Наталия Роллечек - Избранницы Страница 10

Сестра Барбара и ксендз-катехета посмотрели друг на друга и в один голос рассмеялись.

— Я прошу ксендза пройти в переговорную комнату! — С неподвижным лицом, потупив очи, в дверях стояла матушка-настоятельница. — Здесь сквозняки. А ксендз недавно хворал…

— Однако я уже выздоровел… Впрочем, сейчас иду в переговорную. — И, обращаясь к сестре Барбаре, он оживленно проговорил: — Когда я увидел вас играющей с детьми, мне пришел в голову один проект. Если у вас есть немного свободного времени, то давайте поговорим.

Сестра Барбара и ксендз-катехета спустились с крыльца и начали медленно прохаживаться под окнами трапезной. Ксендз жестикулировал, Эмилька, держась за рясу, радостно покрикивала, а сестра Барбара поддакивала выводам, которые делал ксендз.

Матушка-настоятельница с минуту наблюдала за ними, потом попятилась и хлопнула дверью.

— Видишь, уже начинается, — буркнула Зоська.

Янка презрительно надула губы:

— В том монастыре она, наверное, то же самое делала. Потому ее и выгнали.

В это время ксендз откланялся, и сестра Барбара поднялась с Эмилькой на крыльцо.

Зоська тотчас же подскочила к ней, приняв подобострастную мину:

— Вы промочили себе сапожки! Я принесу вам ночные туфли!

Монахиня удивленно поглядела на Зоську, отстранила ее рукой и без слов пошла вперед.

Зоська, заметив ироническую усмешку на лице Янки, взорвалась:

— Ну и обезьяна самоуверенная! Ладно, мы ей еще утрем нос!

Возбужденные, галдящие девчата плотным кольцом окружили буфет. Матушка и сестра Алоиза, с красными пятнами на встревоженных и гневных лицах, пытались утихомирить волнующуюся толпу воспитанниц.

На темной, порыжевшей от старости стенке буфета виднелось большое сердце, нарисованное мелом, а в нем — инициалы: "с. Б. и кс. катехета". Чуть выше можно было рассмотреть двух целующихся голубков.

— Прошу признаться, кто из вас это сделал, — еще раз напомнила сестра Алоиза повышенным тоном.

Никто не признавался. Девочки, стоявшие в задних шеренгах, старались пробраться вперед, чтобы своими глазами увидеть нескромный рисунок. Воспитанницы визжали, истерически смеялись, заламывали руки. Голоса обеих монахинь тонули в сплошном шуме.

Из белошвейной мастерской вышла сестра Зенона. Владка схватила ее за рукав:

— Вы только взгляните…

Конверская сестра взглянула, пожала плечами, протиснулась ближе к буфету и рукавом рясы стерла рисунок с буфетной стенки.

— Паскуды! Распоясались, тьфу!

И, вся красная от негодования, она покинула трапезную. Матушка-настоятельница и сестра Алоиза торопливо вышли вслед за нею.

На следующий день нарисованное мелом сердце, пронзенное стрелой, а в нем — инициалы сестры Барбары и патрона "Евхаристичной Круцьяты" — ксендза-катехеты появились на входных дверях детского сада…

Таким образом, гадкий замысел — внушить сиротам мысль о любви, якобы возникшей между сестрой Барбарой и вероучителем, — полностью удался. Начался самый унизительный период в нашей приютской жизни. Девчата превратились в хохочущую, бездумную ораву, глупеющую от беспрерывного повторения одной и той же околесицы. Взбодренная этим неожиданным успехом, таинственная "художница" становилась все более наглой. Измалеванные ее рукою сердца появлялись на стенах коридора, забирались в белошвейную мастерскую, подкрадывались к самой двери в келью монахини. Воспитанницы, ложась спать или поднимаясь утром с постели, заключали пари, где сегодня увидят они очередной постыдный рисунок.

За каждым жестом ксендза-катехеты, разговаривающего с сестрой Барбарой, жадно следила через замочную скважину не одна пара глаз. Встречая их в коридоре, воспитанницы опускали глаза, словно ловили монахиню и ксендза на месте преступления. При этом они совершенно не скрывали многозначительных, не слишком деликатных усмешек. По вечерам, лежа в постелях, девчата судачили все на одну и ту же тему: влюблен ли ксендз в монахиню и отвечает ли она ему взаимностью. Однако обнаружить что-либо интересное так и не удалось. Ксендз-катехета был всегда оживлен и разговорчив, а сестра Барбара — очень сдержанна.

— Глядите, глядите, глупые! — подтрунивала Гелька. — Ничего все равно не высмотрите. Я ни одной монахине не верю. Даже сестра Романа варит раков, когда трубочист приходит чистить печь. А сестра Барбара — ангел. Поэтому ее наверняка отсюда вытурят. Ведь монастыри приспособлены не для ангелов, а лишь для монахинь.

Нездоровое и азартное любопытство овладело всеми помыслами воспитанниц. Сперва его сдерживала боязнь разбирательств и наказаний. Однако наказаний не было, и никаких следствий не велось. Сироты догадывались, что матушка-настоятельница вынашивает особые планы в отношении новой монахини и умышленно затягивает дело, чтобы затем более тяжело и жестоко наказать виновницу. Не прошло и недели, как самая тугодумная воспитанница сообразила, что над сестрой Барбарой по существу уже нависло проклятие. Монахини по молчаливому согласию с матушкой-настоятельницей упорно не хотели слышать всевозможных колкостей, насмешек, глупых перешептываний, какими "рыцари господа Христа" без конца награждали сестру Барбару.

Однажды, когда группа девчат с любопытством смотрела в окно, в трапезную вошла настоятельница.

— Янка, Владка… прошу отойти от окна. Что вы там нашли интересного?

— Ничего. Мы просто боимся, как бы сестра Барбара не простудилась: она стоит на дворе с ксендзом-катехетой.

Матушка с притворной неохотой тоже заглянула в окно.

— И давно вы развлекаетесь таким образом?

Это означало: "И долго уже они там разговаривают?"

— Да, наверно, около часа, — с усердной готовностью ответила Зоська, явно преувеличивая время.

Лицо настоятельницы дрогнуло и тотчас же приняло выражение пренебрежительного равнодушия.

— Это недостойное "рыцарей господа Христа" занятие — бездельничать, стоя у окна, — заявила матушка и вышла из трапезной.

— Помните, я сразу определила, что в сестре Барбаре дряни много, — похвалилась Владка. — А как начала она скакать по крыльцу с мячом, так уж я тут же поняла, что она хочет покрасоваться перед ксендзом. Он шел от калитки и так на нее глядел, что у меня дрожь по телу прошла…

Я была почти благодарна Зоське, когда она переменила тему разговора.

— После полудня я должна буду натирать пол в детском саду. Если насобираю много хлеба, то поделюсь с вами. Разве только что сестра Барбара назло не позволит мне собирать.

После обеда я заглянула в детский сад. Сестра Барбара, ползая на коленях, натирала линолеум.

— Не надо натирать! — воскликнула я. — Сейчас сюда Зоська придет. Я могу ее позвать.

Монахиня поднялась с колен, утирая вспотевшее лицо.

— Нет, не зови. Не нужно.

— Почему? Вы хотите, чтобы Зоська вообще не приходила сюда?

Сестра Барбара утвердительно кивнула головой. Горячий румянец, который залил ее щеки, сразу же напомнил мне нарисованные мелом сердца с грешными инициалами внутри. Я тоже покраснела и, испытывая сожаление к этому столь молодому, но уже обреченному на вечное презрение существу, с чувством своего превосходства великодушно заявила;

— Я скажу ей, чтобы она вам не докучала…

Монахиня продолжала молчать. У меня мелькнула мысль, что бледность ее щек и синяки под глазами наверняка объясняются угрызениями совести, которых она не может избежать. И мое сочувствие к ней еще возросло.

— Может быть, вам помочь?

— Скажи мне, Наталька, в самом ли деле…

— Что?

— Нет, нет, ничего! — И сестра Барбара снова опустилась на корточки, продолжая натирать полы.

— Что же?.. Что сестра хотела мне сказать?

Она протянула руку к бумажному мешочку, лежавшему на столе.

— Возьми это. Там чистые куски свежей сдобы.

Я торопливо схватила мешочек и устремилась к двери, пробормотав на ходу:

— Дай бог вам здоровья… А я теперь пойду.

Монахиня не солгала. Остатки сдобы действительно были свежими, хрустящими, а если попадался и черствый кусок, то мои крепкие зубы все равно могли быстро с ним справиться. Я заперлась в умывальной и усиленно работала челюстями до тех пор, пока не очистила мешочек до последней крошки.

Сытый желудок вселил в меня самое сердечное расположение к сестре Барбаре. Убежденная, что при ее теперешнем одиночестве мое присутствие может стать подлинным благодеянием, я вновь направила свои стопы к детскому саду, дабы выразить негоднице искреннюю признательность.

Сестра Барбара стояла у окна в пустом, уже погрузившемся в сумерки помещении детского сада. Приподнявшись на цыпочки и уперев нос в стекло, отчего он казался расплющенным, она всматривалась в промокшие деревья. За ее спиной, у противоположной стены зала, дремали уложенные в ряд на низких скамеечках детские игрушки. Из мрака, окутывавшего стены, выглядывали косматые лапы плюшевых мишек, головы деревянных коней; последние отсветы дня, проникавшие через окно, играли на жестяном горне, на льняных косах краковянки. Пол, застланный линолеумом, казался слишком черным и бездонным. И сколь ничтожными были на этом фоне и смешные детские игрушки, и темный, совсем затерявшийся в просторном помещении силуэт монахини!