Арзамас - Димич Ивана Страница 10

Почтальон

Теперь турки из Ирана и Ирака главные.

Дочка

Да, пожалуй.

Почтальон

Будь я президентом этой страны, я бы им всем показал. Я бы с этими гаагскими и еэсовскими бабами сумел бы справиться. Треснул бы кулаком по столу и сказал бы: «Ты знаешь, брателло, кто я такой?» А если бы она только рот раскрыла, я бы ей: «Твою ж мать!»

Дочка

А что не выдвигаетесь? Скоро выборы.

Почтальон

Теща не разрешает, не позорься, мол, а я хотел…

Дочка

Жаль.

Почтальон

Пока, будьте здоровы, привет маме. А ваш папа был очень приличный человек, я вот прямо его любил. Жаль, что умер.

Дочка

Да-да, до свидания. (Закрывает дверь.)

Мама

А что он принес? А что ты так долго с ним болтала? Ой, он бывает таким занудным.

Дочка

Какую-то посылку для тебя. Это что за хрень?

Мама

Не выражайся. (Берет сверток.)

Дочка

Я не выражаюсь, скажи мне, что это?

Мама

Это крем от морщин.

Дочка

Что?

Мама

Что — что? Что тебе непонятно?

Дочка

Я себе покупаю какие-то румынские говна за триста динаров на Байлонском рынке, а ты…

Мама

Потому что ты неряха, и прекрати выражаться, я тебя предупреждала. Ты никогда не заботилась о том, как ты выглядишь, и не знаешь, чем мажут лицо.

Дочка

Мама, ты уникум, я таких, как ты, больше не знаю. (Смеется.)

Мама

Не понимаю, что тут смешного?

Дочка

Ничего.

Грязь танцует сальсу

Однажды весь город проснулся в грязи. Все выглядело нереально жидким. Как будто земля перевернулась вверх тормашками, и девять лет шли дожди, пропитанные пылью. Горожане открывали оконные форточки и двигались по городу, медленно пробираясь во тьме, как рыбы в эволюции. Все двери открывались с натужным скрипом. От страха, что грязь их задушит, как только они откроют рот, люди замолчали, а их кости, от усилий сделать хоть какое-то движение, начали говорить. Замерла любая спешка, время разболелось и стало походить на старую граммофонную пластинку, которую по ошибке запустили на семьдесят восемь оборотов. Все было облеплено грязной тьмой.

А потом пошел дождь и начал смывать грязь. Грязь утекала, беспечно подпрыгивая, к низинам и склонам с такой легкостью и скоростью, что иной раз можно было подумать, будто все это был только сон. Никто больше и не вспоминал бы о мрачной тоске и тяжелом дыхании в порабощенном времени и пространстве, если бы грязь, уходя, не начала танцевать, оставляя после себя мельтешение мелких складчатых следов, — как ребенок, закончив играть в песочнице и бросив замки и куличики.

Люди потом поставили ограду вокруг окаменевшей грязи на въездных воротах в город. И к вящему недоумению тех, кто не пережил осаду, отмечали годовщину, обходя крошечный монумент в немой процессии. Самым важным было сохранить воспоминание об апокалиптической угрозе торжествующей грязи, которая всегда может снова утвердить свое господство.

Залив Свиней

Мама

Безобразие, что творят эти бандиты!

Дочка

Мама, что случилось? Зачем ты меня разбудила?

Мама

Напали на Кубу.

Дочка

Что? Кто напал на Кубу?

Мама

Американцы.

Дочка

Когда?

Мама

Только что. Сказали по телевизору. Они вошли в залив Свиней.

Дочка

Хоть раз не буди ты меня в полчетвертого утра.

Мама

Если бы русские их не остановили, конец Кубе. А Кеннеди, якобы, демократ. Тебе должно быть стыдно!

Дочка

Иди спать. Я же не Кеннеди. Впрочем, его убили, и это случилось давно.

Мама

Кто его убил? Хрущев?

Дочка

Иди, ложись, и чтобы я тебя до утра не видела.

Немой гнев

Пусть никто ничего не делает, пусть никто никогда больше ничего не говорит, пусть все остановится, пусть прекратится движение, события и отношения, пусть наступит молчание. Есть печальные трещины во времени, когда человек не в состоянии вынести и неслышный звук опадающего одуванчика, когда он вообще больше ничего не может вынести. У него нет сил кому-то что-то прощать, понимать, входить в положение, нет сил любить ни самого себя, ни ближних. Он не может ни дышать, ни существовать, он хочет, чтобы его не было. Пока не вернется покой.

Кастрюля горит

Дочка

Что это за дым? Ой, мама, ты пожар устроила!

Мама

Чего ты орешь? Ой, что это?

Дочка

Отойди отсюда, обожжешься еще!

Мама

Ой, такую вкусную рульку придется выбросить!

Дочка

Отойди, говорю! Надо открыть окно.

Мама

Так открывай, чего орешь.

Дочка

Ладно, потушила. Ты когда поставила этот суп? Вчера? Вся кастрюля обуглилась.

Мама

Недавно.

Дочка

В третий раз горит кухня. Ты нас взорвешь.

Мама

Теперь мне надо снова варить суп. Мне трудно. У меня столько дел, я не могу все успевать.

Дочка

Больше ты ничего не будешь готовить. Я запираю кухню на замок.

Мама

Хотела бы я на это посмотреть. Нахалка, ты не будешь командовать в моем доме.

Дочка

Больше не подходи к плите. Надо мастера позвать, побелить кухню.

Мама

Зови, кто тебе не дает.

Дочка

Мама, ты больше не будешь готовить.

Мама

Как это, не буду! Ты, что ли, будешь готовить? Помрем с голоду.

Дочка

Мама, прошу тебя. Видишь, что ты делаешь.

Мама

Слава[4] через две недели. Надо начинать готовиться.

Дочка

Мы закажем доставку. Ты наготовилась. Все знают, как ты прекрасно готовишь, больше не стоит.

Мама

Последние годы я пеку не двадцать четыре вида пирожных, а только десять.

Дочка

Мы купим пирожные.

Мама

Ну, ладно, как-нибудь в другой раз.

Дочка

Когда?

Мама

Ну, когда я состарюсь, и у меня больше не будет сил.

Поездка в Бешку

Рассел со своим учеником Витгенштейном, которого он очень любил за его блестящий ум, сел в поезд и поехал в Бешку. Сам факт, что он предпринял такое путешествие, свидетельствует о снисходительной природе его симпатии. Витгенштейн, предположительно, очень хотел продемонстрировать своему учителю и наставнику, что логические постулаты — это каркас мира, и поэтому уговорил его съездить. Бешка — это совершенно неизвестный маленький городок в Сербии, до которого можно добраться на пароходе, на поезде или по грунтовой дороге. Для осведомленного Витгенштейна это завидное тройное стратегическое преимущество сделало маленькую Бешку магнетически привлекательной, и он утверждал, что философский постулат должен фиксировать действительность, но совсем не заботился о географии. Он полагал, что путешествием в этот населенный пункт продемонстрирует, прежде всего, своему учителю, а также и себе, что процедура доказательства всегда должна быть событием с серьезными последствиями. Поскольку Рассел и сам поддерживал философию своего ученика, некоторым образом считая себя учеником своего ученика, утверждавшим, что метафизический субъект не принадлежит миру, а является границей мира, он и отправился в эту поездку.

Что они делали в Бешке и надолго ли там задержались, осталось неизвестным, но оттуда на барже они отправились вверх по течению Дуная. Когда они добрались до Тюбингена, Рассел доехал на поезде до французского берега, на пароме через Ла-Манш, и поездом до Лондона, потом местным поездом до Кембриджа и, наконец, на велосипеде до дома. По дороге он замерз и страшно простудился. Витгенштейн, расставшись с Расселом, сел в поезд до Вены, а потом на подводе доехал до деревни Траттенбах. Там он потерял место учителя из-за долгого отсутствия. Это вынудило его искать новую должность. В конце концов, он нашел работу помощника садовника. Однажды вечером Рассел, придя домой после лекции, увидел на своем столе письмо. Витгенштейн жаловался, какие в Траттенбахе скверные люди. Рассел так опечалился, что, несмотря на сильную усталость, не стал дожидаться утра. Он сразу же ответил Витгенштейну, что люди все и везде скверные. Только сочинив это утешение для своего любимого ученика, он отошел ко сну.