Мануэла Гретковская - Полька Страница 10

Гостиничка в Дельфах. Чистая (без запахов), современная и в меру дорогая: Дельфы сохраняют аполлоновские традиции умеренности. Нам любопытно: вдруг в первую ночь на нас прольется какое-нибудь откровение от возвышающегося над городом разрушенного оракула, вдруг приснится какое-нибудь предсказание? Но во сне — ничего. Зато наяву, по дороге в дельфийский музей, мы видим двух аистов, летящих на Парнас. Мы не собираемся заводить второго ребенка, однако решения богов столь же непредсказуемы, как эффективность естественной контрацепции.

В музее несколько скульптур, остальное — разбитые фрагменты. Хожу кругами — разумеется, с непременными антрактами на туалет. Знаменитый дельфийский Возница, куросы, Сфинкс из Наксос. Я слишком привыкла к репродукциям античного искусства. Здесь вдруг открываются совершенно другие скульптуры. Словно двухмерность посредственных фотографий лишила их заодно и измерения реальности. Более удивительного, чем классическая красота, напоминающая безупречно отлитый гипс. Совершенно живой Возница, сжимающий вожжи. Закованный в зеленоватый медный панцирь, хранящий этот его реалистический жест на протяжении тысячелетий.

Потрескавшиеся фрагменты греческих барельефов — не декоративный фриз, иллюстрация к «Мифологии». Эти люди действительно пируют, побеждают время, стирающее с поверхности бытия куски их рук, ног и мужественных плеч. Силу этого искусства составляла вовсе не красота. Она бывает мертвой, окостеневшей в своем совершенстве. Наследие античной Греции — именно витальность. Чуть по-диониссийски распутная, чуть варварская, как у вытесанных из неполированного камня двухметровых куросов. Их стиснутые ладони напоминают скалы. Монументальные ноги делают несмелый шаг вперед. Едва пробудившись от жестокого каменного сна, они вступают в мир рафинированной античности, где тела обретут стройность и мраморный блеск, словно кожа, умащенная оливковым маслом. Из мира тяжелых, грубо отесанных обломков египетских скал куросы двигаются навстречу классическому греческому искусству. Их тела еще иератичны, пригодны скорее для колоссов, чем для человека. Но этот шаг вперед — бегство из клетки нерушимого в своей божественности канона, упроченного тысячелетиями. В Греции вместо равнодушной маски они обретут индивидуальные черты, то есть «психе», оживляющую истинно человеческое тело.

Египетские традиции схожи с построением рисунка по линейке, отмеряющей метафизику, измеряющей божество. Греки имели собственный канон — идеализацию природы, — однако он был более человечен, поэтому искусство обретало витальную изменчивость жизни вместо иератичности божественного существования. Божественное, мертвое — ибо вечное — существование против человеческого бытия. Разнообразия жизни. Эта витальность сохранилась и после гибели греческого искусства, богов, людей. Она привлекает мой взгляд, ошеломляет, словно передаваемая из поколения в поколение жизнь.

Очередное нетерпеливое поколение у меня в животе требует обеда — не толчками, а тошнотой и отрыжкой, отдающейся эхом в тишине музейных залов.

С утра по-прежнему сорок в тени. От такой жары вянет любое желание осматривать достопримечательности. Час мы героически кружим по Афинам в поисках Акрополя. Вот он! Заходим в кафе у подножия этой самой важной скалы на свете (для Петушка). Как бы ее одолеть? Ноги тяжелые, в желудке камнем лежит оливковое масло — переварить его можно, только если напиться до чертиков. Находясь в совершенно трезвом уме, я вдруг ударяюсь головой о дерево. Широкополая шляпа заслоняет солнце и живописный вид. Петр растерян: то ли подниматься наверх к Нике, завязывающей сандалии, то ли остаться со мной, растирающей шишку?

Карабкаемся на Акрополь вместе. У осажденного туристами Парфенона принимаем решение бежать: по автостраде, по коринфскому перешейку на зеленый Пелопоннес.

Останавливаемся в Эпидавре. С верхних рядов каменных скамеек, полукругом обступивших небольшую сцену, любуемся древнейшим европейским театром. Сине-зеленая мгла над холмами, идиллия — до Аркадии рукой подать. Внизу амфитеатра пандемониум: к отполированным каменным плитам, обозначающим середину сцены, рвутся туристы. Они жаждут почувствовать себя актерами и проверить удивительную акустику — отчетливо слышен даже шепот. Молодой француз кар-р-р-таво распевает о де Голле. Аплодисменты. Японцы выстраиваются в очередь, вежливо восклицают, кланяются и уступают место следующим. Американка устраивает шоу: рвет бумагу, зажигает спичку. Эхо ее представления доносится до нашего последнего ряда. Бегом спускаюсь вниз — вот как заору сейчас по-польски!

Петр, потрясенный акустикой амфитеатра, заранее знал, что я крикну, услышал мои мысли. Причиной тому, конечно, мое актерское мастерство:

— Я тебя люблю!!!

На южную оконечность Пелопоннеса, в Нафплион прибываем ночью. Заходим в первую попавшуюся гостиницу, но тут же выскакиваем: вонь хлорки, пластиковых покрытий. Вслед за нами выбегает хозяин.

— Что вас не устраивает?! — Рядом с ним два амбала из рецепции. — Кондиционеры есть, ванна есть, чисто!

— Очень нравится… — Мы не успеваем скрыться в машине. Собираются зеваки, и теперь для хозяина вернуть нас — вопрос чести.

— Моя жена…

Похоже, Петушок сейчас примется оправдываться капризами беременных. Что за гадость…

— Моя жена медиум, ей привиделся дух, и теперь она ни за что не вернется. Пожалуйста, поймите нас. — Он тактично указывает на мое безумное лицо. Бледная после тряски в машине — несколько сот километров по жаре, — я и впрямь похожа на ясновидящую, которая вот-вот грохнется в обморок.

Толпа расходится, хозяин ретируется в гостиницу.

В путеводителе еще несколько адресов. Проверяем. Стильный отель девятнадцатого века — нет мест. Чтобы попасть в другой, «Палас», приходится подниматься на лифте сквозь скалы. Петушку вспоминаются «Пушки острова Наварон». Ночь в сей крепости стоит абсурдно дорого — как две в любой приличной гостинице. Спускаемся на лифте обратно к реальности, на окруженную пансионами тихую площадь. Валясь с ног от усталости, заходим к «Диоскурам». В комнатке липкая пыль, телевизор без штепселя, ванну со странным всхлипыванием заливает из сортира: быть может, вследствие влияния луны на приливы Эгейского моря — его ведь соединяют с городом канализационные трубы.

Просыпаюсь больная. Ничего, даже температуры нет. Лежу, всхлипываю.

— Давай поглажу — где у тебя болит? — беспокоится Петр.

— Не знаю. Я — не я. Голодная, но есть не хочется. Хочется встать, но нет сил. Мы, наверное, переусердствовали, жара, ездим целыми днями. Хватит с меня оливок, сувлаки, мусаки и бузуки! Мне надо отдохнуть.

— Здесь?

Днем комната выглядит еще более мерзкой, чем ночью.

Завтракаем в кафе. Я забываю, что мы в Греции, портовый Нафплион выглядит совершенно по-итальянски. Платаны, белые особняки, просторные площади, неспешность бывшей столицы. Ностальгические руины прошлого. Прогуливаемся по набережной, вдоль которой тянутся рестораны. Мы впервые на Эгейском море, у Арго-лидского залива; неподалеку Аргос, Микены. Вдыхаем запах мифического моря — безветренно, жарко. Под морским ароматом я ощущаю то, что скрывает лазурная гладь: гниющие водоросли, разлагающиеся рыбы на неподвижном прибрежном дне. Удар по носу, затем по желудку. Тело пытается исторгнуть из себя этот запах сероводорода, я дрожу, и на тротуар изливается оранжевый завтрак — сок, джем. Меня рвет на Эгейское море и кафе. Подобного конфуза не случалось со мной, кажется, с самого детства. До сих пор удавалось сдерживать тошноту, героически стискивая зубы. Я не принадлежу себе, эти потоки выталкивает из меня кто-то другой. Петр пытается мне помочь, уберечь завтракающих на террасе туристов от сего зрелища. Я плачу, меня рвет, я прошу его отойти — это ужасно, унизительно. Он придерживает мою голову. Брызги летят на наши сандалии. В довершение всего я описываюсь и теперь уже промокаю с ног до головы. Чистое, незапятнанное физиологией «я» прячется где-то на макушке и взирает оттуда на съежившееся от отвращения и стыда тело. Оно уже не принадлежит мне. Там поселилось еще какое-то существо, обладающее собственными чувствами. Моментально наказывающее меня за непослушание или простую ошибку. Я писаю, меня рвет, я плачу. Я в положении, именно так. Не оно во мне, а я в нем. Отданная на откуп неведомым запросам и возмездию.

Я не выдерживаю: жара, усталость. Придется задержаться в Нафплионе. Петр отправляется забронировать номер в «Паласе». Возвращается с каким-то странным выражением лица.

— Самый дорогой отель, сама увидишь…

Из номера фантастический вид на море, но в комнате — музей Джеймса Бонда в стиле шестидесятых. Деревянные кессоны на потолке, темные панели на стенах, пыльные обои. Мы попали в римейк той эпохи и, кажется, вдыхаем ее воздух, ибо ремонта здесь никогда не делали. Я возлагаю себя на ложе — осторожно, строго горизонтально, чтобы не вызвать в желудке новую бурю. Море осталось далеко внизу, оно ничем о себе не напоминает.