Богомил Райнов - Элегия мертвых дней Страница 10

— Взгляни-ка вон на ту развалину, торчит, как зуб старика… Посмотришь, какая получится картина…

Или же:

— Обрати внимание на этот дом с балконом, там, на углу… Готовый сюжет.

Он планировал создать серию софийских пейзажей:

— Но не таких, что можно увидеть на выставках: „Памятник Левскому"… „Церковь св. Недели"… Все это вздор. Памятники и церкви годятся только для почтовых открыток… Я тебе нарисую вот такие, чудовищно безобразные улицы. Я буду писать скуку.

— Для чего тебе писать скуку? — интересовался я.

— А для чего было Делакруа писать ад? — отвечал он. — Скука будет пострашнее ада.

— Ад — трагичен…

— Ад — театрален… Ад — выдумка… Трагична скука. Чудовищное безобразие и скука без конца и края…

Когда мы прибывали в „Трявну", Замбо уже заседал там с самыми верными своими адъютантами. В первые часы намечавшейся пьянки компания бывала мрачновата и молчалива. Это позволяло художнику разглагольствовать еще немного о своих творческих планах.

— Ну-ну, — вставлял время от времени Антон. — Скука… Проза жизни… Будничность… Изгаженные стены и ободранные деревья… Ты смотри, не забудь изобразить и писсуар в Городском саду…

Антон окидывал Николу презрительным взглядом и добавлял:

— Реалист…

— Романтик!.. — поправлял его художник. — Только романтику по силам изобразить скуку так, что у тебя слезы навернутся на глаза от… от…

— …от скуки, — приходил на помощь Замбо.

Затем, резко мотнув головой, словно перелистывая невидимую страницу, менял тему:

— И все же давайте вернемся к прозе жизни. Как обстоят дела с наличными?

Чтобы ответить на этот вопрос с надлежащей точностью, приходилось выворачивать карманы и выгребать на стол все их содержимое. Излишне объяснять, что результат в большинстве случаев оказывался довольно плачевным. И уж совсем не стоит добавлять, что хотя Никола, наряду с остальными, шарил в своих карманах, из них никогда не появлялось на свет божий ничего такого, что даже отдаленно напоминало бы денежные знаки. Гордость компании по части музыкальных исполнений, художник был ее неизменным бременем по части материальных расходов. И пусть никто его за это не укорял, было совершенно ясно, что это угнетает его. Так что мы не очень-то удивились, когда в один прекрасный день он бесследно пропал.

Ходили слухи, что Никола подрядился на какие-то работы в окрестностях Софии. Одни утверждали, что он заделался маляром, другие — что рисует вывески. Но кто верит слухам?

— Вывески… — недоверчиво бурчал Замбо. — Да он своего имени не может написать без ошибки.

Загадка разъяснилась сама по себе. Как-то в субботний полдень в разгаре лета мы сидели в „Трявне", достаточно трезвые, чтобы болезненно ощущать свое полное банкротство. Наши долги уже настолько превысили допустимые размеры, что может лопнуть любое терпение, о чем нас только что осведомил содержатель кабака. Все вещи, которые можно было заложить, давно были заложены. Все студенты-провинциалы давно покинули Софию. Не осталось ни одной двери, в которую можно было бы постучаться с надеждой получить скромный займ. Нас окружало ледяное равнодушие. Атмосфера полной враждебности. Полный крах накануне субботне-воскресного отдыха, когда даже смиренный обыватель позволяет себе небольшую гулянку!

— Нужно что-то придумать… Не может быть, чтобы не было никакого выхода… Всегда есть выход… — бормотал Замбо, вероятно, лишь чтобы соблюсти правило, согласно которому командир никогда не должен терять присутствия духа.

Но мы, опустив головы, молчали, ясно понимая: выхода нет. Да, мы, понурившись, молчали, как вдруг услышали восклицание Замбо:

— Вот он, выход!

Наш босс уставился не на выход, а на вход в корчму, хотя по отношению к двери кабака это, по сути дела, одно и то же. А там, на пороге, стоял бесследно исчезнувший долговязый художник.

„Принесла же его нелегкая", — возможно, процедил бы кто-нибудь сквозь зубы. Но при других обстоятельствах.

Потому что сейчас, впервые с тех пор, как мы познакомились с ним, от Николы как бы исходило теплое сияние, свойственное человеку, пребывающему на гребне успеха. На нем был новый и довольно широкий покупной костюм, свободно болтавшийся на худосочном теле, и тоже широкая снежно-белая рубашка, в воротничке которой болталась его худая шея. Небрежно повязанный галстук из искусственного шелка, ослепительно сияющие новенькие ботинки.

— Братец! — воскликнул взволнованный Замбо. Последовали горячие объятия.

— Бай Митко, тащи целый литр! — едва нашел в себе силы крикнуть Антон, с трудом справившись с порывом накативших на него чувств.

— Но только один! — предупредил художник. — Нас ждет праздник!

— Какой еще праздник? — подозрительно повел бровями шеф компании.

Он ненавидел светскую мишуру, отдавая предпочтение тихим скромным попойкам.

— Сами увидите, — загадочно усмехнулся Никола. — Считайте себя приглашенными.

Повод для праздника оставался его маленькой тайной, но недолго, ибо, несмотря на его предупреждения, мы не ограничились одним литром. Где-то на третьем или четвертом литре выяснилось, что художник не занимался малярством или рисованием вывесок, а создал несколько фресок в новом заведении в окрестностях Софии. Именно сегодня должно было состояться торжественное освящение фресок. Так что времени рассиживаться не было: пьем и едем!

Что касается питья, то мы пили. А вот с отправлением к месту событий мы несколько подзадержались. Полыхнул огонь старых воспоминаний. Всплыла тема — городская скука и ее будущий певец. А мотив отправления был затронут главным образом в музыкальной интерпретации:

Однозвучно гремит колокольчик…

Колокольчик настойчиво гремел на протяжении всего послеобеденного времени, пока, не знаю каким чудом, компании не удалось втиснуться в разбитый автобус, отправлявшийся в село.

Прибыли лишь к вечеру. От автобусной остановки торжественной, но не очень стройной шеренгой мы отправились к заведению, оглашая окрестности пением того самого марша, в котором фигурировало „развратное племя" и „мерзости жизни", текст его я не могу привести дословно по техническим причинам.

Корчма оказалась действительно новой и довольно просторной. Хозяин возводил ее, намереваясь заткнуть за пояс всех конкурентов, видимо, по той же причине он решил выделить некие средства и на монументальную живопись. Фресок было две, и одна из них предстала нашим глазам еще издалека, так как была выполнена на фасаде корчмы. Должно быть, опьянение, вызванное чистым деревенским воздухом, было слишком сильно, ибо я весьма смутно припоминаю жанровые особенности произведения, за исключением нескольких бытовых деталей: там на фоне цветущих деревьев были девушки с медными кувшинами, в которых носят воду, и парни в меховых шапках.

Дальнейшее развитие тема родного края получила на стене зала. Но если не считать хозяина заведения, убирающего столики, и героев фрески, помещение пустовало. Освящение, если таковое вообще состоялось, давно отшумело. Но все же хозяин, уразумевший, что перед ним находятся представители молодой столичной интеллигенции, прибывшие специально из-за фресок, был так любезен, что согласился угостить нас.

Это и была его роковая ошибка. Мощно набрав скорость, гулянка напоминала уже не тихое побрякивание колокольчика, а адский рев, который был вызван просто-напросто обменом репликами в оживленной дружеской беседе. В центре беседы находился Никола, непризнанный художник, покинутый мещанами и вынужденный пить у своих фресок.

— Во все времена так поступали с великим талантом, братец! — утешал его Замбо. — Ты должен гордиться этим! Выше голову!

И энергично затягивал песню о мерзостных временах.

Весь этот гвалт, естественно, пробудил любопытство у местного населения, и потому часть клиентуры из корчмы напротив переметнулась к нам. Это было на руку хозяину, по крайней мере до тех пор, пока между пришельцами и туземцами не завязался спор. Причины его я не помню. Предполагаю, дело было в той особой терминологии, которую пришельцы использовали для обозначения местного населения и в которой слова типа „болваны" и „олухи" служили лишь выражением крайней любезности. Словесную дискуссию вскоре оживили жесты порицания. Несколько хрупких стульев разбилось о прочные головы, я уже не говорю о бутылках — они с мягким хлопком взрывались то тут, то там, покрывая бытовую стенопись колоритными красными пятнами, не входившими в первоначальный замысел художника.

Наконец с помощью полицейского и лесничего, прибывших на поле брани, порядок был восстановлен. Туземцы ретировались в старую корчму, а мы, пришельцы, были выдворены на улицу. В заведении остался лишь Никола, которому ассистировал Замбо, надо было подбить бабки и навсегда порвать с хозяином.