Александр Покровский - Кубрик: фривольные рассказы Страница 10

Там он забрал у матроса фуражку и отправился назад на свой корабль.

Силы у Потапыча, как уже мы говорили, были очень большие.

Однажды он сдавал корабль дружественным нам темнокожим братьям, у которых, по всей видимости, была подробная информация о нашем, именно нашем, а не о том, который мы им втюхивали, малом ракетном корабле.

Потапыча особый отдел очень серьезно проинструктировал и строго-настрого запретил называть оружие, приборы и даже помещения своими именами. И вот встречается Потапыч с небольшим и синеньким командиром принимающего экипажа. Потапыч «Осу» называет каким-то номером, тот называет «Осой» – и так по всему кораблю. Потапыч краснеет, бледнеет, идет пятнами, но упрямо продолжает недавно зазубренными названиями представлять корабль. И так его достал этот маленький синенький командир принимающего экипажа, он же вождь племени, своими вопросами типа: «А че это за хреновина? А почему на вашем проекте она с загогулиной, а у нас в три раза больше размером и покрашена серой краской?» – что дальше просто некуда. Потыпыч про себя только вполголоса матерился.

Дошли до люка ЦПУ. Потапыч предъявляет:

– ПЭЖ.

Вождь ему:

– Это ЦПУ.

– ПЭЖ! – настаивает Потапыч, хотя и сам знает, что это ЦПУ, но, согласно легенде, это – ПЭЖ.

– ЦПУ! – упирается вождь.

– ПЭЖ!

– ЦПУ! – не унимается вождь, наклоняется и тычет пальцем в табличку на люке, на которой русскими буквами выбито: «ЦПУ».

– Сука! – шепчет себе под нос багровый Потапыч, – Гансы, сука, Христианы Андерсены! Гондоны! Стратеги ебаные! Тамерланы! Сказку сочинили, а кто таблички вам будет менять? Оловянные солдатики? Бляди!

Настроение Потапыча, ясен день, хуже некуда. А тут еще подскочил член. Не тот член, о котором вы сейчас же подумали, а член принимающего экипажа. Маленький и худой, как собака бедуина, как, впрочем, и все прочие члены этой дружественной команды. Глазки выпучил и, яростно жестикулируя, докладывает что-то вождю.

Тот, выслушав, оборачивается к Потапычу и с каким-то большим внутренним превосходством переводит:

– Акт приемки подписать не можем. Двери на корабле не работают.

– Не по-о-нял? – тянет удивленно Потапыч.

– Двери не работают, – вождь подходит к двери внешнего контура и дергает за ручку.

А на этих герметичных дверях у нас две ручки: одна – защелка, а вторая – задрайка. Небольшая такая.

И этой одной небольшой ручкой-задрайкой так можно дверь запереть, то есть задраить – никогда не откроете, потому что все зависит от той самой дури, с которой вы эту дверь задраивали.

Потапыч почувствовал, что сейчас он заплатит за все, в том числе и за ЦПУ, и легко открыл им дверь, с которой они не могли справиться. Все вместе вышли в коридор. Там Потапыч невинным голосом спрашивает:

– Которая тут дверь еще не работает?

Ему говорят:

– Вот эта.

Потапыч открывает дверь, потом ее снова закрывает и что есть дури – а ее у нас до черта – опять задраивает.

Вождь приказывает своему матросу открыть дверь. Потапыч решил получить удовольствие.

Он начал пространно что-то обсуждать с вождем и на все предложения пойти в каюту вежливо отказывался, а сам исподтишка наслаждался картиной.

Весь экипаж темнокожих братьев был брошен на героическую борьбу с дверью.

Больше двух человек за ручку не ухватиться, так что они вовсю там сопели, а затем послышалась возня с другой стороны, и в конце концов раздался звук надеваемой на ручку трубы и удары по ней кувалдой. Потапыч упорно беседовал о чем-то и ждал. Минут через десять дверь открылась, и тогда Потапыч спросил, обращаясь к вождю:

– Ну, что у нас еще работает?

Через пять минут акт приемки был подписан.

Мне так хотелось посмотреть Суэцкий канал. Очень хотелось. Но, увы: меня упекли в наряд, и я сидел дневальным в кубрике с закрытым иллюминатором.

Дело в том, что так было положено на всех наших кораблях в недавние времена: раз проходим Суэцкий канал, то все строятся на верхней палубе по сигналу «Большой сбор», а в кубриках задраиваются иллюминаторы и выставляется вахта, чтоб, значит, никто не вылез, а тем более, не сбежал в империалистическое завтра.

Но Серега Черных все-таки высунулся из иллюминатора в соседнем кубрике посмотреть на мир, а броняшка иллюминатора (это такая тяжелая дрянь, что его от летящих в сторону корабля пуль прикрывает), сорвавшись, разбила Сереге голову сверху, челюсть снизу и раскрошила зубы друг о друга.

Он вошел в мой кубрик весь в крови, сказал пару слов и упал без сознания. Вокруг ни души. Весь экипаж и наши курсанты стояли в строю, как уже говорилось, по «Большому сбору» на спардеке, на верхней палубе.

А Сергей в болевом шоке.

Я думал одну секунду.

Вернее, я совсем не думал, кинулся к нему, схватил его безжизненное тело в охапку, пододвинул к трапу, а потом изо всех сил начал тянуть и тянуть его по ступеням наверх, подниматься то есть по трапу, а затем проволок его через двери по штормовому коридору – а он же тяжелый, зараза, не меньше семидесяти килограмм.

Почти задохнувшись, я вынес эту тушу на спардек.

Экипаж и курсанты стояли в строю и смотрели на меня, а я волок Серегу через весь спардек, всего в крови, вдоль этого бесконечного строя, и ничего не мог сказать, потому что тащить надо было в лазарет, быстро, а у меня сил не было вести разговоры, и сердце мое было готово вот-вот лопнуть; а люди в строю стояли, молчали и смотрели, как в полуметре от них волочат окровавленное тело, я же, задыхаясь, так ничего и не вымолвил, я почти умер, когда притаранил Сергея в этот проклятущий лазарет.

Вот так я все-таки и увидел Суэц.

Да, о Сереге: все тогда обошлось, и мы потом служили вместе на больших десантных кораблях. Как-то ему понадобилось оклеить обоями квартиру. Причина проста: назавтра приезжала жена, а Мирон, его одноклассник по училищу, обещал, но в последний момент отказался помочь. Я же случайно встретился с ним по дороге на сход и, несмотря на то что в училище учился не в его, а в соседнем классе, и под пару бутылок коньяка к двум часам ночи помог я Сергею покончить с ремонтом.

Так вот, сколько раз мы потом вместе встречались в дружеских компаниях, когда принято говорить что-то хорошее друг о дружке или просто пить молча, Серега всегда при всех говорил мне спасибо за те обои и ни разу не вспомнил о том, как я его тогда, на Суэце, всего в крови, тащил в лазарет.

А может, и не помнит он, кто его тогда тащил? Бывает же такое.

В торжественной обстановке трудно говорить. Особенно если это обстановка вечерней поверки во время поступления в училище, когда только идут вступительные экзамены и будущие курсанты еще плохо знают друг друга, да и списки с фамилиями все время переделываются после очередного отчисления, а в строю стоит двести человек.

А я – в первый раз дежурный по роте – буквы прыгают, руки потеют. Я читаю фамилии, и в ответ названный выкрикивает: «Я!» – вот такая организация, будь она неладна.

Рядом со мной мичман, обеспечивающий порядок.

Дохожу до очередной фамилии и понимаю, что читать ее никак нельзя: в списке написано, безо всяких сомнений, «Хуети». Я показываю мичману фамилию и шепотом спрашиваю, что делать, а он мне так же шепотом: «Читай!» – а строй не понимает, отчего у нас заминка, и прислушивается, ну а я, получив разрешение, читаю:

– Ху… – еще один взгляд на мичмана и после его кивка: —…ети!

Такого взрыва хохота я никак не ожидал, потому от испуга читаю еще раз – строй еле на ногах стоит. А долгожданное «Я!» никто не говорит.

Я смотрю на мичмана, а он мне:

– Читай громче!

Я вздыхаю и громким голосом:

– Хуети!

Дикое ржанье. Я опять на мичмана – он мне опять кивает, мол, погромче бы надо. Я набираю воздуха полную грудь и…

– ХУЕТИ!

Что со строем делается – это вам не описать: некоторые приседают, опускаются на четвереньки, плачут, и вторая шеренга повисает от рыданий на спинах первой.

А меня заклинило – никто же не откликается – я как заору:

– ХУУУУ-ЕТТИ!!!

У всех истерика, включая и мичмана.

Минут через пять, когда все успокоились, робкий голос из второй шеренги:

– А может, «Хусти»?

Может, и Хусти!

Может!

Чего б ему не быть Хусти?

Конечно же Хусти, провались оно все пропадом.

Писарь торопился, переписывая список, и написал не ту букву.

Некоторые люди понимают язык животных.

Некоторые животные тоже понимают язык людей, особенно если это язык жестов, гримас и поз.

Пока вы примеряете на себя все вышесказанное, мы вам расскажем об Амазонке.

Амазонка – это ручей, протекающий через Калининградское военно-морское училище. Он полтора метра шириной и глубиной сантиметров десять. После сдачи очередного экзамена поступающие в училище собираются на его живописном берегу, пышно заросшем травой, и греются на солнышке. В конце концов у кого-нибудь из отдыхающих, видимо, просто так обязательно зарождалась одна-единственная мысль: он решал перепрыгнуть через ручей. Разбегался, прыгал – что там прыгать-то полтора метра – и падал на корточки в самой середине Амазонки – а там грязь по пояс – и человек проваливался.