Марк Гиршин - Убийство эмигранта. (Случай в гостинице на 44-ой улице) Страница 10

Пошел в парк и занимался английским. Потом вернулся в гостиницу и сидел в своем кресле в закутке, где меня никто не видит. Входили и уходили люди, добродушный ночной дежурный выдавал почту и ключи, куда-то умчалась Рита в длинном черном платье и помахала ему на прощанье рукой. Он сделал вид, что собирается выскочить из-за стойки вслед за ней. Меня она не заметила. Я скоро поднялся к себе и включил телевизор.

Очень рано раздался звонок. Я понял, что это Нола, но не хотелось разговаривать. Все равно она не думает уходить от мужа. А остаться одному, все выглядит безнадежно. Но не просить же утешения. Звонок звонил долго и вдруг перестал. Я еще немного поспал и пошел на курсы. На последней перемене увидел в нашем холле с автоматами Нолу. Мы встретились, как будто ничего не произошло, но, собираясь уходить, Нола сказала, что если я еще раз позволю себе с ней так обращаться, то мы больше никогда не увидимся.

Все видели, как она села в свою длинную машину и уехала. Я чувствовал, что мне завидуют. Было приятно.

Приехал к Ноле после курсов. Она сразу повела меня в спальню. А еще вчера мне казалось, я уже никогда здесь не буду. Опять она встала с кровати нахмуренная, видно, осталась недовольная, но сказала, чтоб я не обращал внимания, ей все равно со мной хорошо.

Когда я уезжал, Нола вдруг сказала, чтоб я не огорчался из-за своих литературных неудач. И вообще это для меня не выход из положения. Всю дорогу в сабвее я ломал голову, откуда она взяла, что неудача, я ей ничего такого не рассказывал, она не интересовалась.

Вдруг я вспомнил, Вовам я так и не показал письмо критика, они решили, я скрываю, потому что плохое. И поспешили сказать Ноле. Может быть, чтобы подняться в ее глазах, их, мол, единственных признали в Америке.

Хорошо, они не знают, сатирика тоже признали, у них бы испортилось настроение.

Позвонил переводчице.

Она ответила скучным голосом, да, я могу придти за рассказами. Я сразу понял, ей не понравилось. Но она мне объяснила, что рассказы не то что плохие, но нет уверенности, что их будут покупать. Попробуйте еще где-нибудь. Еще вежливо постояла минутку в приемной, может быть, я что-то захочу спросить, и ушла. Больше ничего такого сегодня не было.

Только вернулся от Нолы, Вовы мне позвонили, чтоб не забыл завтра купить эмигрантскую газету, там будет о них. Я рассказал всем знакомым на курсах, им тоже будет интересно. Незнакомым тоже можете говорить, перебила Вову Люся, а Ноле я сама позвоню. Если не возражаете, мы бы позвонили мистеру Гану, у него обширные связи, но у нас нет его домашнего телефона. Я дал телефон, мне не жаль. Дал даже телефон владелицы персонального пляжа. Я подумал, они откажутся, но Вовы сказали, что обязательно позвонят. Под конец я вспомнил и дал им еще телефон этого миллионера, который разбогател на продаже старых вещей со своего крыльца, вдруг он уже вернулся из Европы.

Сегодня в спальне я пошутил, а что, если сейчас придет твой муж. Нола нахмурилась и сказала, никогда в жизни. Этот человек ни за что не оставит своей фабрики даже на минутку, пусть не знаю, что со мной случится. Видно, ее это задевает, что она на втором плане.

Она поделилась со мной секретом: из тех денег, что Роберт дает ей на хозяйство, она сумела сэкономить и положить в банк на свое имя несколько тысяч. Как по-твоему, имела я право это сделать? Я считаю, что честно заработала эти деньги. Если бы его женой была американка, у них уходило бы намного больше на одни рестораны. Американка не будет часами стоять у плиты.

А в гостинице у нас новость. Над стойкой дежурного поставили ограждение из толстого, наверное, пуленепробиваемого стекла. За стеклом, как на витрине, красуется мой враг дежурный. Интересно, когда я один прохожу по вестибюлю, он меня не замечает, а когда с Нолой, всегда улыбается.

Купил «Новую Речь», но там о Вовах ничего не было. На первой странице — как быстро растет преступность. А на последней объявление о предстоящем концерте и что в концерте согласился принять участие знакомый мне сатирик, его имя было напечатано большими буквами. Уверен, он сам написал это объявление, чтобы набить себе цену. Никогда еще не встречал в газетах такого жульничества. Отдал ее эмигрантам на курсах.

После занятий в гостиницу приехала Нола, сказала, соскучилась. Пошли в кафе. Я не хотел, но она пожаловалась, что устала. Положила руку на стойку и попросила меня положить сверху свою. Так мы и пили кофе, не отнимая рук. Со стороны, может быть, казалось смешно, но я видел, Ноле нравится.

После кафе ходили по магазинам, Нола купила себе зонтик, и я ее проводил к сабвею. Завтра она тоже обещала приехать.

А поздно вечером позвонил Ган. Просил придти к нему в субботу. На полке опять не хватает двух машинок, он совершенно разбит. Я обещал придти. Все равно надо отнести ему машинку. Видно, мое согласие приободрило его, и Ган другим тоном спросил, читал ли я статью о двух молодых ученых, бежавших из Союза. Я не сразу догадался, что он имеет в виду Вов, потому что они совсем не бежали, а уехали на законных основаниях, как и я. Даже сами рассказывали, что на аэродроме их провожал куча друзей, Наверное, я пропустил эту статью в газете.

Сегодня, когда я вернулся с курсов и ждал Нолу, вдруг позвонил Вова. Не помню я, где была демократия, а где аристократия, в Спарте или в Афинах? Мне стало смешно, и я спросил, кто из нас молодой ученый, бежавший из Союза, я или он, что он мне задает такой вопрос. Старичок, он ответил, мы как-нибудь потом выясним, кто ученый, сейчас просто нет времени, по-видимому, в ближайшем будущем мы выступим с лекцией перед профессорами одного колледжа, мы тебя, конечно, возьмем с собой, а пока выкладывай, что знаешь, нет времени рыться в энциклопедии, мы в диком цейтноте, вообще Люся это отлично знает, но мы решили проверить. Я историю еще из школы помнил и сказал. А что было раньше, аристократия или демократия, еще спросил Вова. Конечно, демократия, я ответил, ведь сначала был общинный строй. А вожди, старейшины, он опять возразил. А они тогда не пользовались привилегиями, я объяснил. А, ну тогда все верно, он тут же согласился, привет!

Когда пришла Нола, я ей рассказал, но она сразу взяла Вов под защиту, очень приятная пара, они будут хорошо смотреться из аудитории. Очень кому-то нужны твои Афины!

Я не стал спорить.

Купил американскую газету и отметил несколько объявлений спроса труда. Но по телефону я ничего не понял, пока успею вспомнить, что значит какое-нибудь слово, мне уже успевают сказать десять других. Тогда и попросил дать мне адрес, думал на месте пойму, что они говорят. Но успел я только в одно место. Это работа посыльного, отнести куда-то пакет или что-то в этом роде. Раздатчик или хозяин, не знаю, кто это был, назвал улицу и спросил, где она. Я догадался, он хочет проверить, знаю ли я город, чтоб работать посыльным. Я не мог ответить. Он вернул мне мое разрешение на работу. Тогда я спросил, может быть, он знает, где есть работа. Он ответил, и лицо у него стало насмешливым, следующая дверь. В замусоренной комнате, где мы находились, больше дверей не было. Но он показал на улицу, мол, рядом. А рядом площадка разлинованная, стоянка автомобилей. Следующая дверь это шутка, надо запомнить.

Больше никуда не ходил, уже поздно.

Сегодня мой день получать деньги в ОМО. Мой ведущий сказал, что даст мне еще один чек, как раз до окончания курсов, и все. Потом устраивайтесь сами, здесь свободная страна, и каждый может жить, как хочет. Всегда, когда я у него бывал, он говорил эти слова, наверное, у него такая инструкция. Но дискутировать с ним трудно, потому что он никогда не слушает, перебивает и продолжает говорить свое. Кроме того, у него в кабинете очень жарко. Но сегодня он был значительна миролюбивей, может быть, и его разобрала жара или ему надоело повторять эмигрантам одно и то же.

Он спросил, почему, если мне здесь так не нравится, я уехал из Союза. Я удивился, мне не не нравится, тем более никогда ему об этом не говорил. Я слышал, эмигранты предупреждали друг друга, надо говорить, что нравится, тогда ОМО лучше относится. Но он хитро улыбнулся, по вашему, мол, виду. Я не стал ничего доказывать, а захотел вспомнить, почему уехал. Может быть, ему надоело ждать, пока я вспомню, и он сказал, раз я еврей, значит, я уехал из-за антисемитизма. Но я ответил, если говорить правду, то из-за своего директора. Должен был уволиться по собственному желанию, а найти другую интересную работу, как в издательстве, я не мог. Думал, здесь найду. Почему же вы один должны были уволиться, если не из-за антисемитизма, спросил мой ведущий. Но я уволился не один, такое же заявление написал и мой друг Маслов, а он не еврей, а во-вторых, сам был виноват, нелестно отзывался о директоре, а в издательстве нашлись люди, которые ему все доносили. Ну, и бывало, на собрании покритикуешь его. Теперь уже улыбнулся мой ведущий, наверное, представил себе, как он критикует начальника ОМО, перед которым не стеснялся заискивать даже в присутствии эмигрантов, я сам видел. Но лицо его опить стало строгим, когда он сказал с осуждением, вот вы уверяете, что у вас там нет антисемитизма, а читали ли вы недавно статью о молодых ученых оттуда, им не дали возможности опубликовать свою научную работу, выходит, они говорят неправду? Я понял, он имеет в виду Вов, а они мне сами говорили, что пристроили свою диссертацию в одном областном издательстве, у них там друг. Но я не хотел их выдавать и сказал, не знаю. Он недоверчиво посмотрел на меня и ответил, я могу говорить правду, здесь меня за это не отправят в психушку. Я не знал, что сказать, тогда он снова спросил, почему человек с таким образованием, как у меня, не мог возглавить издательство, где я работал, а директор, без всякого образования почти, мог. Наверное, из-за пятой графы, я согласился. Хотя я лично в начальство не лез. Наверное, он принял это на свой счет, потому что покраснел и сказал недовольным тоном, что я почему-то не хочу признавать того, что всем известно. Я ответил, может, я ошибаюсь, но есть люди хорошие, а есть плохие, и все дело в этом. Если бы, например, директором издательства был мой товарищ Маслов, о котором я вам уже говорил, я бы и сегодня работал на своем месте и ни в какую Америку не ехал. У меня был такой кабинет, как у вас, оглядел я маленькую комнату моего ведущего, но летом, в такую жару, как сегодня, я в галстуке и пиджаке, как вы, не сидел, приходил на работу в одной безрукавке. Вот видите, он сухо заметил, здесь у нас совсем по-другому. Но даже после этого не отпустил меня, а сказал, хорошо, допустим на минутку, что вы правы, и в России все хорошо, тогда почему на пост директора поставили такого человека, как ваш директор, а не этого Маслова? Я, не задумываясь, ответил, что так везде, всюду начальниками ставят людей, которых никак не назовешь хорошими. По-видимому, он опять принял это на свой счет и приготовился спорить. Но я чувствовал, что больше не выдержу жары в его кабинете и, чтоб только он поскорее отпустил меня, объяснил: я смотрю на эту проблему, если можно так выразиться, снизу вверх, с точки зрения подчиненного, а если оказаться в положении начальника, то приходится признать, ему тоже трудно, на всех не угодишь, всегда кто-то останется недовольным. Это объяснение, по-видимому, удовлетворило ведущего, и он поднялся со стула. Я, как из парной, выскочил в коридор. Больше не буду входить с ним в длинные разговоры, а то кончиться можно. Уже октябрь, а такая жара. И еще огромная сигара у него дымится в пепельнице. Но эмигранты говорят, он никакой не американец, а совсем недавно из Союза. Просто его взяли на работу в ОМО с испытательным сроком, поэтому он старается. И правда, таких лиц в Союзе среди начальства сколько угодно. Холеное, золотые очки. Не видно, чтоб в Союзе он так уж страдал, тем более сидел в психушке.