Andrew Лебедев - Скотство и чуть чуть о плохих грузинах Страница 10

– На концерт педераста хотите пойти? – как бы примирительно и как бы извиняясь за протокол, поинтересовался Порученец, – шеф вообще-то больше битлу-сэру-Полу импонирует, но тот такой чванливый, такой задирай-носа-высокомерный, что ну никак не захотел приезжать, а этот, педик, он покладистый, как старая баба.

– А он и есть старая баба, – хмыкнул Лагутин, – на поминках Леди-Ди вон как рыдал.

– Ну, так как? Пойдете? – еще раз спросил Порученец, – концерт завтра поздно вечером, только для супер-випов, приглашенных будет меньше чем на концерте в Екатерининском дворце, но я вас в список уже внес.

– Спасибо, Саныч, ты настоящий друг, – неопределенно, ни да-ни нет, ответил Брэм, чуть повыше локтя пожав порученцево плечо.

Разместили Лагутина и Брэма в гостинице "Лазоревая".

– Наших видел? – спросил Брэм, через пол-часа, уже побрившись и приняв душ, зайдя в номер к Лагутину, – внизу в рисепшн стояли.

– Видел, – кивнул Лазуткин, – Милку видел и операторов, они на нашем же самолете прилетели, только в экономе.

– Снимать первую пятиминутку для девятичасовых новостей будут, – сказал Брэм.

– Может, Милку на кофе пригласить? – сам себя спросил Лагутин.

– Пригласи, тыж ей босс, – ответил Брэм, подсаживаясь к холодильнику мини-бара.

Но тут зазвонил телефон. Не мобильный, а обычный, кордовый, что стоял на тумбочке.

Лагутин без пиджака и без галстука, в костюмных брюках и белой сорочке с ничего не выражающим лицом взял трубку.

– Да….да, Михал Борисович….хорошо, Михал Борисович… Будем, Михал Борисович…

С таким же ничего не выражающим лицом, Лагутин положил трубку на рычажки.

– Вездеславенский? – поинтересовался Брэм.

– Он, – коротко и с каким-то смаком, ответил Лагутин.

– Вызывает? – еще раз спросил Брэм.

– Через пол-часа в конференц-зале на втором этаже, – уточнил Лагутин.

Вездеславинский был весь насквозь какой-то холеный и лощеный.

Все в нем, в его облике струилось и сочилось лоском высокой породистости.

От ноготочка на мизинчике и до завиточка за ушком, хоть медали за экстерьер давай! И повадка, и стойка, и походка, и голос. Во всем чувствовалась работа по селективной выбраковке, что на протяжении последних десятилетий проводилась кадровиками из министерств и из самого Цэ-Ка по выведению новой отечественной породы красивого руководителя.

По нынешней кремлевской моде Вездеславинский не употреблял обращений "товарищи" или "господа", но подделываясь и подстраиваясь под общую волну нынешней конторской корпоративности, употреблял дежурно-пресное, но ёмкое по значимости обращение "коллеги"…

– Коллеги, я рад, что вы нормально добрались, и теперь предлагаю немедленно включиться в работу.

На столе, перед каждым из собравшихся, лежало по одинаковой толстой книге документов отпечатанных на лучшей мелованной бумаге, запакованных в полиэтиленовую обложку и по корешку сшитых пластмассовой спиралью.

Лагутин и Брэм терпеливо ждали, покуда их непосредственный куратор от правительства сам расскажет, что за работа им предстоит, и что за документы предложены их квалифицированному, и почти что ученому вниманию.

– Сегодня в четырнадцать часов в резиденции Богучаров Родник шеф озвучит некоторые из основных тезисов новой президентской программы в том, что касается нашего ведомства и ваших подразделений.

Лагутин внутренне обрадовался, у него даже в виске кольнуло от счастья, но он ничем не выдал своего ликования, продолжая все так же, не мигая, следить за небольшой амплитудой колебания начальства.

Брэм тоже виду не подал – молодчина.

Получается, вызвали для того, чтобы стать свидетелями эпохального события в части телекоммуникационных реформ, о необходимости которой говорили низы… И покуда верхи еще могут, администрация решила что-то поменять в консерватории.

А это значит, что покуда их с Брэмом еще не выкидывают на улицу, как некоторых шесть лет тому…

– Вы, наверное, хотели бы узнать, в чем суть? – вскинул головку Вездеславинский, предугадывая вопросы, от задавания которых подчиненные его удерживались лишь своим аппаратным воспитанием.

Он поднялся со своего места, подошел к окну с видом на море и подкрутил ручку, регулирующую угол вертикальных полосочек жалюзи.

– Суть в том, коллеги, что народу, как и во времена Рима нужно хлеба и зрелищ.

Насчет хлеба позаботятся другие ведомства нашего правительства, а уж зрелища, их качество и эффект от них, это наша задача, коллеги.

– Народу надо дать жвачку, – подал голос Лагутин.

– Таки ми её и даём, – с деланным одесским выговором вставил Брэм.

– А надо еще лучше давать, – сказал Вездеславинский, – руководство возлагает на нас большую ответственность за стабильность масс.

– Ага, – не то серьезным, не то не серьезным тоном сказал Лагутин, – если с хлебом в стране напряг, всегда зовут на помощь солдата идеологического фронта.

– Если хлеба нет, то дай народу изображение этого хлеба, – тоже с самым серьезным видом вставил Брэм.

Лагутин-то знал цену деланной серьезности Вовы Брэма, это же был циник из циников. Собственно, а кто здесь не циник? На телевидении поработать, это ведь как патологоанатому десять лет в мертвецкой отпахать, поневоле душою закоснеешь, когда насмотришься на то, из чего делают духовную колбасу для народа…

– Кстати, Михал Борисыч, слыхали, как Алиса Хованская сказала про это самое? – спросил шефа Лагутин.

– Это какая Хованская? – скинул свои красивые брови Вездеславинский.

– С питерского канала, модная сейчас, – пояснил Лагутин.

– Нет не слыхал, а что?

– Она сказала, что если бы в блокадном Питере работало бы телевидение, то самой рейтинговой программой была бы кухонная передача, типа Смака или "готовь вместе со звездой".

– Дура она, – вздохнул Вездеславинский, – это не профессионально открывать идеологические запретные для народа файлы нашей profession de foi.

– Это точно, – вздохнул Брэм, – однако она недалека от истины, мы показываем то, что они хотят смотреть.

– И скоро уже вычерпаем все до дна, – добавил Лагутин, – уже все их любимые жанры поскрещивали, и голубой огонёк с фигуристым катанием, и концерт на день милиции с цирком и с боксом, и Штирлица с Жегловым на коньках, и Иронию судьбы с Брыльской и Мягковым на кухне с Макаревичем, скоро ничего не останется.

– Да, и это причем все из прежнего золотого фонда, заметьте, на старом золоте сидим паразитируем, – вздохнул Вездеславинский, – компиляцией занимаемся, понимаешь, нового ничего не накреативили, а руководство страны требует от нас с вами гарантий стабильности, а мы что-то новое в фундамент этих гарантий, в залог грядущей нашей стабильности кладем? Нам государство доверяет самое – самое, и средств на это не жалеет, а потому с нас с вами и спросит.

– Не волнуйтесь, Михал Борисыч, – успокоил шефа Лагутин, – у нас с Володей тьма новых проектов.

– Вот будем скоро пенсионерам по телевизору деньги показывать, – не удержавшись, хмыкнул Володя, – если нам Минфин в студию коробку из под ксерокса с наличными подбросит…, – сказал, но тут же застыл, поймав на себе неодобрительный взгляд Вездеславенского.

– Глупая шутка, коллега, – покачал головою шеф, – смотрите, не брякните подобного при Президенте.

Как Лагутин и думал, всю программу вдруг поменяли. Вместо совещания в расширенном составе, Президент ограничился встречей с министрами, которую и показали в новостях.

– Ты-то хоть, не зря прилетала, – сказал Лазутин Миле Мылиной, когда встретил ее в холле нового крнференц-зала.

– Ой, и не говорите, – она была с ним "на вы", все-таки он для нее и шеф, да и потом разница в возрасте.

– Ну, хоть материал нормально отсняли?

Лагутину нравилась Мила, но он, в отличие от некоторых, старался никогда не подавать вида.

– Пять минут, как всегда, – улыбнулась Мила, – а потом все журналисты на выход, ну мы сразу в Москву материал по спутнику перегнали, теперь я вроде как свободна.

Эту её концовку, насчет того, что она свободна, иной бы мог расценить, как скрытое приглашение воспользоваться ее liberatios и пригласить ее куда-нибудь, но только не Лагутин. Он жестко придерживался правил не заводить шашней в своем профессиональном кругу, тем более с нижестоящими по табели о рангах коллегами.

– Ну, тебе повезло, пойдешь купаться, позагораешь, тело столичное зевакам покажешь, а вечером на гомосека английского сходишь.

– А вы, разве не пойдете? – с робкой надеждой поинтересовалась Мила.

– Нет, у меня иной набор культурных предпочтений, – улыбнулся Лагутин и сказав дежурные, – bon journee и adieus, поспешил удалиться по своим начальственным делам, оставив Милу в романтической задумчивости, – каким же набором культурных предпочтений располагает ее высокое начальство, такое милое, но такое недоступное.