Наталья Лебедева - Миксы Страница 10

Но тут испуганное личико просунулось в дверь. Это была, вероятно, студентка: совсем молоденькая, с веснушчатым носиком, ненакрашенная. Её волосы были заплетены в короткую косичку.

– Ой, – сказала она, увидев Валерика. – Это вы, да? Уронили, да?

Валерик кивнул. Он всё ещё стоял над чашкой Петри, не пытаясь её поднять. Тогда студентка подошла ближе и присела на корточки. Подняла чашку, осторожно, щепотью, перенесла в неё с пола фильтровальную бумагу, подобрала две щепки из четырёх.

– Опыт, да, был? – спросила студентка с сочувствием. – Жалко, да?

Она не торопилась вставать: осматривала линолеум в надежде найти ещё что-нибудь важное. Валерик видел в вырезу футболки её нескладную грудь, верхние рёбра, сросшиеся под углом, как киль корабля, на торчащие ключицы, которые, казалось, грозят проколоть бледно-веснушчатую кожу, и думал только об одном: что она не нравится ему. Совершенно не нравится.

– Не жалко, – сказал он наконец просто чтобы отделаться. – Совершенно не жалко. Неудачный был опыт.

Тогда девушка встала, впихнула ему в руки чашку Петри и, наклонив голову, ушла.

Он посмотрел на чашку. Она была почти целой. Откололся лишь краешек.

Осталась зазубрина: крохотный полукруглый, тёмно-свинцовый скол.

Валерик мог бы попытаться спасти ликогал, которые, скорее всего, так и остались на бумаге и щепках, но не стал этого делать.

Брезгливо поморщившись, Валерик выкинул влажный комок бумаги в мусорную корзину.

II

Был апрель. Верхний слой снега на сугробах стал пористым, как начинающий поджариваться блин. Ветер был влажный и пах обновлением. Валерик ходил без шарфа в расстёгнутом пальто: ему казалось, что так получится вдохнуть побольше свежего ветра. Потом он быстро замерзал, запахивался, зажимал в кулак уголки воротника, чтобы защитить рукой горло, и бежал в тепло.

А в Германии всё уже цвело, и солнечный свет по-особому мерцал в прохладном, но уже свободном от влаги воздухе. Валерик видел фотографии: Лев много писал ему, писал обо всём. Валерик отвечал, пытался рассказывать про ребёнка и про Леру, но Лев отмалчивался.

В жизни наступила какая-то странная пустота, похожая на ухоженные, бесснежные, но неживые немецкие тротуары. В голове было легко и пусто. Лера, потеряв Льва, не стала, как Валерик надеялся, ближе к нему. Ребёнок был ещё очень маленьким, и Валерик побаивался к нему подходить. Мама погрузилась в себя и читала книги, на которые теперь у неё появилось время, или смотрела телевизор. Иногда пекла что-нибудь вкусненькое. Она больше не переставляла мебель, словно успокоилась и стала довольна нынешним положением вещей, и только Лера заставляла её время от времени смотреть сердито. Только Лера с ребёнком напоминали ей о прошлой тяжёлой жизни.

Да, в квартире стало так же пусто, как в жизни и в голове.

За зиму Валерик написал все запланированные статьи, разобрал и отнёс в гербарий собранные за лето образцы миксов, и теперь его стол и полки словно бы осиротели. Осталась только пыль, забившаяся в уголки, немного просыпавшихся спор, несколько крохотных щепок, выпавших из коробков.

Валерик возил по полке влажной тряпкой: мама устроила генеральную уборку и он, безусловно, участвовал. Из-под тряпки всё время летели вниз какие-то крохотные твердые комочки. Они с дробным стуком приземлялись на клавиатуру, и Валерик решил отставить её в сторону, чтобы не испортить. Оказалось, что за клавиатурой, прижатый к ноге компьютерного монитора, скрывается старенький спичечный коробок с цифрой тринадцать. Валерик уставился на него, не понимая, как мог забыть об этой арцирии, ну хотя бы – не заметить её, ведь казалось, что каждую вещь на своем столе он передвигал многократно.

Он взял коробок в руки и машинально разгладил завившийся уголок этикетки.

Мама мыла окно, поскрипывала рама, позвякивала о стекло оконная ручка. Весенний ветер врывался в комнату, и Валерик понял, что хочет в лес, на свободу, туда, где есть ветер и миксы. На дачу.

Строго говоря, дача ему не принадлежала. Она была Лёвкина. Но Валерик был единственным человеком, который ездил туда, жил там, ухаживал за домом и обрабатывал землю.

Лёва и Валерик провели на даче все лета своего совместного детства. Бегали по полям, шастали по лесу, купались в реке, ели ягоды: землянику по штучке, а чернику – целыми пригоршнями, так что ступни и ладони к вечеру оказывались совершенно синими.

Они строили шалаши и плоты, удили рыбу в реке. Дед катал их на лодке.

Дед и бабушка были Лёвины: родители дяди Вити. Второго Валерку они приняли очень хорошо, как родного, и он чувствовал себя совсем своим. Их и ругали, и хвалили совершенно поровну, любой разговор начинался словом "Валерки": "Валерки, идите ужинать", "Молодцы, Валерки", или: "Ох, Валерки, и влетит же вам сейчас!"

Благодаря деду с бабушкой Валерик знал, что настоящая любовь, верная, преданная и долгая, всё же бывает. Они были знакомы со школы, поженились, будучи студентами, и не разлучались всю жизнь. Бабушка вечно ругала деда, когда он брался таскать что-нибудь тяжёлое или за любую другую непосильную работу. Он старался устроить всё так, чтобы ей было приятно и удобно. Они всегда улыбались друг другу, часто обнимались, стоя на крыльце. Валерику было хорошо рядом с ними.

Потом бабушка тяжело заболела. Детям не говорили, что с ней, но теперь Валерик думал, что это был рак. Она быстро сгорела, а дед ушёл за ней, не прожив и полугода, хотя до того казалось, что жизненных сил в нём ещё лет на сто.

Лев и Валерик были уже большие, и в следующем году дача превратилась для них из приятного приключения в нудную обязаловку. Нужно было ездить, сажать, копать, топить печь и достраивать дом.

Бабушка всегда мечтала, чтобы было просторно, и когда советская власть ушла, и на участках стало можно строить что-то ещё, кроме дощатых крохотных хибар, затеяла возведение большого дома. Денег не было, и они с дедом, как Кум Тыква, собирали его по досочке. Болезнь и смерть приостановили дело. Второй этаж был хоть и построен, но не отделан. Семья довольствовалась тремя небольшими комнатами первого этажа и кухней-пристройкой.

От обязаловки хотелось сбежать. Валерик, Лев и вскоре появившаяся в их жизни Лера всеми силами пытались остаться в городе в выходные и на каникулы.

Валерик снова начал ездить сюда, когда мама осталась одна. Она сникла тогда, у неё опустились руки. Большой бревенчатый дом, в который было вложено так много сил, вдруг стал чужим ей. Она не поехала вскапывать огород, не поехала проветривать комнаты. Поехал Валерик. Он вдруг понял, что дом без ухода сгниёт, умрёт, и ничего не останется от той любви, которая когда-то в нём жила.

Это был чужой дом, чужие дед и бабушка, но Валерику они были дороги, как дороги воспоминания о счастливом детстве.

Никто не упрекнул его за то, что через пару лет он стал на даче полноправным хозяином и устроил всё по своему усмотрению.

На маленькой полочке рядом с печкой, за книгами были спрятаны старые фотографии. Валерик нашёл их, когда убирал дом после смерти бабушки и деда, и так никому и не отдал. На одном из снимков они, совсем молодые, стояли в городском парке на фоне журавля и волка из крыловской басни, и на бабушке был мягкий берет и белое пальто, а дед с чёрными, волной лежащими волосами, гордо держал перед собой воздушный шарик.

Другая была ещё старше. На ней двое маленьких детей испуганно держались за декоративную невысокую колонну в студии фотографа. Краешек фотографии пообтрепался, но было видно, что когда-то он был вырезан затейливым орнаментом. Сама фотография была чёрно-белой, но уже приобрела коричневато-жёлтый оттенок благородной старости. Валерик не был уверен, что эти дети – бабушка и дед, но он знал, что они дружили с первого класса и сидели за одной партой всё школьное детство.

Было странно даже представить, что такая любовь существует, но детские воспоминания, и шершавая, как песок, неглянцевая поверхность старых фотографий под пальцами, и этот большой светлый дом готовы были свидетельствовать. И Валерик им верил.

Он хотел выбраться за город ещё в апреле, как только нашёл коробок с арцирией, но дел было много и приехать удалось лишь в мае, когда снег сошёл и стало совсем тепло.

Валерик стоял во дворе дома и вдыхал полной грудью сосновый сладкий воздух. Каждый раз очнувшийся после зимнего сна дом казался ему чужим и старым. Как брошеный дед, который потерял веру в то, что внуки когда-нибудь приедут, он выглядел опустившимся, сгорбленным и помрачневшим.

Валерик мыл окна, проветривал комнаты, вешал на карнизы белый тюль и серебристые занавески, протирал и зажигал люстры.

Он перетряхивал ковры, прожаривал на солнышке пледы, выметал из углов пыль и мышиный помет. На это уходил целый день.

И в этот раз день пролетел так же незаметно.