Иван Колпаков - Мы проиграли Страница 10

Еще понравилась аннотация к книге: «Остросюжетный фантастический роман, затрагивающий вопросы нравственности и высокой морали людей будущего, попавших в экстремальную ситуацию».

По ходу дела вспомнил, что так взволновало в книге тогда, в детстве – в ней полно эротики, причем в режиме «подглядывания», нечестного; такого в «Алисе», естественно, никогда не было: чего стоят «толстые груди и толстые бедра» Лиз или узкая спина и тонкие руки Марьяны. Или кульминационный по эротическому накалу эпизод, в котором Олег чуть не согрешил с Лиз («И уже Олег не понимал, где он, потому что ничего не было, кроме горячей Лиз – она была со всех сторон, и это было так сладостно и щекотно»), тогда как Марьяна где-то в (таинственном) лесу сломала ногу и чуть не умерла; и главное, что подстегивает в этом эпизоде, – постыдность происходящего.

Еще выяснил, что книга написана в 1984-м, спустя год после моего рождения (а в 1981 году Булычев защитил докторскую по теме «Буддийская сангха и государство в Бирме», и я даже понимаю примерно, о чем это). И обнаружил, что был такой мультфильм – «Перевал», судя по картинкам, я его видел, но не очень хорошо помню; кажется, какой-то восхитительный мультфильм.

Сначала я опустился в горячую ванну, голова сразу стала тяжелой, кожа на лице распухла от жара, я смотрел, как в зеркале отражаются лампы, они отражались и в воде, и в кафельной плитке, мерцали повсюду; одна из ламп перегорела, раньше в ванной комнате было светлее. Не моя ванна, чужая, хоть и мытая, хоть и привычная мне, я был счастлив в этой ванне. Я опустил голову под воду, я почувствовал, как в ягодицы впивается не растворившаяся морская соль из той бумажной пачки, что стоит в метре от меня, вода забралась мне в уши и нос, я вытащил голову на воздух; жарко. Я мылся тщательно; тяжело, когда дома отключают горячую воду, Господи, я же был счастлив в этой ванне, в этой ванной комнате, а сейчас тут перегорела лампа, и я знаю, что не мне ее менять – не мне; есть кто-то другой, кто должен ее поменять. А я сейчас сделаю воду прохладнее, чтобы от тела не парило, чтобы голове стало легче.

После я стоял, обернутый голубым, твердым от стиранной свежести полотенцем, у открытого окна, и была настоящая буря; стоило только подойти к окну, как в нос ударило запахом озона и мокрого асфальта, это едва ли не лучшие запахи на свете. Особенно, когда самая первая в этом году гроза, а ты вдыхаешь ее из окна. Машины пробираются сквозь потоки уличной мути, вмиг умывшиеся после весенней пыли и грязи, две девушки пробежали вниз по улице, миновав аптеку и почему-то не укрывшись в ней. Женщина в дождевике, с накинутым капюшоном, обреченно стоит на перекрестке в луже, ждет, когда загорится зеленый сигнал светофора. Несколько беззвучных молний, темно, хорошо, ветер не в сторону окна; перед окном – только сплошной поток воды, прохлада, запах озона и мокрого асфальта.

Вечером наступило тонкое послевкусие – запах озона в воздухе почти рассеялся, запах мокрого асфальта превратился в запах высыхающего асфальта, я распахнул настежь балконную дверь и впустил в свой дом этот чистый, кристальный, первый летний воздух, которым я хотел бы дышать всю жизнь.

В общем-то, нет, неправда – про то, что от себя не убежишь. То есть – не то чтобы неправда, но не совсем. Я перечитываю свои письма, свои черновики, записки какие-то, статьи, недавние и многолетней, десятилетней, например, давности – и вижу, как я бегу от себя, как быстро я от себя бегу. От себя – того, к себе – нынешнему. Точнее, к себе – завтрашнему. Я вижу, отчетливо вижу, как я смотрю на себя в зеркало, тогда, много лет назад, и хочу скорее быть другим, в другом месте, и, оказываясь в другом месте, вновь хочу быть другим и в другом месте; и я бегу, и мне это удается.

В ретроспективном обзоре я могу оценить и скорость бега, и внешние препятствия и прикинуть, далеко ли я убегу и где я упаду. Кажется, если я бегу от себя-вчерашнего через себя-сегодняшнего к себе-завтрашнему, то где больше меня – в себе-вчерашнем или в себе-завтрашнем, или, что логично, в себе-сегодняшнем? Или меня нет нигде, и я просто бег, тонкая линия, прочерченная из пункта А в пункт Б, и все предопределено (тем более что все и так предопределено)?

Но ведь я-завтрашний – это прибежавший в завтра я-вчерашний, так почему, черт возьми, я-завтрашний – это не продолжение или отражение я-вчерашнего, а если и отражение, то кривое?

В сущности, все бессмысленно, но, скажем, примечательно. Я-вчерашний – страшный, убогий, глупый – единственный, от кого стоит бежать и единственный, от кого я бегу; и единственный, кого я вспоминаю, зажмуриваясь от стыда, кого я вспоминаю с любовью. Я-вчерашний – это я, я, эй, ты слышишь, ты, на том берегу?

Сегодня четвертый день тепла в Перми, адского пекла, лета. Впервые в 2007 году вышел на улицу в футболке, вытащил ее из нижнего ящика шкафа, оказалась – мятая, так и надел, отправился за продуктами. Пылинки медленно парят в воздухе, отталкиваются друг от друга и не приземляются. Вчера вечером слышал с балкона, как застрекотали кузнечики, комары из лога подались к людям. Дети кричат под окнами: «Кри-сти-на! Кри-сти-на! Кри-сти-на!» Кри-сти-на не выходит.

Сегодня четвертый день тепла, и мы уже справили первое летнее мероприятие. Выехали на машинах в Пальники. Играли с бадминтон, Денис закинул волан кому-то на дачу, пришлось бросить игру. Зажарили шашлык из свинины в майонезе, выпили по стопочке черного Рижского бальзама, по стаканчику «Изабеллы», ели салат из капусты, салат с ветчиной и сыром, опять жарили шашлык, смеялись, глядели на воду, тыкали друг друга шампурами. Я весь перемазался в шашлыке.

Смотрели на Чусовую. Вода холодная, но от нее уже не веет ледяным запахом, как от весенней реки. Вдоль берега – куски бревен, полуутопленные, скользкие, летает мошка, комаров почти нет. Горбатый мост через Чусовую, лодочная станция на том берегу и залив – там вода раньше всего становится теплой. Помню, как несколько лет назад, году в 2002-м, вышел с той станции на какой-то тонкой жестяной лодке, прошел против течения немного, подальше от крутого берега, в отвесной стене которого птицы роют себе гнезда. Лег на дно, засунул плеер в уши, покачивался и смотрел в небо. Вероятно, так можно себе представить редкую манию – боязнь упасть в небо.

Отсюда рукой подать до Красной Слудки, а дальше за ней деревня, название которой меня в свое время потрясло до глубины души – Конец Гор.

Когда мне хорошо или когда мне грустно, а под рукой есть фотоаппарат, я бесконечно щелкаю самолеты в небе; самолетики – маленькие точки в бесконечной синеве. Сегодня самолетов над Чусовой не было. Я весь вечер ловил в объектив птиц – и мне на доли секунды удавалось приклеить их к небу то с опущенными, то с поднятыми крылами, то в развороте, то на спуске или подъеме. А когда не удавалось, птицы повисали в небе бессмысленным импрессионистским мазком; и лишь я, наверное, разберу, где у них клюв, а где хвост. Наконец, под самый конец, когда холод пошел по ногам, покрывая их гусиной кожей, я увидел в небе маленький самолет и поймал его.

А потом мы, надышавшиеся свежим воздухом, опьяненные им, в неге от песка, реки, шашлыка, друг друга, уселись в машины, и я вспомнил это ощущение. Когда гранулированный запах свежего воздуха резко сменяется аморфной пеленой пыльного салона автомобиля. Так было в детстве, когда дед на своей «копейке» возил нас, меня с кузеном и кузиной, на Барановский пруд.

Сейчас от вечера остались лишь эти слова да, пожалуй, еще песок в кроссовках.

Порой я только и думаю о них – людях, ждущих на простуженной остановке ледяной «Икарус», покрытый хрупкой корочкой инея, стучащих ногой по ноге, чтобы согреться, сжимающих в окоченелых руках сигареты, от которых ни толики тепла, вглядывающихся в дрожащую даль. Когда автобус подъезжает, они сбиваются в кучу, словно желая согреться, но на самом деле – торопятся попасть внутрь, где к деревянным от холода сиденьям примерзли бабки в коричневых плащах и серых шерстяных платках. Дети прикладывают кулачки к окнам, прожигая кристаллизовавшиеся стекла своим неугасаемым теплом, из их отпечатков получаются следы детских ножек; чудовищное зрелище – следы малышей, оставленные на обледенелом стекле. Рты исторгают клубы пара, тот сразу исчезает в воздухе; поручни холодны, как Антарктида, а водитель в тулупе, отгородившийся от всех, нещадно греет свою кабину домашним обогревателем, улыбается золотозубо, дымит «Золотой Явой» и слушает Алену Апину.

«Икарус» едет издалека в далеко, скользит по дороге, зажатой с двух сторон высокими стенами сугробов. Когда на Урале мороз – вода замерзает прямо в воздухе, и над землей стелется поблескивающий туман; все возникает точно из ниоткуда и в никуда канет. Божьи погремушки; отец говорил – береги тепло, дыши носом, не простудишься. Мне было холодно дышать носом, но я научился.