Леонид Билунов - Три жизни. Роман-хроника Страница 10

— Леня! Еще немного! — кричали девочки из нашего класса, следившие за состязаниями.

— Леня! Давай! Ты первый! — различил я голос Вали Новиковой, который узнал бы из тысячи других голосов.

Шаг мой становился все шире, хотя это казалось невероятным, я перестал чувствовать дыхание, словно воздух сам, без помощи легких, вливался в мою грудь, меня заполнило счастье, равного которому я еще никогда не испытывал, но которое буду испытывать теперь часто. Я рванулся вперед, в эту минуту я мог бы, казалось, бежать без остановки еще несколько кругов, все ускоряя ритм. Сзади, почти не отставая, бежал Валера. Я чувствовал его спиной, затылком, но он мне был уже не страшен. Мне навстречу сам собой несся финиш, рядом с ним судьи с секундомерами в руках, болельщики — и вот я пересек черту и, не замедляя бега, долго еще несся вперед по дорожке с развевающейся вокруг шеи ленточкой.

С тех пор Остапчук на этой дистанции всегда был вторым.

Однажды в заплыве на пятьдесят метров я пришел третьим. Я отказался выйти на подиум и убежал к себе в палату. Инструктор по плаванию прислал за мной Остапчука, но я грубо оборвал его, не дав кончить фразы. Третье место было не для меня.

В палату вошла Даниила Константиновна, наш классный руководитель. Она села рядом со мной и долго молчала.

— Я тебя понимаю, — сказала она наконец. — У меня был такой же характер…

— Я не могу! — вскричал я. — В следующий раз! Я докажу! Я уже приходил вторым.

— Послушай, Леонид, — проговорила Даниила Константиновна. — Поражения даются нам судьбой, чтобы мы не возомнили о себе, что мы боги, что мы лучше всех.

Она неловко погладила меня по плечу и ушла.

Даниила Константиновна — мое самое лучшее школьное воспоминание. Смутно я слышал потом от разных людей, что она была преподавателем в университете, кандидатом наук, ее ученая карьера шла непрерывно вверх, но потом что-то случилось. В те годы достаточно было неловкого слова, а то и просто зависти к тебе кого-нибудь из менее способных — и на многие годы жизнь прерывалась лагерями, ссылками, запрещением жить в больших городах. Даниила Константиновна после многолетних мытарств была сослана во Львов, — и, прости меня, Господи, удача улыбнулась мне, нам всем повезло: нам досталась ее спокойная мудрость, она делила с нами свой опыт и свое понимание жизни.

Я ЧИТАТЕЛЬ

Вторым интересным местом после спортивного зала была библиотека. Она помещалась на последнем этаже и занимала половину крыла здания. После большой деревянной двери нас выпускали только в маленькую прихожую, которая отделялась от книжных полок прилавком. Справа часть прилавка откидывалась вверх на петлях, чтобы наш библиотекарь Петр Петрович мог выйти наружу, когда захочет пойти домой. Однако я почти никогда не видел Петра Петровича снаружи. Нам казалось, что он вообще живет в библиотеке. Во всяком случае, я видел пару раз, как ему приносили туда обед из нашей столовой.

В библиотеке вкусно пахло старинной кожей, свежим клеем и тем, что я сегодня назвал бы пылью времени. Говорили, что библиотека очень старая и там есть даже книги на языках стран, когда-то владевших Львовом: на польском, на немецком, на венгерском. Петр Петрович в свободное время ремонтировал книги, подклеивал корешки, подрезал растрепанные страницы и даже делал новые переплеты. Он любил книги и, как я сначала думал, не любил нас, детей — шумных, рвущих бесценную литературу, оставляющих на ней чернильные следы пальцев, которые мы слюнявили во время чтения.

Петр Петрович выдавал нам книги молча и никогда не смотрел в лицо. Волосы у него были рыжеватые, с сединой, он носил тяжелые очки, и я долго не знал, какого цвета у него глаза. Он выдавал книги по списку рекомендуемой литературы, который каждому классу раздавали в начале учебного года.

Я помню, в нашем списке были книжки о Зое Космодемьянской, Павлике Морозове, «Повесть о настоящем человеке», «Как закалялась сталь», «Молодая гвардия» и другие. Все эти книги очень нравились мне, а «Как закалялась сталь» я прочел даже два раза: меня особенно поразило, что рукопись потерялась на почте и больной Николай Островский слово в слово вспоминал ее и переписал заново.

Однажды перед сном Валера Остапчук попросил меня пересказать книгу о Павлике Морозове, по которой нужно было отвечать завтра. Он не успел ее прочесть. Большинство ребят увлекались спортом, а читать не любили.

Я начал рассказывать — сначала не очень охотно, но потом увлекся и не заметил, как в палате стало тихо и обычные разговоры перед сном, перебрасывание подушками, смешки и затрещины на дальних кроватях прекратились как по команде.

— Леня! Ты там погромче, — тихо попросил кто-то из дальнего угла.

— Вы же читали! Это я для Валерки! — ответил я.

— Ну читали, да не все, — ответили сбоку. В темноте я не мог разобрать кто.

— Ты тискаешь[14] интересней!

В этот день все уснули только через два часа после отбоя.

С тех пор я часто пересказывал перед сном всей палате то, что прочитал. В палате нас было тридцать человек, и все слушали, не проронив ни слова. Рассказывать нужно было осторожно, так как палаты обходила кастелянша, злая усатая женщина, бывшая надзирательница в женской колонии, обо всех нарушениях доносившая завучу. Впрочем, в нашей палате было тише, чем в других, и обычно мы слышали издалека ее приближение. Ко мне с самого начала в классе относились хорошо, но с этих пор я стал пользоваться настоящим авторитетом.

Однажды я пришел в библиотеку один и долго ждал у прилавка. Библиотекарь шуршал бумагой где-то в глубине. Потолки в библиотеке были высокие, как в актовом зале, и стеллажи метра на два до них не доходили. Передо мной были целые батальоны, полки разных книг, толстых и тонких, больших и маленьких, новых и старых. Неужели когда-нибудь я все их прочту?

Наконец пришел библиотекарь. Я сдал мою книгу.

— Что тебе дать? — спросил он, как всегда, не глядя в лицо.

— Не знаю, ответил я. — Что-нибудь интересное.

Петр Петрович начал перечислять книги из списка, который я уже знал наизусть.

— Это я уже читал, — отвечал я.

— Читал!

— Читал!

— И эту тоже…

Оказалось, что весь список я уже прочел.

— А нельзя ли что-нибудь не из списка? — спросил я.

В голосе моем было такое сильное желание, что Петр Петрович впервые поднял лицо от бумаг и с интересом посмотрел на меня. И вдруг я увидел, что глаза у него голубые, совсем не старые и что они улыбаются.

— Так, значит, ты много читаешь? — спросил он меня. — Тебе нравится читать?

— Еще бы! — выдохнул я.

— А что ты хочешь?

— Не знаю… Вы мне скажите, что интереснее.

— Сегодня пятница… Ты завтра уйдешь домой? — спросил он, снова не глядя на меня.

— Нет… я… мать… — Мне не хотелось говорить, что я почти всегда остаюсь на воскресенье в интернате. — В общем, в эту субботу я останусь…

Он снова поднял на меня свои ясные голубые глаза. Он понял мое замешательство.

— Тогда приходи в библиотеку… Потолкуем.

Я едва дождался следующего дня. После завтрака я поднялся в библиотеку и толкнул дверь, но она была заперта. «Приду позже», — подумал я, но тут дверь открылась, на пороге стоял Петр Петрович и хитро улыбался мне, как заговорщик.

— Ну, заходи, — пригласил он, когда я поздоровался.

Я вошел, он снова запер дверь на ключ и откинул подъемную доску прилавка. Я впервые почувствовал себя не рядовым читателем, одним из многих, но хозяином Дворца Книги. Стеллажи уходили в глубину помещения тесными рядами, снизу доверху уставленные томами разного цвета, разной толщины и разных форматов. Между стеллажами было почти совсем темно. Вдалеке у стены стоял письменный стол, заваленный растрепанными книгами, и горела настольная лампа со стеклянным зеленым абажуром. К этому столу привел меня Петр Петрович.

— Ты быстро читаешь, — сказал он, когда я сел. — И ты хорошо помнишь то, что прочел?

— Спросите меня! — вскочил я. — Что хотите! Например, «Как закалялась сталь». Я все помню!

— Нет, зачем же… Если ты говоришь, этого достаточно, — сказал он каким-то скучным голосом. Мне показалось, что мой ответ его разочаровал. — И что же ты хочешь прочитать?

— Не знаю… Вы все эти книги читали? — спросил я.

— Ну, не все. Многие, — ответил Петр Петрович. — Некоторые не стоит и читать.

— Почему?

— Ну, есть книги только для определенных специалистов. А другие просто неинтересные, неталантливые.

«Зачем же их печатают?» — подумал я, но ничего не сказал.

— Пойдем-ка походим, — предложил Петр Петрович. — Ты знаешь, что если обойти все стеллажи, каждый с двух сторон, тут будет не меньше километра?

Эта цифра удивила меня, но в тот день мы осмотрели всего четыре полки, а взял я только одну книгу — «Собака Баскервилей» Конан Дойла. Зато мы два часа просидели в библиотеке, и Петр Петрович рассказывал мне о русских писателях, о Пушкине, Лермонтове, Гоголе, об их жизни и судьбе. Он рассказывал совсем не так, как учительница на уроках. Она всегда старалась втолковать нам задание, заставить запомнить то, что полагается знать. Петр Петрович говорил со мной так, будто мне все это самому известно без него, и ему только хочется обсудить со мной свои мысли. В этот день больше всего я запомнил, что эти писатели прожили очень недолго, но каждый из них написал так много, что другим хватило бы на целую длинную жизнь.