Владимир Баранов - Беседы с собой Страница 10

Оплеванный и окровавленный Иисус умиротворенно и спокойно ложится на свой крест, он уже все знает, он собрался с духом, чтобы достойно вынести мучения. Я, римский воин, незаметно ослабляю веревку на одной руке. Он взглядом меня благодарит.

Джордано Бруно последний раз глядит на солнце и думает о чем-то своем, не замечая суеты и палача в сутане, который поджигает хворост в поленнице у его ног. Я верующий в толпе и молю Бога, чтобы он задохнулся, прежде чем огонь начнет лизать ему колени.

Вот Достоевский на эшафоте, но я вижу, как мчится всадник с указом царя. Я первый подхожу: снимаю петлю с шеи и сдергиваю черный колпак с головы. Я знаю, что он скажет о моем народе, но это не играет роли, ведь гений должен жить, ибо его ошибки и прозрения — это камень в здании нашего общего дома, который называется культурой.

Вот академик Сахаров, задыхаясь в отраве злобы, отшатывается от трибуны. Моя задача поддержать его, помочь ему добраться до постели. Я так же, как и многие, хочу, чтобы перед смертью он увидел лица людей, которых он любил, он это заслужил всей жизнью.

Они идут и идут бесконечной чередой по истории к своему печальному концу…

Когда же мы научимся их защищать? Ведь их так просто отличить от лжепророков и злодеев: они готовы умереть во имя истины и блага человека, а те, другие, ради этой цели убивают сами.

XVIII

Пустует одиноко стул, как знак вопроса, и рукопись-сирота на крышке сундука, раскинув в ожидании страницы-руки, еще надеется: вернется блудный отче, погладит по листочку и начнет писать. Нехорошо бросать любимых чад — великий грех!

Книги — это дети, они несут в себе пороки и добродетели родителей, они такие же, как те, кто их писал, и факт публикации здесь не играет роли, поскольку это не существенно, и с последним написанным словом они начинают собственную самостоятельную жизнь.

Я пока понятия не имею, как будет выглядеть последняя страница, но хочется, чтобы эта крошечная книжка была, как умная, печальная, немного ироничная и ласковая дочь, которая не приемлет зла и фальши, и я уже сейчас боюсь, что рано или поздно мне с ней придется расставаться, как той разлукой-ночью с Соней в Шереметьево.

Слово… Ответственность за слово… Немногие из взявших в руки перо или говорящих вслух при людях, в особенности среди власть предержащих, задумываются о том, к чему приводит слово изреченное: по своим последствиям оно сопоставимо с самыми жуткими стихийными бедствиями. Необдуманно брошенное слово и необузданная стихия приводили к адекватным результатам по числу человеческих жертв и разрушений. Мы убедились в этом на примере духовных и стихийных катаклизмов на Юге и на Дальнем Востоке России.

Слово-друг, слово-лекарь, слово-истина и слово-злодей, слово-выстрел, слово-ложь. Как будто не знают пишущие и говорящие тысячелетних мудростей: “слово — не воробей, вылетит, не поймаешь”, “что написано пером, не вырубишь топором”. Я бы еще добавил: бессовестному надо помолчать, не следует оставлять зла после себя, оно неистребимо, как ДДТ, и им будут дышать наши дети.

Я хочу, чтобы мои дети и дети моих детей дышали чистым воздухом Истины и Добра, мы всем человечеством это выстрадали и заслужили. Впору уже ставить очистные сооружения в духовной сфере, иначе можно задохнуться, как это было с А.Д.Сахаровым.

О цене слова, во что оно может обойтись человечеству, можно взять элементарнейший пример из истории: перед нами жизнь и слова главного адепта христианства.

Итак, апостол Павел.

Римский гражданин по рождению, имевший в связи с этим такие привилегии, о которых и мечтать не могло большинство населения в Римской империи, он в начале своей теологической карьеры был ортодоксальным иудеем, топтавшим и казнившим христиан направо и налево. Он не был учеником Иисуса, при жизни его ни разу с ним не встречался, и смысл учения Христа он, видимо, познал от своих жертв, как неистовый палач, но все переменилось в одночасье, — и вот он уже проповедует идеи, добытые из вторых и третьих рук.

Сто раз подряд синедрион мог приговаривать его к смерти, как Иисуса, но казнить его никто не мог, ни иудеи, поскольку как римский гражданин он был вне юрисдикции местной власти, ни римляне, ибо он не нарушал закон. Кстати, две тысячи лет назад законы писали для того, чтобы их исполняли граждане, а не для показухи всему миру, что они есть, и, зная это, ап.Павел всегда пользовался своими правами, защищающими его жизнь. Иисус этого сделать не мог, у него не было таких прав, и римляне его распяли, как и тысячи других евреев, которых добрый дяденька Пилат выкашивал, как траву. Я думаю, что при такой занятости у него не было времени беседовать с каждой былинкой, да и о чем мог говорить с Иисусом тупой и невежественный садист. Эту сусальную байку придумал кто-то из конъюктурщиков-евреев из окружения ап.Павла, для того, чтобы показать свою лояльность римской власти и получить пропуск для проповеди своих идей в пределах Римской империи.

Сам ап.Павел имел, как видно, не одно, а много лиц, он много пострадал за пропаганду христианства и много высказал интересных мыслей. Но две из них имели колоссальное последствие для людей, и я хочу их подчеркнуть.

Первое, что евреи как народ в целом виновны в гибели Иисуса, и это слово стало почвой, на которой выросло все мракобесие Средневековья с кострами инквизиции, крестовыми походами и реками невинно пролитой крови. Прокляв весь свой народ, частицей которого он был сам, и отдав на заклание всех до последнего иудея, он вольно или невольно подвел идеологическую базу под стихийный антисемитизм. А дальше уже пошло-поехало по накатанной дорожке. С таким каноном в кармане можно было творить любое злодейство и оправдать любое беззаконие.

И второе, проповедь любви к ближнему, изложенная им в Первом послании к коринфянам, основная мысль которой заимствована из идей иудаизма.

Возвышенное, эмоциональное, редкое по красоте, искренности и убежденности, слово это дало в эпоху Ренессанса мощный толчок к восстановлению и дальнейшему развитию культуры и гуманистических традиций. Это слово и сегодня звучит волнительно, чисто и ясно, как гимн человеколюбию. Есть к чему прислониться. И все это сделал один и тот же человек.

Такова цена слова… Человек смертен, а слово вечно.

XIX

А теперь немного мистики…

Что может быть общего у интеллигента и плебея, интеллектуала и наивного местечкового философа, у крупного ученого-профессора и прораба? Казалось бы, ничего…

Увы, есть общее — и это нары…

Мы с Борей сидим на “шконке”, свесив ноги, и, как обычно, размышляем вслух. Напротив нас, у параши, которая сегодня, как ни странно, вполне умеренно воняет, какой-то оборванец поет блатные песни чистейшим голосом Карузо за невысокий гонорар — окурок. В одном углу “бакланы” устроили очередную поножовщину, в другом — ворованные шмотки вывешивают на продажу “коммерсанты”. Обычная, ежедневная картина, не лучше и не хуже, чем вчера.

На самом лучшем месте, у окошка, за столом, который сервирован и уставлен яствами, как на приеме в честь английской королевы, сидит наш староста — “пахан” и глушит водку с подручными-головорезами.

Шум и гам не прекращается ни на минуту, и кажется, что дышишь не воздухом, а смесью ненависти и мата.

Тюрьма хорошая, я вам скажу, грех жаловаться, и, главное, что у себя на родине, платить не надо за квартиру, пайку носят регулярно и, если ее “блатные” не отнимут, то вполне хватает, не хуже пенсии на воле, за телефон не платишь, он здесь вообще не нужен, опять же экономия, словом, совсем неплохо, и Боря Цветов рядом — есть с кем словечком перекинуться. Нет, все нормально, все о’кей!

— Борь, а за что сидим-то? — спрашиваю я у своего друга. Мне просто интересно, хотелось бы узнать.

— Ни за что.

— Так не бывает, — возражаю я.

— В России все возможно, — объясняет Цветов, — ты виноват в том, что появился на белый свет. В России каждый должен отсидеть свой срок.

— Вину определяет суд, — по-прежнему настаиваю я, — так принято везде.

— Суд, пожалуйста, будет суд.

— Когда?

— Когда отпустят или после смерти, — говорит профессор, — у нас в России суд потом, у нас сначала наказание, великое сидение, массовое захоронение при помощи бульдозера и, если кончились эти неотложные дела, то можно и судить оставшихся в живых для того, чтобы их реабилитировать. И сказать им, извините, братцы, мы тут наделали ошибок, хотели вроде бы как лучше, а получилось черт знает что. Не обижайтесь, мол, дело прошлое, а надо глядеть вперед и жить надеждой.

— Чего-то я не понимаю, — опять не соглашаюсь я, — для чего вся эта дурная канитель. — Эксперимент, — говорит Цветов и передает мне окурок. — Что еще за идиотство? — Шоковое сидение, — мрачно бросает профессор, — один мой коллега предложил. Родной брат того академика, который собирался Северный Ледовитый океан спустить в Аму-Дарью…