Акрам Айлисли - Люди и деревья Страница 10

Ах, Садычек, Садычок,

Подари мне пятачок!

Я на лету ловил липкие конфеты и засовывал их в карман — гостинцы тети Мерджан я ел только на улице. Тетя Фатьма, одна из тех женщин, которых дядя Муртуз насильно привел на фабрику, подошла как-то после работы ко мне и, оглянувшись по сторонам, сказала мне, чтобы я ничего не ел из рук тети Мерджан. Правда, когда я передал этот разговор тете Медине, она рассердилась и обругала Фатьму, но сосать леденцы при всех я уже не решался.

Осенью на фабричном дворе снесли какую-то развалину, построили детский сад и записали туда ребятишек, чьи матери работали на фабрике. Я к тому времени учился уже во втором классе, однако мне тоже разрешили ходить. В сад я являлся прямо из школы и зараз съедал все, что полагалось на завтрак и на обед. Это было совсем неплохо. Правда, меня очень невзлюбил сын заведующей щупленький драчливый мальчишка: чертенок то насыпал мне земли в тарелку, то срывал шапку и бросал в грязь. Выручила чистая случайность. Пытаясь усовестить сорванца, повариха бабушка Сария сказала ему, что Садык аскеров[4] сын, обижать его нельзя. Мальчишка задумался на минутку, потом схватил вдруг мою измазанную глиной шапчонку и, торжественно нахлобучив ее мне на голову, завопил: "Аскеров сын! Аскеров сын!" На мое счастье, фамилия директора фабрики была Аскеров, и мальчишка решил, что я ни больше ни меньше как сын директора. Если бы он сообразил, что отец мой всего лишь солдат, мне не удалось бы так легко от него отделаться…

На фабричном дворе, я освоился довольно скоро, высокие стены мечети перестали давить меня, и мне все больше и больше нравилось играть с малышами. Целыми днями возились мы среди мешков с коконами, заполнявшими длинный полутемный сарай, что был построен на месте срубленных акаций.

Ребятишки в сад ходили главным образом не наши, а пришлые, из других мест; разговорами и поведением эти ребята значительно отличались от нас. Так, например, Аждар, живший в райцентре, вел разговоры только о войне и своими странными рассказами не раз доводил до слез малышей. Шумная, болтливая Гюльсум, приходившая с матерью из соседней деревни, больше всего на свете любила рассказывать о чертях и джиннах. Один из мальчишек, живших в районе, научил нас играть "в мужа и жену", а поскольку для этой игры требовались самые разнообразные предметы, мы часами копались в мусоре, собирая всяческие железки и палочки. Игра была интересная — все как на самом деле. «Мужья» ходили за дровами, «жены» нянчили детей, завертывая в тряпочки продолговатые камешки, заменявшие им кукол, и на воображаемых сковородах пекли воображаемые лепешки. Самый хороший «муж» получился из мальчика, научившего нас этой игре. Сунув в рот соломинку-папиросу и заложив руки в карманы, он с хозяйским видом прохаживался возле «сковороды», у которой хлопотала Гюльсум. Он ругал «жену» последними словами, плевал ей в лицо, даже бил ногой, причем, насколько я мог заметить, Гюльсум не считала это за обиду, ей, скорее, нравилось такое обращение, хотя она и плакала для виду. Расстегнув платьишко, Гюльсум прижимала к маленькому розовому соску завернутый в тряпки камень, а потом "укладывала ребенка спать" и принималась печь лепешки из грязи. Она тоже вела себя как настоящая жена и хозяйка.

Все было очень хорошо, пока воспитательница тетя Азра не застала Гюльсум и ее «мужа» в темном углу на мешках с коконами. Они "делали плохое". Разразился грандиозный скандал, и нам уже не разрешили играть "в мужа и жену"…

У многих ребят в детском саду были очень странные имена: Дунай, Маркс, Офелия… — я их до сих пор помню. Еще я никогда не забуду синеватую, водянистую кашу, которую я, несмотря на постоянное чувство голода, насильно заставлял себя съедать. И кисель ядовито-красного цвета, который до той поры мне ни разу не приходилось пробовать. И голос тети Мерджан. Она высовывалась из окна и, напевая, поглядывала то на нас, ребятишек, то на далекие, затянутые дымкой горы, а за ее спиной безостановочно вращались тяжелые барабаны.

Песни у Мерджан были печальные, и вначале я думал, что она грустит о муже, который где-то там, за далекими горами, сражается с фашистами, но потом мне сказали, что тетя Мерджан незамужняя, мужа у нее никогда не было и не будет, потому что она «шлюха». Впервые я услыхал это слово от того самого городского мальчишки, который "делал плохое" с Гюльсум, после этого его не раз произносили наши деревенские женщины, те, которых дядя Муртуз насильно привел на фабрику, произносили шепотом, боязливо оглядываясь. Может быть, поэтому в слове «шлюха» я до сих пор ощущаю что-то таинственное и зловещее.

Наступила зима, и женщины, которым далеко было ходить на фабрику, одна за другой стали бросать работу. Дядя Муртуз и председатель сельсовета пошли по домам — пристраивать на квартиру тех, кто остался. Места ушедших работниц заняли наши деревенские, но в детском саду стало свободнее, и туда удалось записать нескольких школьников, чьи матери работали на фабрике. Тогда-то и появился в детском саду Азер по прозвищу «Шевченко». С его появлением для меня началась совершенно другая жизнь, и даже безвкусная детсадовская каша стала гораздо привлекательней.

Этот худенький, шустрый мальчик, начитанный и развитой не по годам, был гордостью нашей школы. Во втором классе — Азер сидел впереди меня через парту — он читал так, что, желая пристыдить великовозрастных бездельников, учителя старших классов приводили на урок Азера и заставляли его читать вслух. Дедушка Аслан, выходя с пачкой газет на улицу, прежде всего старался разыскать Азера…

От отца у Азера осталось много книг, он приносил эти книги в сад, и мы, затаившись где-нибудь в укромном уголке, часами просиживали над ними. Иногда к нам присоединялась повариха бабушка Сария. Это была степенная старушка, совершившая в свое время паломничество к святым местам, набожная до такой степени, что по дороге на работу никогда не забывала приложиться к толстым стенам мечети; она и ребятишек заставляла это делать. Слушать чтение бабушка Сария могла без конца, и мы сразу же стали ее любимцами: если поблизости не было директора, старушка вела нас на кухню, мы присаживались у огромной, теплой еще плиты и, поглядывая на кривые, закопченные потолочные балки, уписывали пригоревшую кашу или испеченную в горячей золе картошку. Случалось даже, что бабушка Сария давала нам по кусочку сахару, припрятанного где-то в нагрудном кармане, или доставала из кармана газету, предназначенную для самокруток, отрывала от нее два клочка, завертывала в них остатки чая, вытряхнутые из опустевших пачек, и отдавала нам, строго-настрого приказав не больно-то прыгать по дороге и обязательно отдать чай матери. Если бабушке Сарии совсем уж нечего было нам дать, она совала каждому по паре луковиц или аккуратно сложенную обертку из-под чая. Азер брал только серебряные обертки, а чай, сахар, лук насильно запихивал мне в карман.

В саду Азера старались не задевать — на его отца недавно пришла похоронная. Даже когда Азер отлупил сынка заведующей, пытавшегося, по своему обыкновению, лезть к новичку, ему не сказали ни слова. Он мог в любое время выбежать во двор, уйти на улицу — ему все сходило с рук. Даже воспитательница тетя Азра, женщина вспыльчивая и властная, не решалась ругать Азера — на отца пришла похоронная. И только мы с тетей Сарией знали, что Азера мучает не похоронная — в смерть отца он не верил, — а то, что у матери есть другой муж; этого человека Азер ненавидел страстно.

Кончался рабочий день, и в детском саду появлялись матери. Тетя Бильгеис тоже приходила за Азером, но он даже не смотрел на нее. Если мать пыталась поцеловать Азера, он вырывался и, набычась, отходил в сторону. Возвращаясь домой по скользкой, обледеневшей дороге, матери держали ребятишек за руки, Азер ни разу не прикоснулся к материнской руке.

Вечером после школы мы снова шли в сад. Бабушка Сария приносила нам поесть, причем не в маленьких детских тарелках, а в тех, из которых едят взрослые. Мы мгновенно проглатывали ужин и, забившись куда-нибудь подальше, принимались за книжку. Азер читал, я слушал. Случалось, я вдруг задумывался и, глядя на шевелящиеся губы своего друга, видел не его, а дядю Гасана в белой сорочке и черном галстуке. Или ловил себя на том, что давно уже потерял нить и думаю не о героях сказки, а о тете Мерджан, о том, почему ее не любят и называют таким плохим словом, что его даже нельзя громко сказать… Может быть, потому, что она красивая? Я глядел в окно на скользкую, покрытую льдом дорогу и представлял себе, как Мерджан пойдет по ней одна, в темноте… Почему она никогда не остается ночевать в деревне? Может быть, ее не хотят пускать? Скорей всего так… А почему из ее рук нельзя ничего брать? Может, у нее на руках болячки? Вон у Сафара по всему телу они, его даже в детсад не приняли… Я пытался вспомнить, какие у тети Мерджан руки, и, ничего не вспомнив, снова начинал раздумывать о том, что такое «шлюха»… А Азер все читал, читал…