Наталья Арбузова - Тонкая нить Страница 10

69. Федор Николаич

Познакомься, мой читатель, – Федор Николаич Шемякин, родился вместе с веком в Германии. Мать его, журналистка, из семьи Абрикосовых, была дружна с моей двоюродной бабушкой Софьей Сергеевной Щегляевой. В голодном 19-м году дамы вместе мыли посуду в рабочей столовой, кормя пшенной кашей без масла юного Фединьку и мою длинноногую пятнадцатилетнюю мать. Фединька окончил философский факультет московского университета, учился у Лосева – последнего из могикан. Устанавливал, увы, советскую власть в Средней Азии, привез оттуда бухарский халат и деспотические замашки. Воевал против немцев плечом к плечу с сыном, вернулся один. Был блестящим специалистом в области гештальт-психологии. Того самого, чему учил нас магистр математики – психологии творческой находки, озаренья.

В молодости Федор Николаич занимался языками малых северных народов. Нельзя сказать, говорил он, что языки эти вовсе бедны. Просто в них другая расстановка понятий. Они плохо допускают обобщенье. Может не быть понятия «красный», но лишь «красный изнутри» и «красный снаружи». Федору же Николаичу нужно было перевести слова «Красная армия». Он, мой читатель, чувствовал себя в положении буриданова осла. Так вот миссионеры на островах Океании вынуждены были после долгих колебаний перевести слово «Бог» словом «ветер», ибо именно ветру поклонялась новая их паства. Иного же, более отвлеченного понятия в ее языке не нашлось. У чукчей 48 слов для обозначенья состояния снега, у нас же – наст да пороша. Чукча одним словом говорит товарищу, что его сегодня может ожидать на санном пути и как ему снаряжаться. Они живут в снегу.

Федор Николаич запустил меня в свою библиотеку, и там я была, как мышка в закрому. Я могу пересказать тебе, мой терпеливый читатель, любой диалог Сократа, Платоном записанный. Я не спутаю Юнга с Адлером в беседе с тобой, мой образованный читатель. Я дам вежливое объясненье любому сну твоему, мой воспитанный читатель, как бы трудно мне ни пришлось при этом. Я открою тебе, сколь безрассудна была дама Ладыгина-Котс, растившая свое дитя вместе с обезьяной.

Федор Николаич не утрачивал связи с Германией своего детства. В 22-м году оттуда приехала художница-экспрессионистка Кете Кольвиц, вышла замуж за русского рабочего и устроила пролетарскую свадьбу. Свадьба в полном составе завалилась к Федору Николаичу на улицу Станкевича. Жених в косоворотке одним махом взбежал на второй этаж, сел на балкончик под дверью Федора Николаича, свесил ноги в пролет через старую чугунную решетку и орал: «Да здравствует мировая революция!», покуда хозяин не вылил на него ведро воды. Эта улица Станкевича шла по стене дома, некогда принадлежавшего моему деду. Старинные ручки дверей пробуждали во мне чувство обделенности, отверженности и как будто просили моего прикосновенья.

Было дело, Федора Николаича, немецкий язык которого был без акцента, а манеры безупречны, запустили агитировать пленного Паулюса обратиться к немецким солдатам. Федор Николаич вежливо держал ноги перед Паулюсом в военной стойке, делал круглые глаза и говорил: «Этот ефрейтор, присвоивший себе Железный крест…» Носить Железный крест, не проливши кровь в сраженье, было святотатственно, согласно понятиям потомственного военного, и каменное лицо Паулюса невольно кривилось брезгливой гримасой.

Федор Николаич изображал передо мной, как генерал сдается в плен. Он сидит в подвале, пока не стихнет стрельба. Потом посылает адъютанта объяснить занявшим населенный пункт, что здесь генерал и брать его надо бережно. За живого генерала орден будет выше, чем нежели за мертвого.

В дни встречи на Эльбе Федор Николаич был зван на советско-американский банкет. Он шел с намереньем поставить эксперимент для выявленья степени демократизма американской армии. Подошел к нижнему офицерскому чину, похлопал по плечу, сказал: «Выпьем, парень». Выпили. Потом к следующему по старшинству – выпили. Поднимая планку по одному деленью на стакан, дошел до генерала. Поплевал в сторонке на руку, хлопнул по плечу – выпьем, парень. Ничего, выпили. Довести до конца столь блестяще спланированный эксперимент Федору Николаичу помогла его способность выпить столько стаканов виски с содовой, сколько требовала шкала чинов тестируемой армии.

Федор Николаич рассказывал, как искал нужные здания в только что взятых немецких городах по одной только логике градостроительства, никого не спрашивая. Я так искала все необходимое в закавказских и среднеазиатских городах, где женщины ничего не знают, кроме ближайшей булочной.

После войны Федора Николаича задержали в Германии до 49-го года. Едучи домой, он привез четырехстворчатый немецкий шкаф как некий символ бюргерства. Сей уморительный шкаф у него нигде не встал и хранился на даче в разобранном состоянье, пока не попал к нам в пустую ко оперативную квартиру, о которой речь пойдет впереди. Дети мои на нем лежали пятки к пяткам, прилепив к двум краям огарки свечей и читая книги.

70. Айхенвальд

Сын репрессированных родителей, внук известного литературного критика серебряного века, поэт до мозга костей, романтичный и рыцарственный, обожаемый школьный учитель – таков был Айхенвальд. Не человек, а белый лебедь. Естественно, попал в тюрьму и ссылку, потом в психушку как один из первых политических узников ее. О своей единственной и никогда не посрамленной жене Вавке он говорит:

Мы оба за отцов не отвечали,

А встретились, когда нас отмечали.

То есть это они оба были под надзором полиции, мой неосведомленный читатель.

Айхенвальд был вечно окружен людьми. Они жили у него годами где-нибудь за шкафом. То общий друг Асаркан, то просто Тамарка Марголина по прозванью Маргоша, сжегшая за собой все мосты, потерявшая занятую лютыми соседями комнату в коммуналке и пришедшая к нему навеки поселиться в качестве хаузтохтер. Ученики его так допекли на дому, что Айхенвальд ворчал —

Потому что в инженерню инженер идет свою,

В офицерню офицер, и всё в порядке.

А поэт… Я не поэт. Я пишу, а не пою,

Проверяю свои школьные тетрадки.

При всем при том он был довольно недоступен и подружился со мной отнюдь не с первого захода. Потом мы много лет бывали вместе в Эстонии, где образовалась целая айхенвальдовская колония. Давай остановимся и помолчим немножко, благородный читатель, потому что всех троих, с кем я тебя сейчас познакомила – Змея, Федора Николаича и Айхенвальда – уже нет в живых. Не говори с тоской – их нет, но с благодарностию: были.

От Айхенвальда мне осталась его книга о Сумбатове-Южине, подаренная с любовной надписью, и много стихов в памяти. Когда неизменная Маргоша сказала мне по телефону о его смерти, луч солнца пробился через облако и ударил в глаза. Это Айхенвальд, по праву идучи в тонкие миры, обернулся и бросил на меня прощальный взгляд.

71. Дедушка Ленин

Когда я с детьми в детсадовском возрасте ездила по Москве, через пару минут нам встречался памятник Ленину или же его портрет. Дети начинали кричать, захлебываясь: «Ой, дедушка Ленин!». Я одергивала их на весь троллейбус: «Цыц!». Они – в слезы. Но никто не вмешивался. Знай, мой читатель, что существовала специальная инструкция для работников детских садов. Пункт первый: дети должны узнавать Ленина на портрете и в скульптуре.

Я, не ленивая до чтения, в 18 лет прочла полное собранье сочинений дедушки Ленина от доски до доски. Незамутненными молодыми глазами увидела мелочную полемику самоутверждающегося человека параноидального склада ума с себе подобными. Разумное содержанье в ней практически отсутствует. Но Ульянов умеет в пустом споре оставить последнее слово за собой, всегда очень неблагородными приемами. Это видно простым глазом, и нужна отчаянная обработка с младенческих лет, чтобы юное существо не высказало этого по соображениям пиетета сразу же по прочтенье.

Однажды я утащила для детей с международной книжной выставки альбом «Россия в фотографиях» с весьма занятными свидетельствами расстановки фигур Троцкого и Ленина. При выходе альбом был у меня под курткой, но меня остановили наши в штатском и велели отдать.

72. Моя милиция меня бережет

Один раз, когда я переходила дорогу в неуказанном месте, меня поймал милиционер, осуществил привод в милицию и запер с двумя пьяными бабами, кои два часа кряду дрались над моей головой. Зато позднее, когда детям было уже пятнадцать, мы втроем на ВДНХ (выставка достижений народного хозяйства, мой читатель) ползли на животе по снегу промеж двух заборов, прорываясь на американскую фотовыставку. Милиционер прихватил нас, но мы втроем храбро дрались и вырвались.

73. Лиха беда начало