Бенджамин Саэнс - Я пел прошлой ночью для монстра Страница 10

Здесь есть и другие группы, и у людей в этих группах другие проблемы. Но проблемы есть у нас всех. Как сказал Шарки: «Мы тут не для того, чтобы хиханьки-хаханьки разводить». Мир потрепал нас и изломал. Шарки говорит, нам повезло, что мы вообще еще не отдали концы.

У кого-то тут расстройство питания — у них своя группа, в ком-то живет несколько личностей — у них своя. У них нешуточные проблемы, и меня это немало шокирует. Сами посудите, во мне есть только один «я», но мне и себя одного с лихвой хватает. Если бы во мне жил кто-то еще, я бы себя прикончил.

Вообразим, что во мне живут еще пара парней. То есть, всего вместе нас трое. И это значит, что Богу пришлось бы трижды написать на моем сердце «печаль». Вы только представьте себе это. Я бы курил и пил за троих. Картинка рисуется не очень.

Кто-то зависим от любви или секса — у них тут тоже своя группа. Не странно ли? Я прикосновений-то избегаю, так что мне трудно представить, как можно только и думать о сексе. Нет, я знаю, что я ненормальный. И, кстати, что считать нормой? Неважно, здесь нормальным нет места. Те же психотерапевты ни черта не нормальны. Шарки говорит, что тут классно только одно — что здесь не встретишь землян.

Есть еще одна группа. Не знаю, с какими там проблемами люди. Может быть, с такими же, как и мы — психологическими травмами. Может быть, мы отличаемся лишь тем, что у них нет никаких зависимостей. Да, в нашей группе все либо алкоголики, либо наркоманы, либо и алкоголики, и наркоманы в одном лице. В общем, в каждой группе людей мучают разные проблемы. Мне нравится думать о нас, как о проблемных. Шарки любит называть нас искалеченными. Он любит драматизировать. По мне, так у этого парня драмо-зависимость. Ладно, соглашусь с ним. Выходит, Бог написал на наших сердцах еще и это. Как он мог поступить так с нами?

Еще тут есть куча проблемных людей, которые любят причинять себе боль. Это тоже своеобразная зависимость. Здесь таких называют «самовредителями». Они режут себя и тому подобное. Мне невыносима мысль об этом. Невыносима. Мне хватает крови и в моих снах.

На самом деле я думаю, что мы все в какой-то степени самовредители. А может и нет. Откуда мне знать. Я прекрасно понимаю, что со мной что-то не так, но во мне не живет несколько личностей, я не режу себя, не кричу, не реву и не плачу сутки напролет, как некоторые живущие тут. Вот я и делаю вывод, что не так уж и далек от нормальных людей. По крайней мере, здесь. Да, да, я знаю, что по этому поводу говорит Адам: «Это не соревнование. Поверь мне, Зак, это место как раз для тебя». Как будто это должно меня вдохновлять.

А я просто хочу воплощать в жизнь свой план. Окончить школу с отличными оценками и поступить в университет. Я хочу продолжать жить по плану. Это ведь несложно сделать. Скажу об этом Адаму. Нужно вернуться к тому, от чего я ушел.

Но каждый раз, как я хочу поговорить с Адамом о том, о чем действительно хочу, он заводит речь о другом, и мы увязаем в разговоре о тех вещах, о которых я совсем говорить не хочу.

Адам говорит, что я чуть не умер от алкогольной абстиненции. Говорит, что до прибытия сюда я пролежал в больнице десять дней.

— Ты знаешь, насколько это серьезно? — спросил он без обвиняющих ноток в голосе. Он сказал это так, словно мне повезло остаться в живых. Да уж. Повезло.

Я почти ничего не помню о больнице. Знаю, что я там был — и всё. Детали не задержались в моей голове. Если Адам говорит, что я чуть не умер от алкогольной абстиненции, значит, так оно и было. Не верится, что Адам может мне лгать. Он не такой. Не будет нести чушь и компостировать мозг, а просто скажет все прямо. Этот парень самый настоящий мистер-будь-с-собой-сама-честность. По его словам выходит, что я алкоголик. Но мне всего восемнадцать. Как я могу быть алкоголиком? Ну, я бы знал, наверное, если бы был алкоголиком?

Так я думаю. Ничего я не алкоголик. Просто я перебрал однажды и траванулся алкоголем. Ну ладно, может быть, я пил несколько дней. Может быть, недель. Но сейчас-то я в порядке. Это мое мнение. Ни к чему переживать о чем-то, о чем не стоит переживать. Ни к чему переживать из-за алкоголя. Я в порядке. Со мной все окей. У меня, может, и едет крыша из-за многих вещей, но алкоголь точно в их список не входит, уж в этом-то я спокоен.

Так вот, как я уже сказал, мы в группе разделяем все на категории и я должен каждый день стараться добавить что-то в свой список.

1 категория: то, что я знаю.

2 категория: то, чего я не знаю.

3 категория: то, что я знаю, что не знаю.

4 категория: то, чего я не знаю, что знаю.

Все это довольно заморочено. Иногда я смотрю на эти категории, и мне все понятно, иногда я теряюсь. Но есть кое-что еще. Есть то, чего я не хочу знать о самом себе. Куда это знание меня приведет? Ненавижу выдумывать, что добавить к списку. Адам постоянно спрашивает, как там у меня дела со списком. Я отвечаю, что изо всех сил работаю над ним. Так он мне и поверил, ага.

Психотерапевты тут думают, что если ты познаешь самого себя, то тебе каким-то образом станет лучше и ты сможешь оставить это место и жить до конца своих дней счастливым и любящим человеком. Счастливым. Любящим. Ненавижу эти слова. Должен любить их, должен нуждаться в них. Не хочу. Не нуждаюсь. Не надо мне их.

Вот как я это вижу: если ты действительно залезешь глубоко в себя, то можешь обнаружить, что внутри ты лишь грязный, отвратительный и эгоистичный кусок дерьма. Что, если мое сердце все сгнило и разложилось? Что тогда? Что мне делать, узнай я это? Скажите мне, что?

Большую часть времени у меня ощущение, что я — животное, замаскировавшееся под восемнадцатилетнего парня.

Хочется надеяться, что глубоко внутри себя я — койот.

Койоты — благородные животные.

Люди — нет. Это секрет, о котором никто не хочет говорить.

Я часто и много болтаю сам с собой.

Адам спрашивает все время: «Зак, как много времени ты разговариваешь сам с собой?» Я молчу, пожимая плечами. Тогда он начинает кидаться цифрами, пока я, наконец, честно не отвечаю на его вопрос. Честность — очень значимое слово на сеансе терапии. Не спрашивайте, что я думаю по поводу него. Не нужно.

Ну хорошо, я не верю в честность. Никогда не променяю чашку кофе с сигаретой на всю честность мира.

В общем, мы с Адамом остановились на цифре 85 — это значит, что я 85 % времени общаюсь сам с собой вместо того, чтобы общаться с находящимися вокруг людьми. Мне по душе эта цифра. Правда. Я отдаю другим людям 15 % своего времени. Поверьте мне, это много. Нет, нет, лучше не верьте. Я лжец. До того как попасть сюда я врал напропалую. Я нес такую ахинею, что даже сам себе не верил. И если уж я сам себе не верил, то какого хуя мне должен был верить кто-то другой? Оу, я же не должен материться. У нас с Адамом договор.

Если у вас тут с кем-то договор, то вы не можете что-либо делать. Мне не позволяется сквернословить. Вообще. Я слишком этим увлекаюсь — нет, это не я так думаю, а Адам. Наша группа с ним солидарна. Ну, кроме Шарки. Он считает, что мы все должны использовать те слова, что нам нравятся.

Как-то раз в группе Шарки распсиховался из-за слова, начинающегося на «б».

— Лиззи обожает слово «изумительный», — сказал он, обвел взглядом комнату и снова воззрился на Адама. — Люди должны использовать те слова, которые лучшим образом описывают их чувства.

— Правда? — невозмутимо и о-о-очень спокойно спросил Адам. Ненавижу то, каким расслабленным он все время выглядит. Иногда меня это до ужаса бесит. Так вот, все тем же невозмутимым и о-о-очень спокойным голосом он продолжил: — Говори не со мной, Шарки. Говори с группой.

— Это не у группы договор с Заком по поводу матершины, — огрызнулся Шарки.

Адам кивнул.

— Так вот в чем дело? Дело в Заке?

— Нет, дело в свободе слова. Я должен иметь возможность говорить «блять», когда я того хочу. Как и Зак.

Тут Адам его прервал:

— Ты можешь говорить за себя, Шарки, а за Зака может говорить сам Зак.

— Ага, и тебе это нравится, потому что Зак никогда, блять, ни слова не скажет.

Взглянув на меня, Адам спросил:

— Хочешь вставить слово, Зак?

— Мне нравится материться, — ответил я.

— Я это знаю, — улыбнулся Адам, кивнул и посмотрел на Шарки. — Почему ты злишься, Шарки?

— Потому что не верю в цензуру. Лиззи может повторять слово «изумительно» сколько ей влезет, хотя я, блять, ненавижу его. И может без конца повторять идиотское выражение «неизлечимо уникален». Мне плевать. Мне и не обязаны нравится ее слова. Как и ей мои. И вся группа может идти нахуй, если ее так коробит слово «блять».

Я могу долго рассказывать, что было дальше. Лиззи спустила на Шарки собаку и заявила, что он ведет себя как эгоистичный юнец. Потом добавила:

— Нет ничего плохого в выражении «неизлечимо уникален». Оно означает, что ты считаешь себя настолько особенным, что тебя никто не в силах понять. Оно означает, что тебе следовало бы наконец очнуться и разуть глаза, Шарки. Тебе двадцать семь лет. Зак взрослее тебя, хотя ему восемнадцать.