Олег Хафизов - Кокон Страница 10

До того, как квартира была сдана в наем, здесь, говорят, долго умирала престарелая родственница хозяев. Бледно-голубой фанерный буфет и хромая зеленая этажерка набиты были пустыми склянками из-под лекарств, мотками ниток, катушками, шпульками, гнутыми гвоздиками, тупыми лезвиями, заржавелыми ножницами, окаменевшими мелками, обмахрившимися лоскутками, щепочками, пробочками, магнитами, железячками и, наконец, такими штуковинами, объяснения которым просто не существовало. Ночью ветер выл звериным, реактивным, тонким воем, тряс стекла и рамы, хлопал вывешенной на балконе тряпкой или отставшей фанеркой, и можно было поручиться, что там, извне, кто-то ходит и долго-долго глядит в окно.

И в этом доме, где Хафизов под тяжелым ватным одеялом смотрел поставленный в ногах микроскопический телевизор, или писал повесть, глядя на свое хмурое отражение в зеркальной стенке шкафа, между сахарным портретом Есенина с трубкой и мраморным слоном из недобитого комодного стада, или читал на балконе, сидя на низкой деревянной табуреточке, так что глаза его приходились как раз на зазор между железным поручнем балкона и шиферной перегородкой, и, отрываясь от расплывающихся букв, незамеченный, наблюдал то за горластой сходкой возле пивного киоска, то за бегающей по противоположному тротуару заплутавшей собакой колли, то за тремя девочками, игравшими в скакалки с натянутой вдвое бельевой резинкой, и в этом отдельном жилище он находился либо среди толчеи жениных друзей, либо тоскливо, безнадежно, бессрочно один, когда ни в семь, ни в восемь, ни в полночь в дверь никто не позвонит, а если и позвонит, и войдет, то обязательно не тот, вернее – не та.

Супружество отучило Хафизова от сюрпризов случайного секса.

Внешне он не изменился в худшую сторону, и красивые девушки, особенно в сравнении с привычной женой, по-прежнему вызывали у него томление, но в его желании появился такой градус, который чувствовался на расстоянии и отпугивал после первого же звонка, первого же конспиративного похода в кино. Это напряжение отпугивало, прежде всего, самого Хафизова, предпочитавшего теперь приглядываться, прислушиваться и разочаровываться в своих грезах.

Понимая, что с его уходом из половых отношений люди не перестали целовать, раздевать и тискать друг друга, он перестал верить в свое участие в этой круговерти. Это не то что возмущало его благоприобретенный морализм, а скорее не задевало, как фильм про войну, пули из которого не вылетают в зрителей.

Одна девушка, Танька, очень маленькая и узенькая, с ярко-черными смышлеными глазами, ярко-белой гладкой кожей, и страстью к словесной мороке, нравилась Хафизову издавна, с тех пор как он, еще не до конца отделавшись от первой жены, проводил ее зимним вечером до дома и был потрясен тем, что эта прекрасная заумная девочка семнадцати лет, в которую он собирался влюбиться насмерть, давно замужем.

Замужем за народным перекати-режиссером лет тридцати пяти. Потом

Хафизов увидел Таньку на спектакле любительского театра сильно беременной, что не способствует романтике, и познакомился с ее общительным, бессмысленно-эрудированным рыжим милягой мужем, и научился скучать при ней, как при всех остальных.

Другие гости нравились ему еще меньше. Он относился к ним без радости, если они не приносили вина, поскольку приходящие девицы ему не предназначались и (или) не были нужны, а парни дружили не столько с ним, сколько с его театрально-общественной женой. Они пили чай на кухонном полу, когда засыпала дочь, пели свои чертовы песни про липовых поручиков и корнетов, слушали его прозу, спорили, орали, шутили и кадрились вовсю, часов до трех ночи, и перетащить жену с их коммунального пола на его индивидуальный диван можно было лишь арканом или изгнанием всего колхоза в целом.

Ребята! Особенно нервировала чета из крупной, толстоногой, белолицей, вороной, по-еврейски несчастной Аньки, которая любила оглаживать хафизовскую жену, млела по ней и позднее, как и следовало ожидать, эволюционировала в окончательную лесбиянку, и ее кучерявого, статного, простоватого сожителя Пети, который, как считалось, побывал в Афганистане, где подорвался на мине, и в

Чернобыле, где облучился. Считалось, что, несмотря на цветущий вид, скоро он может умереть, и к нему требуется особое отношение. Однажды

Хафизов не без удивления перехватил на Пете взгляд своей жены – взгляд шуточного дерзкого вызова-призыва, которым любовники обмениваются на ранней, интересной и радостной стадии жеребячества.

И, однако, вынужден был терпеть эту половую дружбу семей.

РЕПЕТИЦИЯ ЧУМЫ

Но что-то копилось, что-то зрело и не могло не лопнуть среди этих трущихся друг о друга “ребят”, напоминавших свору бродячих собак разных мастей, размеров и паршивости, вереницей бегающих по свалке за чьим-нибудь текущим подхвостьем. И чем чище дружба, чем выше искусство и провозглашаемые идеалы, чем яснее перезвон Звенигорода, тем гаже вакханалия.

Еще в Рузе у Хафизова начала слабо, нудно побаливать голова, как однажды перед гайморитом, больницей и проколом носа. Танька, любительница заморочек с космической энергетикой, экстрасенсорикой и, скорее всего, каким-нибудь колдовством, взялась вылечить его без лекарств и больницы, что было бесполезно, но приятно. Если бы не эти

“лечебные” прикосновения к лицу, шее, груди, ушам, если бы не прижимания сзади и притирания спереди, если бы не это благовидное обжимание при всех (а можно было и выслать жену из комнаты, чтобы не мешала концентрировать лечебную энергию), если бы еще и не выпивка в ходе сеансов, они бы, наверное, никогда не перешли от мудреной глупости рассуждений об искусстве, театре и мистике к сладкому постельному делу.

Жена, находившаяся в разгаре схожих процессов, оставляла их наедине едва ли не с радостью и уходила подолгу провожать своих любимых “ребят”. Первый поцелуй случился в лифте, и, как только они отлепились друг от друга, двери раскрылись на первом этаже, и вот – перед ними сияет розовая жена с несколько смущенным недобитым афганским чернобыльцем Петей под ручку. Вы оттуда, а мы туда, – пустое совпадение, равносильное фатальной справедливости.

Когда они оказались на диване в первый раз, его приятно удивило фарфоровое свечение ее узеньких ног и яркая чернота волосяного треугольника в темноте, а также неожиданная при такой тщедушности полнота грудей с крупными темными сосками кормившей женщины. С его стороны это был яростный налет, с ее – покорная жертва. Натягивая чулки, она намеренно замешкалась на виду и спросила трогательным голоском, понравилось ли ему все это. Она-то уже спала со многими мужчинами, почти со всеми, кто ей более-менее нравился, но не получала от этого особого удовольствия. Так что, наверное, она проститутка. Он ответил, что конечно. А когда проводил ее до дома, в то же время года и в том же месте, где расстался с нею несколько лет назад, до ее беременности, его второй жены и ее первого развода, когда она была почти обречена стать его большой любовью и женой, когда смотрел на ее жалостную мордашку, в голове не укладывалось, что перед ним стоит одна из его многолетних любовных грез и от нее, от этой игрушечной крохи, у него до сих пор ломит яйца.

Их воровские встречи повторились несколько (немного) раз, когда жена увозила дочь к маме. Он тут же созванивался с Танькой из телефона-автомата, что напротив подъезда, она приезжала, пила чай, выставив на обозрение скрещенные ножки в черных колготках, потом он садился перед ней, целовал, гладил, тискал, вел на диван… Но вот признак признаков: потом ему не очень жгуче, но хотелось, чтобы она ушла и оставила его наедине с приятными ощущениями. Приходила она и при жене, и как-то явилась с одним из юных, холостых друзей

Хафизова, Антошкиным, игравшим с нею в завлекалки на полу, за чаем, вином и гитарными подпоручиками, примерно так же, как кучерявый Петя играл с хафизовской женой. Это становилось неинтересно, неэксклюзивно, и звонки с его стороны почти прекратились.

Предпоследний раз он завалил ее впопыхах, когда Танька с

Антошкиным были уже невестой и женихом, и жених успел отбежать за вином ровно настолько, сколько необходимо для торопливого совокупления в одежде. Последний же раз он пришел к Таньке домой, когда невмоготу стало терпеть веселье жениных гостей.

Они пили на темной кухне ядреную папину настойку, полы халата у нее расползлись, он стал целовать ее узкие ноги и бормотать всякую всячину. Она неубедительно ломалась (ибо, несмотря на свое

“проститутство”, никогда не подходила к делу естественно), поначалу не оставляла его ночевать, потом – не разрешала перелечь в ее постель, потом – снять с нее трусы, хотя лифчик сняла заранее и, наконец, грубо призналась, что всего полтора часа назад в этой самой постели ее имел Антошкин. Что пуще раззадорило Хафизова.

Ночь закончилась памятной сценкой. Возле, самой двери Танька поцеловала его и во время поцелуя запустила в рот припрятанный за щекою глоток вина.