Мари Акасака - Вибратор Страница 10

— Конечно.

На приборной панели — тюнер, а над тюнером — маленький телеэкран. Несколько минут мы смотрим какую-то комедию, потом переключаем канал. Показывают церемонию открытия Олимпийских игр для инвалидов.

— Господи, — говорит мужчина, — с ума сойти можно.

На маленьком экране танцуют парами люди, стоящие на собственных ногах, и люди в инвалидных колясках. Люди в инвалидных колясках кружатся и поворачиваются в такт музыке с изяществом, не поддающимся описанию. В центре — колонна, увенчанная огнем. Похоже, он чем-то отличается от Олимпийского, но экран настолько маленький, что как следует разглядеть нереально.

— Господи, эти ребята — просто что-то!

Смотреть на огонь. Танцевать. Пить. Ощущение такое, словно мне удалось постичь, что это означало в древности — быть счастливым, постичь счастье возвращения в глубокую древность. На экране певец исполнял тему открытия Олимпийских игр для инвалидов. В тысячу раз лучше, чем тема открытия обычных Олимпийских игр, да и сама церемония в сто тысяч раз, в миллион раз красивее, чем церемония открытия Олимпиады [3]. Я что хочу сказать — конечно, Озава Сейджи известен во всем мире, он великий музыкант и все такое, конечно-конечно, но какого же дьявола, если Олимпиада проводится в Японии, надо было играть Девятую симфонию Бетховена? Какого черта надо было играть немецкую музыку? А в самые торжественные моменты на заднем плане вообще музыка из «Мадам Баттерфляй». В смысле — привет, музыкальный режиссер Асари Кейта, ты что — круглый идиот или просто дебил? Раскрывается гигантский веер, и появляется Ито Мидори в гриме, достойном тряпичной куклы, ни больше ни меньше, — Бог мой, у меня просто шок случился, точно говорю, слова «национальный позор» были придуманы, наверно, специально для этого дня. А речь Хагимото Киничи во время церемонии открытия?! Прямо выступление чревовещателя, честно, и вообще непонятно, на кой черт было нужно вытаскивать из чулана такую седую древность, как Хагимото Киничи, вот к чему это? В сознании снова бьется застарелая злость, я верчусь на сиденье и беззвучно шевелю губами. Сердито, несомненно, мое взрослое «Я», однако с губ почему-то срываются детские слова. Когда я ругаюсь, в мозгу обычно срабатывает некий механизм, но сейчас сцепление ослабло, мотор работает, но энергия вовне не передается — странное, очень необычное ощущение. Но чем-то оно мне нравится.

Инвалидные коляски плавно двигаются до самого конца песни.

— А приятная песня, да? — говорит он.

— Да, приятная. Знаешь, как только я тебя увидела…

В дверь со стороны водителя стучат. Тук-тук. Мужчина опускает стекло. Снаружи — полицейский. Тело мое чуть напрягается.

— Привет. Мне сообщили о машине с работающим мотором, стоящей возле микрорайона, но в такой страшный холод, как сегодня, мне вряд ли стоит вас просить заглушить мотор, да?..

— Спорю, полицейским в такую погодку тоже несладко приходится.

Мужчина протягивает копу свои права. Надо же, сколько лет живу, в жизни не подозревала, что дальнобойщики и полицейские такие добрые друзья.

— Значит, господин Окабе. Как правильно произносится ваше имя?

— Такатоши. Слушайте, подскажите, пожалуйста, есть здесь поблизости, где припарковаться? Я не могу доставить заказ раньше завтрашнего утра.

— Угу. Иероглиф «ки» — он ведь обычно «надежду» означает, а в вашем случае надо, значит, читать «така»? Весьма необычно, правда?

— Не знаю. Может, и так.

По окончании обмена любезностями с полицейским решаем припарковаться возле кладбища, что позади станции метро. Мужчина легонько поворачивает руль то вправо, то влево и бормочет сквозь зубы нечто нелестное в адрес кретина, который нам присоветовал проехать по этой улице, по обе стороны от проезжей части — сплошные магазины, но нам все же удается протиснуться на другую сторону. Поперек улицы натянуты рекламные плакаты, один из них хлопает по стеклу. Я инстинктивно отшатываюсь.

— А у тебя, похоже, с полицией просто замечательные отношения.

Он припарковал машину на большой площадке перед кладбищем, мотор заглушать не стал.

— Это, верно, потому, что я тоже на открытом воздухе работаю.

Да, звучит резонно.

— А как долго ты водишь трейлер?

— Да, думаю, лет семь уже.

— А до этого?

— Когда-то в строительной компании работал, а потом купил грузовик, работаю теперь сам на себя. До этой куколки у меня другая колымага была.

— Что значит — «работаю сам на себя»?

— Я свободный человек, вот что.

— А почему именно грузовик?

— Ну, я ведь не больно-то образованный. В старших классах — и то недолго проучился.

— А я и не знала, что можно взять и запросто бросить школу. Все-таки обязательное среднее образование…

— Я и сам не знаю. Наверно, когда средние классы оканчиваешь, тебе все-таки что-то выдают, да? Какое-то свидетельство? Только я и на выпускной не пошел, вот и не знаю, выдавали бы мне там что-нибудь или нет.

Следующий мой вопрос был абсолютно идиотским:

— А почему ты не пошел на выпускной?

— Да ни почему особо. Просто не захотел — и все, — рассмеялся он.

Какой он здоровый, этот парень, подумала я. Я инстинктивно ощутила его здоровье. Не пожелать оставаться в месте, к которому душа не лежит, — естественно, как вдохнуть или выдохнуть.

Откидываюсь на спинку сиденья. Прижимаюсь щекой к короткому, пушистому ворсу обивки. Это — его тело. Кожей и душой ощущаю, как вибрирует работающий вхолостую мотор, эта вибрация словно окутывает меня. Понимаю внезапно, почему замолчали голоса — да они же в безопасности себя почувствовали! Вибрация вновь разъяла их на элементы, из которых они некогда сложились. Они уже не примут форму языка. Голоса растворились друг в друге, отныне они циркулируют по моему телу, как составляющие некоего раствора. В шуме вибрации я различаю биение своего сердца.

— Ты что-то говорила про то, как меня увидела, да?

— Ах да, — смеюсь. Вспоминаю фразу, которую начала произносить, когда явился, прервав меня, полицейский. — По-моему, я собиралась сказать, что мое внимание привлекли твои сапоги.

— Ага. Только это не из-за сегодняшнего снега. В смысле — просто совпадение, что сегодня и в Токио снег пошел. В Ниигате все время снег идет.

— А почему Ниигата?

— Там много мебельных и деревообрабатывающих фабрик. В Шизуоке тоже много, но все равно в Ниигате гораздо больше. Видишь — вон там, наверху? Это многоквартирный дом строят. Я для этого дома уйму дверей доставить должен.

Недолгое молчание. Пока оно длится, внутри меня снова нарастает шум. Похоже, голоса способны расслабляться, только когда слышат человеческую речь.

— Так у тебя мотор всю ночь работать будет?

Предотвратите загрязнение воздуха. Остановите глобальное потепление. Защитите озоновый слой… Эти лозунги молниеносно проносятся у меня в голове, но не складываются в слова — так, пустые, лишенные смысла концепции, не больше.

— Угу, — отвечает он незамедлительно.

— А почему ты не возишь с собой переносную жаровню или что-то вроде?

— Да мне с огнем дышать нечем будет, неужто не понимаешь?

— А как насчет электрообогревателя или электрического одеяла?

— Для них генератор нужен.

Да, полагаю, так. Этот трейлер — сам по себе генератор. Он работает как генератор в настоящий момент. Возникает странное ощущение: если сегодня его включили, чтоб нам было тепло, ничто более не важно — и пусть мир погибнет хоть завтра! Слов нет.

В этот момент шум мотора становится громче, и стрелка на тахометре на секунду резко отклоняется.

— Эй… — Придется сказать ему правду. — Я хочу прикоснуться к тебе.

— Ну… Если хочешь — пожалуйста.

Он подставляет щеку — словно дает понять, что, если я захочу, могу влепить ему пощечину. Он улыбается — очень осторожной, вежливой улыбкой. У него милая манера прищуриваться, совсем чуть-чуть, необычная, характерная, и этот прищур придает его лицу выражение легкого, добродушного удивления. Переносица у него красивая, четкая, нос аккуратно вздернут. Нижняя часть лица необъяснимо обаятельная, чтобы улыбнуться, достаточно раздвинуть губы лишь на несколько миллиметров. Длинноватая челка колышется у самых глаз.

— Мне страшно.

Слышу себя как бы со стороны, слова точно доносятся откуда-то издалека. И подумать не могла, что выговорю их. Концентрируясь на своих ощущениях, понимаю: некая часть меня сейчас трепещет, дрожит, как желе, как медуза, та же самая часть, что говорила раньше жалким, чуть слышным голоском — «прекратите, пожалуйста, прекратите». Обычно это существо не способно выражать свои мысли словами, оно обретает дар речи, только если я крайне напряжена — или наоборот, если все вокруг совершенно спокойно, — только в таких ситуациях появляется у него способность говорить, похоже, совершенно случайная. Теперь голоса примолкли, подчинившись вибрации мотора, и дрожащее существо вышло на прямой контакт с внешним миром. А может, просто моя собственная дрожь попадает в такт дрожи работающего вхолостую мотора?