Эдгар Доктороу - Град Божий Страница 10

Итак, из этого простого мысленного эксперимента я вывел следующее: ни один предмет, ни зеркало, ни человек, даже более тонкий человек, чем я, такой, который не позволяет себе излишеств в виде тортов, чая с малиновым вареньем или бутербродов с маслом, даже наитончайшая личность из всех живущих под солнцем, не может двигаться в пространстве вселенной со скоростью света. Не может, потому что мы всегда можем видеть себя в наших зеркалах и непосредственно лицезреть друг друга; мы обязаны двигаться медленнее, хотя сам свет движется от поверхности наших обожаемых лиц и от зеркал с одной и той же постоянной предельной скоростью. Но мы — медленнее. Даже в самых быстрых ракетных кораблях. Вы понимаете, что произойдет, если мы начнем двигаться, ускоряясь до субсветовых скоростей, скажем, от нуля миль в час до ста восьмидесяти трех миллионов миль в секунду? Вы знаете, что с нами произойдет? Боже мой, мы нальемся свинцом, становясь все тяжелее и тяжелее по мере возрастания скорости, до тех пор, пока наша огромная масса, или плотность, не станут настолько гигантскими, что пространство, окружающее нас, начнет сворачиваться и искривляться вокруг; мы будем всасывать его в себя, сжимая до такой немыслимой плотности, что чем быстрее мы будем двигаться, тем меньше будет у нас шансов достичь световой скорости, потому что со скоростью станет увеличиваться масса, а чем больше масса, тем больше сопротивление движению. Так продолжится до тех пор, пока божественные небеса, искривленные небывалой массой, не изуродуют себя и нас до полной неузнаваемости.

Основываясь на этих простых, может быть, даже идиотских мыслях, я открыл законы, физические законы, которые встревожили людей до такой степени, что они решили, что человека с улицы невозможно заставить понять, о чем я говорю, оценить ту революцию, которую я, по их мнению, совершил. Что я в своем роде гений, которого надо уважать или даже чтить, а вы чешете голову и говорите: Господи, помилуй его. Посмотрите, какой он смешной, его волосы торчат в разные стороны, это оттого, наверное, что он пытался со своими зеркалами летать со скоростью света. Посмотрите на его свитер и неглаженые брюки, ведь дело не в том, что это удобно для работы, дело в том, что его нежелание носить пиджак и галстук неопровержимо свидетельствует о том: он — гений. Мел, которым он пишет на доске свои формулы, даже мел ломается в его руках! Таким способом газеты и радио отвлекли вас от мысли о том, что я в действительности хотел сказать. Это оскорбляет не только меня, но и вас, потому что человеческий ум всегда находит истину, потому что, как бы ее ни прятали, она все равно со временем обнаружится. Нет ничего революционного в том, что я открыл, потому что я ищу только то, что есть сейчас и, как я понимаю, будет всегда. Просто наше восприятие стало более… восприимчивым.

Итак: в конечном итоге мы можем с уверенностью сказать о вселенной Одного Старика лишь следующее: нет ничего постоянного, кроме скорости света.

О пространстве мы можем сказать с уверенностью лишь то, что его можно измерить линейкой.

Время — это нечто, что можно измерить с помощью часов, и это все, что мы можем сказать о нем.

И прошу вас, не возлагайте на меня ответственность за теологические прозрения, крики, визг и ужас, которые мое открытие породило в наших умах.

Нет научных песен, о которых можно было бы поговорить. Ни одна песня не скажет вам, что сила тяготения есть произведение масс двух тел, деленное на расстояние между ними. Однако наука может сказать нам кое-что о песнях: научные формулы описывают законы, которыми оперирует вселенная, в уравнениях предполагается, что равновесие возможно, хотя реальные предметы могут находиться в очевидном дисбалансе. То же самое делает песня. Песни — это компенсация, возмещение. Когда певец спрашивает: зачем ты так поступила со мной, зачем ты разбила мне сердце?.. то формула подразумевает, что степень предательства эквивалентна красноречию крика боли. Чувства претерпевают превращения столь же быстро и прихотливо, как субатомные частицы, и когда достигается критическая масса, песня вырывается в мир, хотя общее количество чистой энергии остается постоянным. Если песня хороша, то мы воспринимаем ее как выражение истины. Как и формулу, ее можно приложить к каждому, а не только к певцу.

Необычная картина на пристани. Большая голубая цапля внимательно смотрит вдаль, стоя почти спиной к спине со снежно-белой эгреткой, глядящей в противоположном направлении. Ради такого зрелища каждый должен время от времени выезжать из города.

Мне интересно, как они уживаются рядом, имея, по всей видимости, одинаковые источники пищи. Но факт налицо. Вот они стоят рядом, не обращая внимания друг на друга. Я не смотрю, но знаю, что ты здесь. Эгретка, вытягивая шею, первая срывается с места, похожий на штык желтый клюв выставлен вперед. Как великолепна в полете эта птица, обтекаемая, как гидроплан, но с беспощадными глазами… голубая цапля выглядит взъерошенной со своими круглыми черными пятнами на плечах, перистым телом, скорее серым, чем голубым, длинными ногами и черным клювом. Она не столь миловидна, как эгретка, но голубая цапля, раскрывшая в громадном размахе свои крылья и скользящая над самой поверхностью воды, становится похожей своими очертаниями на мощный авиалайнер. Во взгляде этой птицы угадывается печаль, это самец, одинокий холостяк, который, как я, иногда привлекает внимание женщин, и это поднимает время от времени его дух.

Кража

Звонок рабби Джошуа:

Если уж мы собрались быть детективами… то начнем с того, что нам известно, разве это не то, чем занялись вы? Как я понимаю, начать надо с того, что ни один еврей не украл бы ваше распятие. Ему бы это просто не пришло в голову… даже в состоянии тяжелого наркотического опьянения.

Я так не думаю, ответил я, поразмыслив. Почему Джошуа исключает такой вариант?

В полиции мне сказали, что ваш крест на улице ничего не стоит. Но если кто-то захотел его иметь, то, значит, он все-таки обладает какой-то ценностью.

Например, для яростного, ждущего своего часа антисемита.

Да, это вполне вероятно. Здесь живут очень разные люди, представители самых разных субкультур. Есть люди, которым очень не нравится соседство синагоги. Меня не ставили об этом в известность, но я понимаю, что это возможно.

Правильно.

Но возможно также… что положили ваш крест на мою крышу, да, это вполне могли сделать ультраортодоксы, фанатики. Это тоже возможно.

Господи!

Я не утверждаю, что это так. Я просто пытаюсь проанализировать все возможности. Есть люди, для которых то, что мы с Сарой делаем — попытки переосмысления, переоценки наших традиций, — не что иное, как отступничество.

Это не пойдет, говорю я, то есть я имею в виду, что это маловероятно. Зачем им это надо?

Вы помните, я говорил о человеке, сообщившем, что у меня горит крыша? Так вот, такая шутка в еврейском духе. Конечно, я не могу утверждать это наверняка, может быть, я ошибаюсь. Скажите мне, отец…

Том.

Том. Вы старше, вы больше видели, вероятно, вы больше размышляли об этом. Куда ни посмотри, сейчас Бог стал принадлежать людям, страдающим атавизмом. Они столь яростны, эти люди, они так уверены в себе и в том, что Бог принадлежит только и исключительно им, словно все человеческое знание, накопленное после Писания, не есть такое же откровение Божье! Я хочу спросить, не является ли время петлей? Нет ли у вас такого же ощущения, что и у меня — что все возвращается назад? Что цивилизация движется вспять?

О мой дорогой рабби. Джошуа. Что я могу сказать вам? Если это верно и Бог действительно принадлежит людям, страдающим атавизмом, значит, такова вера и таково действие веры. А мы изгнаны — вы и я.

Понедельник

Парадная дверь на замке. В пасторской кухне, откинувшись на спинку стула, балансирующего на двух ножках, и читая журнал «Пипл», сидит классически праздный, недавно нанятый частный охранник.

Успокаивает меня также вид женщины из клуба «Экстатических распутниц». Она здесь, как всегда, шагает по движущейся дорожке с головными телефонами на ушах; ее большие ягодицы, обтянутые черным трико, ритмично поднимаются вверх и тяжело, как сизифовы камни, падают вниз. Когда сгустятся вечерние тени, ее фигура распадется на части в преломленном зелено-лавандовом свете церковного витража.

Все как должно быть. Мир на своем месте. Тикают стенные часы. Мне не о чем беспокоиться, кроме того, что я скажу экзаменаторам епископа, которые скоро определят ход моей дальнейшей жизни.

Вот что я скажу для начала: «Мои дорогие коллеги, то, что вы хотите сегодня исследовать, не есть духовный кризис. Давайте сразу объяснимся. Я не сломлен, не расколот, не выжжен и не опустошен. Верно, что моя личная жизнь разрушена, моя церковь выглядит как разбомбленный дом, и все же я не ищу психоаналитика и не стремлюсь записаться в группу взаимной поддержки, хотя Бог, как и всегда, не обращает ни малейшего внимания на мои к нему обращения (не прими это за оскорбление, Господи), и поэтому я чувствую себя одиноким. Я признаю даже, что последние пару лет, а лучше сказать, несколько лет я не нахожу более подходящего средства справляться со своим хроническим отчаянием, чем прогулки по Манхэттену. Тем не менее мысли, которыми я хочу с вами поделиться, имеют под собой некоторое реальное основание, и хотя вы, может быть, найдете некоторые из них тревожными, я все же молю — предлагаю, рекомендую, советую — да, я советую вам судить о них по их достоинствам, а не по внешним проявлениям, которые могут показаться вам свидетельством психологического упадка ума, к которому вы некогда относились с пониманием, — я хочу сказать, ума, который вы когда-то в некоторой степени уважали».