Н. Денисов - Пожароопасный период Страница 10

Между тем все двадцать три попутчика досмаковали содержимое бутылочек, наполнив салон дыханием и благоуханием южного сада, что плодоносит в каком-то там кавказском плодово-ягодном совхозе или вовсе на противоположном турецком берегу. Но это не столь важно в контексте повествования.

Прошелестел повторный наждачный звук закрываемых на сумках молний и все погрузились в бодрое созерцание пробегающих за окошками видов. Мелькали придорожные шеренги акаций, кирпичное строение поста ГАИ с блеснувшим пристальным околышем, растерзанный бок «Запорожца» возле поста с понурым его хозяином в майке. Просвистел трехколесный «Урал» с седоками в касках, напоминающих тяжелые бритые тыквы, отчего головы седоков казались пришпандоренными к квадратным туловищам какими-то немыслимыми трехдюймовыми заклепками. Пролетел навстречу адский водитель «КамАЗа», обнимая мертвой хваткой баранку руля, словно рачьими клешнями, и, вытаращив глаза на персиковое диво, – без единой пылинки и вмятины на бампере! – даже не махнул приветственно клешней, как это делают обычно в дороге встречные водители.

И все летело и двигалось – вдоль дороги и поперек ее: «жигуленок» салатного цвета, вихляющая будка автолавки, опять «КамАЗ» и опять «Запорожец», но старого еще выпуска, про который говорят, желая унизить владельца, что «третий должен идти». Не расчетливо летевший шмель, шмякнувшись о лобовое стекло персикового автобуса, растекся жиденькой липкой полосой, на что фирменный шофер беззвучно произнес какие-то слова. Открылась еще панорама пшеничного поля с комбайнами, но глаз уже ложился на главные виды, поскольку автобус вкатывался в само Персиково.

Тут бы надо сделать отступление, чтоб рассказать о ребятишках, встретивших автобус, а потом уж вернуться к предмету самой деревни – ее домам, выстроенным, как по линейке, по шнуру, будто почетный караул для встречи высокого воинского начальника, домам с одинаковыми скатами железных крыш, улицей со сворой молодых палевых псов, к которым каким-то чудом затесался пестрый лохматый кобелина – не то помесь дворняги с кавказской овчаркой, не то помесь немецкого волкодава с приамурским тигром.

Так вот, ребятишки, кидаясь с восклицаниями встречать мам и старших сестер, надеясь на вкусные гостинцы, тоже внесли некоторый дискомфорт и диссонанс в нежный колер персиковых одежд взрослых, поскольку многие из ребят тоже были в персиковом, но выглядели, черт знает как! Если не считать двух армейских фуражек с поломанными козырьками, в которых уместилось бы полпуда гороха, пацанва была космачом, побросав где-то в крапиву свои легкие летние панамы. Рубашки и шаровары на резинках имели свою живопись от разводий солидола, до нигрольных пятен и еще какого-то неописуемого безобразия: видать, немало подиканились пацаны возле мастерской и техники. Один, весь в конопушках, нацепил на сандалии пустые банки из-под слабосоленых сардин и гремел ими наподобие лунохода.

Мамам и старшим сестрам сделалось неловко, но, соблюдая корректность, которую я успел отметить у персиковских граждан, общаясь с миловидной попутчицей, они на ходу скоблили и терли лукавые мордашки ребятишек.

– Брось, Лешенька, грязную морковку, мама тебе соку привезла.

– Нашто он мне сдался! Везде этот сок, сок! Нашто.

– Ну зачем тебе, Лешенька, такие грубые слова! Как тебя в школе Элеонора Ивановна учила? Надо выражаться правильно, литературно.

– А меня не щекотит…

Вообще, надо отметить, что уроки целенаправленного воспитания и правильная, благообразная литературная речь с трудом давалась маленьким вольнолюбивым гражданам Персиково. С необузданной прямотой и удалью противились они стандарту и пока все целенаправленные методы, понятно – до поры! – были «до лампочки», «до фени», «до фонаря». И от лексикона сего, вышколенные на строгих курсах усовершенствования, слабонервные педагоги закатывали очи долу, едва не посыпали головы пеплом, вынашивали в головах заявления, но. Но налицо были и успехи!

В самом радужном настроении, выйдя из персикового салона и раскланявшись с попутчицей, в которой угадывалась докторица или библиотекарь, я, понятно, ничего не подозревал об успехах, а то схватился бы за блокнот или магнитофон, не упустил матерьяла. А пока я отправился вдоль деревни пробовать выставленные прямо на улицу в разной посуде дары югов и кавказов. Какими только соками не торговали в Персиково! Но надо пояснить про успехи на ниве языкознания и лингвистики среди взрослого населения. Э-э-э! Мы напрасно так огульно, не зная жизни, называем старого деревенского жителя бабок или дедов, хлебнувших еще чуть ли не дореволюционной закваски, всяких там лучин, бань по-черному, объединений, разъединений, лебеды в постных щах, привередливых снох и непутевых деток, умотавших в города, – да, напрасно называем консервативными и темными личностями. Нужно просто выдвигать из массы Председателя комиссии, что и сделали в старом Безлобове накануне переименования. Председатель комиссии из дипломированных специалистов агрономическую свою науку знал приблизительно, поскольку учился заочно, зато преуспел на общественно-полезной ниве. Он собрал сельский, еще Безлобовский сход, куда притащилось и пенсионное население. А коль старики пришли в клуб, пришагали и остальные, решив, что быть серьезному повороту в жизни!

«Вот ты, бабка Степанида, все на свете знашь!», – обратился Председатель комиссии к бабке Степаниде, сходя с трибуны прямо в зал, в народ. На секунду он стушевался, выругал себя за это укороченное, чалдонское «знашь». Но шагнул уже смелее. Старуха аж шерсть бросила теребить, поджала в напряжении рот. «Ты много трудилась, бабка Степанида, устала, наверно? – продолжал Председатель комиссии. – «Не то слово, батюшко, ухайдакалась и упазилась, уцымкалась и ухрымкалась, в хахаряшках и в рямье находилась, спаси бог, а теперича жись шелковая блазнится, да силов нет».

«Не хорошо, бабка, говоришь. Непонятно. Хахаряшки, ремье надо выбросить вон из лексикона, как отживший словарь». «Как знам, так и разговаривам!» – «В новой жизни надо по- новому изъясняться, чтоб не пахло там всякими «фтоками», «кукорками». – «Дак можем и по-новому, – встрепенулась бабка Степанида. – Учитывая переходящий момент и гносеологические способности коренного индивидуума деревни, неспособного принять дуализм мышления буржуазных философов. Ишь ведь че они нагарусили там, страмцы». Но Председатель комиссии уже махал в восторге руками, попутно смахивая со щеки слезу умиления, едва не пал на колени от восторга: «Апостеоприори, апостеоприори, апостеоприори. Верю в народ!».

Никто не мог докопаться до сути и смысла сказанного, как потом не дымили трубками из вишневых корневищ персиковские старики, сколько не испробовали соков, завезенных в показательную деревню в неисчислимом ассортименте. Магический выкрик Председателя комиссии сделал свое дело. Никто не скажет, например, теперь в Персиково: «Маруська, опасна тебя затряси, опять твой поросенчишко, типун ему на язык, плетень распетрушил и шлындает весь день по моркови!» Нет, теперь говорят так: «Мария Ивановна, свинку-то не обижай, если она и пофланировала по моей усадьбе, то только с пользой для здоровья. Витамины, кругом витамины!»

Правда, бабки Степаниды старик Кузьма все же остался не согласным ни с новым лексиконом, ни со стоическим внедрением – в разлив и в налив! – соков. Походил немного в степь, поразговаривал на старом языке с ковылями и сусликами, и уехал к двоюродной сестре в Кутырево, куда не дошли еще нововведения.

О ребятишках уже сказано: это малоуправляемое пока поколение, признающее обе независимые друг от друга субстанции, как материальную, так и духовную, ничуть не догадываясь и не разумея, что подобное мышление есть идеалистический вздор. Но рождалось поколение новой, так сказать, формации, взращенное еще в утробном возрасте на виноградных, мандариновых и прочая соках, наконец, на персиковом, фирменном. За лето появился пока один представитель – у самой медички Светы и шофера Сережи. Младенец едва разинул рот, и персонал, стоявший у ложа роженицы, ждал первого в жизни законного «уа-а!», но услыхал «пее-е!» Персонал не понял. Тогда младенец, держась за неотрезанную пуповину, рявкнул громко и наставительно: «Пе! Пе-пер!» Он намеревался уже выкрикнуть «Черт побери, что же вы мешкаете!», но мамаша гадала желание малыша: «Персикового сока просит!»

В Персиково поселился ленинградский специалист от медицины Барышников, чтоб поднабрать материалу для кандидатской диссертации: «Пропорциональная зависимость потребления соков в развитии и мышлении утробного эмбриона».

Но главное – в Персиково поселился вернувшийся с югов В. Д. К нему и держал я свой очередной путь.

В. Д. возлежал на широкой тахте и кушал большое румяное яблоко. Рядом, на полу, не сбитой в комок ковровой дорожке, стоял эмалированный таз с фруктами, куда он, не глядя, опускал чуткую ладонь, выбирая самый налитой и сочный плод. Аппетитно хрустя, он блаженно думал о великом, возвышенном, глядя в белый потолок просторной комнаты, прибранной, но душной от закрытых окон, которые он не раскрывал, боясь сквозняков. В изголовье тахты, на табуретках, навалом лежали книги и горка размашисто исписанных листов. На листах паслась муха, временами замирая на месте и почесывая лапкой о лапку. Паслась она вольготно, ничуть не пугаясь громоздкого соседства хозяина жилища, крупной, коротко подстриженной его головы и объемного туловища, вдавленного в тугую плоть широкого ложа.