Захар Прилепин - «Лимонка» в тюрьму (сборник) Страница 10

По моим прикидкам, на Бутырский централ после «Норд-Оста» заехало более восьмисот чеченцев. Я не думаю, что наша тюрьмушка была одинока тогда в своём гостеприимстве.

Один из чеченцев рассказал мне тогда их национальный анекдот:

– Стоят трое горцев: сван, дагестанец и чеченец. Все трое на одно лицо, все трое в одинаковых чёрных пальто и меховых шапках, ничем не отличаются друг от друга. Как узнать, кто из них чеченец? А?

Я не знал.

– Тот чеченец, кто заправил пальто в носки. – Мой собеседник заливисто, от души, засмеялся.

Заправлять штаны в носки – это опознавательный знак «ваххабитов». Таких людей за время отсидки приходилось встречать не раз.

Если хочешь знать, кто перед тобой, – смотри на носки.

Наливай!

Кид проигрался и пил уже четвёртый фаныч воды.

Кид – молодой рыжий москвич, автоугонщик. Погремуху свою он получил за особенности дикции. Он не говорил, а прямо-таки блеял: «нн-е-е-т, да-а-а, коне-е-ечно» и т. п. Но называть его «козлом» было не по понятиям, поэтому окрестили его Кидом (так же, как пиратского капитана).

Он проиграл партию в русский покер. В отсутствие у нас денег игра шла всё же «на интерес», а именно – «на воду». Проигравший выпивал, а точнее – вливал в себя оговоренное число полулитровых кружек-фанычей, выданных нам заботливой администрацией.

Первые два фаныча он выпил, третий влил в себя, четвёртым давился, страшно при этом кривляясь. Оставалось ещё два. Пятый фаныч растянулся в потреблении на сорок минут (это ничего, срок «возврата долга» у него до утренней проверки, а не то объявят фуфлогоном и отправят в сторону санузла).

Шестая кружка на удивление легко вползла в Кида двумя глотками, и он затих, как штангист, фиксирующий поднятый вес. Он хотел что-то победно прокричать, но не смог. При попытке сделать шаг его пробило, и в раковину отправилось изрядное количество только что выпитой воды. Он улыбнулся и, азартно блестя глазами, предложил сыграть на девять кругалей. «Законное право отыгрыша», – верещал он, заплетающимся языком перестав даже блеять…

На этот раз проигрался я. Девять кругалей воды – не шутка, тут с лёту не возьмёшь. Накипятив воды, остудив до тёплой температуры и слегка подсолив, я начал вливать её в себя. Пять кружек выпито вполне благополучно, разве что по жопе побежали холодные мурашки (хорошо, хоть вода тёплая, а то…). После шестого сходил на дальняк, отлил абсолютно прозрачную, без намёка на желтизну, мочу. После седьмого и восьмого фаныча голова кружилась, глаза слегка подводили в оценке расстояния между мной и кружкой.

Девятый фаныч вызывал рвоту после каждого глотка. Брюхо было набекрень, в глазах двоилось. Допив наконец воду, я блеванул в последний раз (наверное, около литра) и тут вдруг понял, что мертвецки пьян. Все симптомы были налицо: тяжелая эйфория, нарушение координации, несвязная речь.

Так что вот так вот, ребята: пять литров воды замещают пол-литра водки. Вставляет так же, и практически за бесплатно. В Москве, на централах столичных, 0,5 водки стоит от 800 рублей и выше (в провинции конечно же дешевле). Рецепт этот я не патентую и дарю всему человечеству.

№ 90

Это была моя первая хата. Меня с подельником Лёхой Голубовичем привезли с Петровки, ночь я провел в «стакане», наутро прошел флюорографию, подписался, что не являюсь вичёвым, и получил матрас (ложек-чашек не было, выдали пластмассовый одноразовый набор). Толпу невыспавшихся новичков похмельные охранники повели раскидывать по камерам. Возле хаты № 90 (не хаты № девяносто, а хаты № девять – ноль, и только так) выкрикнули мою фамилию и фамилию молоденького маньяка Пашки Югова. С грохотом открылись тормоза, я вошёл в камеру и… сразу же замер. Это было действительно неслабое зрелище. Все свободное пространство передо мной занимали бритоголовые и лохматые головы, небритые рожи, стеклянные глаза (особенно много было глаз). На тридцать шесть шконок, как я впоследствии узнал, было девяносто человек, мы с Юговым здесь были явно лишние.

Поговорил со смотрящим. Объяснял долго и вдумчиво, что, мол, не скинхед, а нацбол, что политический и прочее. Думаю, он не понял. Но его заметно подламывало, а тут как раз прислали дозу, поэтому было ему не до меня. Пошёл устраиваться, брезгливо морщась. Я ещё не знал, что эти страшные и измождённые морды надолго станут для меня привычными и даже в чём-то родными, поэтому, как у любого новичка, у меня начался гон. Я чувствовал себя как бойцовская рыбка, брошенная в переполненный аквариум с такими же рыбками. Моим первым неприятным открытием стало понимание того, что я не круче всех. Это было странное чувство, так как я у себя на районе был достаточно отвязанным парнем. Я совершал ошибку за ошибкой: умудрился посраться с азербайджанской диаспорой и близкими смотрящего, немного взбудоражил мужиков несогласием с телевизионными пристрастиями братвы (до сих пор ненавижу «МузТВ»). В общем, меня ждали серьёзные проблемы в будущем, и, хотя я неплохо говорил на местном арго, я чувствовал, что ещё немного, и меня уроют.

Самое поганое, что слезть с «блатной педали», как мне советовал смотрящий, я уже не мог: было бы ещё хуже. Я сел на скрученный матрас и стал думать о сложившемся положении. Ничего мне в голову не лезло. Рядом присел Учитель – абсолютно белокожий таджик лет за сорок, похожий на татарина. Он действительно был учителем русского языка до 91-го года (поэтому говорил без акцента), а в хате № 90 он выполнял роль неформального лидера среднеазиатов и, пользуясь своим педагогическим опытом, слегка смягчал дикость нравов своих соплеменников. Помолчав немного, Учитель вдруг произнес: «В мир я пришёл, и не было солнце встревожено». Я поднял на него глаза и удивлённо ответил: «Умер я, и сияние светил не умножено». Он вздрогнул и продолжил: «Так скажите мне, люди, зачем я пришёл». Дальше мы проговорили вместе, одновременно: «И зачем моя жизнь второпях уничтожена?»

Рубаи Омара Хайяма. Мы читали их друг другу почти всю ночь, а потом, таясь от взглядов таджикских и узбекских братьев, пили чифирь и закусывали копчёным салом. Он ловко закидывал в рот кусочки свинины и делал вид, что ест хлеб, когда на него глядели стражи исламской морали.

Эта ночь дала мне возможность успокоиться и найти решение своих проблем. Спасибо двум таджикам.

НГ

Выходные и праздничные дни в тюрьме не любят. В эти дни не хлопают кормушки, через которые среднестатистические зэки общаются с внешним миром (ну, конечно, в смысле – легально общаются). Добродушные тётки в камуфляже, похожие на сельских учительниц, не разносят почту; не подзывают к «кормяку» за «объебоном» и приговором мусора из спецчасти; вертухаи не выкрикивают «слегка», выводя на допросы и свиданки. Не возят на суды, не водят к врачу, пустуют прогулочные дворики… Вся привычная тюремная жизнь, так называемая «движуха», замирает. Наступает пауза, томительная и очень неприятная, с привкусом какой-то ржавчины. Замирает отлаженный механизм общения и имитации бурной, жизненно необходимой деятельности, которой зэки замещают отсутствие реальной жизни, и обнажается вся бессмысленность и искусственность этого механизма. Небольшая ржавая пауза – суббота и воскресенье всегда полны ссор между сокамерниками. Но, к счастью, коррозийный уик-энд проходит относительно быстро.

Гораздо хуже дело обстоит с «общенародными праздниками». По привычке арестант отмеряет время ещё по вольным лекалам «от праздника до Рождества», поэтому праздников ждут с нетерпением, а когда они приходят, наступает дикое разочарование и опять всё тот же запах ржавчины в воздухе.

Новый год – самый ненавистный праздник. Он навязчиво как бы напоминает о том, о чём не хочется думать: о ещё одном годе, проведённом в неволе. Поэтому в тюрьме поздравления с наступающим НГ и с НГ наступившим звучат как лёгкое издевательство, с налётом чёрного юморка. К тому же новогодние праздники ужасно длинные, и кормушки не клацают очень долго.

Свой тюремный НГ я встретил спокойно. Ровно в полночь мы пустили по кругу банку с чифирём, закусывая солёной рыбой (кто пьёт чифирь со сладким, тот ничего в этой отраве не понимает). Потом наступила скукотища. Ни разговаривать, ни читать, ни курить мне почему-то не хотелось.

Вдруг за тормозами послышался звон колокольчиков, ржание и крики нетрезвых глоток. Заглянув в шнифт, я увидел на продоле, как тройка гнедых баландёров, увешанная колокольчиками, таскала за собой тележку, на которой обычно развозят по хатам еду. На тележке сидели два вертухая и, по-купечески развалясь, правили вожжами из простыней. Вертухаи орали пьяный блатняк, а баландёры периодически ржали по-лошадиному, вскидывая голову и тряся гривой.

«Каждому – своё», – подумал я и лёг спать.

Тюремный транслейт