Дэвид Стори - Сэвилл Страница 104

— Он обиделся? — спросил Торнтон. — Из-за вчерашнего?

— Да, — сказал он.

— По-видимому, вы раньше были дружны с невестой Невила.

— По-видимому, — сказал он.

— Вероятно, я с ним скоро увижусь. Собственно говоря, он советовал мне, когда меня призовут, поступить в его часть. Не знаю, насколько просто это можно устроить. Но если все-таки можно, то он, конечно, все устроит.

Больше ничего не добавив, Торнтон помахал рукой и побежал через дорогу к своему автобусу.

— Ты их когда-нибудь видел? — сказал отец. Он протянул ему квадратный альбом. На сероватых листах цветными карандашами были нарисованы фрукты и цветы. Их яркие контуры отпечатались на папиросной бумаге, проложенной между листами. Рисунки были сделаны без исправлений, со взрослой уверенностью, словно бы без малейших усилий.

— Кто это рисовал? — спросил он, рассматривая три яблока в вазе. Их краснота незаметно переходила в зеленоватость.

— Твой брат. — Отец засмеялся. — Эндрю. — Он показал обложку. На ней были написаны название поселковой школы и непривычное имя его брата «Эндрю Сэвилл». — Ему было только семь лет.

— А как он умер? — спросил Колин, вдруг вспомнив.

— В одночасье. От воспаления легких, — сказал отец. — Еще вчера был здоров, и вдруг — нет его. У него перед тем была операция. Вот он и ослаб, наверно. Я бы все отдал, чтобы он жив остался.

— А что тут можно отдать? — сказал он.

— Ну-у… — Отец замялся и отвел глаза.

Как-то раз, несколько лет назад, он ходил с отцом поставить цветы на могилу брата. Маленькое кладбище у шоссе, ведущего к шахте, пряталось за высокими живыми изгородями. Из могилы торчал закругленный маркировочный камень с написанными краской инициалами отца «Г.Р.С.» и номером. Они обломали плети куманики, выпололи бурьян с продолговатого холмика, вкопали в его центре банку из-под варенья и поставили в банку цветы. «Надо бы каждую неделю сюда приходить, приводить ее в порядок», — сказал тогда отец, но ни он, ни мать, насколько было известно Колину, там больше не бывали. Теперь, глядя на яркие рисунки в альбоме, отец сказал:

— Надо бы сходить посмотреть, как там могила. Времени-то прошло уж порядочно.

— А на маму как это подействовало? — спросил он.

— Ну-у… — Отец заколебался и сосредоточенно уставился на альбом. — Наверно, полпричины в этом.

— Какой причины?

— Да то, что Эндрю умер… — сказал отец.

В доме стояла тишина. Мать уехала навестить сестру и взяла с собой Стивена и Ричарда — после долгих приставаний и хныканий.

— Вот ты и бываешь такой молчаливый и угрюмый.

— Разве я молчаливый и угрюмый?

— Ты сам должен знать, — сказал отец.

— А я не знаю.

— Не я же первый тебе об этом сказал. — Отец покраснел.

— Я не думал, что я угрюмый.

— Да не всегда, — добавил отец. — Так, в последнее время. — Он все еще смотрел на рисунки.

Чашка на блюдце. Колин со странным ощущением, словно кто-то вдруг дотронулся до него, увидел, как точны и совершенны эти эллипсы, безупречно нарисованные его семилетним братом: почти ни единой неправильности ни в линиях, ни в растушевке голубого узора.

— Твоя мать была на четвертом месяце. Вот, наверно, почему. Она тогда в полное расстройство впала. — Отец словно невзначай закрыл альбом. — Ну, в полное, можешь мне поверить. — Некоторое время он молчал. — Тогда все это таким странным казалось.

— Почему странным?

— Ну, как будто он ушел. — Отец поглядел на него. — А потом опять возвратился.

Лицо отца обрело свежесть, словно на миг он вернулся в те дни, когда сам был молод. Он посмотрел на Колина.

— Но я же все-таки не Эндрю, — сказал он.

— Нет.

Колин снова поглядел на альбом — только в буквах имени и фамилии ему почудилась какая-то смутность: словно его брат, несмотря на ясность рисунков, был не вполне уверен, что он — это он.

Отец тоже посмотрел на альбом, который лежал между ними, точно завещание, а может быть, беда или непонятное отрицание — он не знал.

Несколько дней его мысли занимал только этот брат, так случайно вдруг вторгшийся в них. Теперь он спал в самой маленькой комнате — другая, побольше, перешла к его братьям, — и ему пришло в голову, что спит он, вероятно, на кровати Эндрю. На этой же кровати, вспомнил он, во время войны спал солдат. В его памяти всплыли некоторые эпизоды раннего детства: смутно вспомнилась поездка к морю с отцом и матерью и как он стоял в тележке молочника. Эти картины были щемяще знакомы, как и рисунки в альбоме.

Однажды вечером, когда отец был на работе, он заговорил об Эндрю с матерью, выслушал ее сдержанные ответы, а потом прямо спросил, как он умер.

— Ну, зачем говорить о тяжелом? — сказала мать. — Какое это имеет значение через столько лет? — И добавила: — В конце-то концов в счет идет только хорошее.

— А разве Эндрю не был хорошим? — сказал он.

— Он-то был! — И мать рассказала ему о приходе доктора, о внезапной болезни и о виноватых словах врача, когда он осмотрел его брата, уложенного на двуспальной кровати. — А почему это ты вдруг так заинтересовался? — добавила она.

— Ну… — сказал он и объяснил про альбом.

— И где же это отец его нашел? — сказала она.

— Должно быть, наткнулся на него где-нибудь.

— Должно быть, рылся в моих бумагах.

— Каких бумагах? — спросил он.

— О, я кое-что храню, — таинственно ответила мать, словно этого она открыть все-таки не могла. — Во всяком случае, видно, что он стал бы художником. У него не только дарование было, но и характер такой.

— Какой характер? — спросил Колин.

— Ну, характер. — Мать провела пальцем по спинке стула. — Он был очень своевольный.

— В каком смысле? — спросил он.

— Вопросы. Вопросы! — Мать отвернулась. Потом, словно не выдержав молчания, добавила: — Он все время убегал.

— Куда?

— Не знаю. Он как будто и сам не понимал.

Непроницаемость намерений его брата ошеломила его, как, вероятно, ошеломляла мать. Она, не мигая, смотрела прямо перед собой.

— Во всяком случае, он хотел уйти отсюда, — сказала она.

— Почему?

— Зачем ты спрашиваешь? Неужели ты думаешь, что я не ответила бы на эти вопросы, если бы могла?

Она сняла очки. Их отблески больше не скрывали выражения ее лица. Она вытерла глаза краем фартука. Это был сдержанный жест, почти самоотрицание.

— Я его любила, Колин.

— Знаю, — сказал он.

— Так разве, — сказала она, — этого было не достаточно?

Несколько дней спустя он пришел на могилу своего брата и с удивлением увидел, что ее совсем недавно привели в порядок. В землю опять была вкопана банка, и в ней стояли цветы. Перед его глазами всплыл образ брата: непокорный, упрямый мальчик, светловолосый, голубоглазый, плотный, широкоплечий, идет по шоссе от поселка. На миг, стоя у могилы, спрятанной среди кустов, в тени террикона, рядом с шахтой, изрыгающей свой вечный дым и пар, он ощутил, что связан невидимыми узами с тем, кто погребен в этой земле, словно они вдруг слились воедино.

Он оглянулся на шоссе — его отец каждый день проходил мимо этого места. Вон там, в школе возле шахты, Эндрю, по всей вероятности, изрисовал свой альбом. И он вспомнил то, что уже несколько дней назойливо стучалось в его память, — то, как он впервые пошел. Он сидел тогда рядом с родителями возле плотины — той самой, до которой много лет спустя добрался с Ригеном во время их долгой прогулки, — и встал на ноги, чтобы пойти за курицей — за птицей, которая бежала впереди него к воде. Ему живо припомнилась мысль, мелькнувшая у него, когда он услышал возгласы отца и матери: «Я же уже много раз ходил вот так. Почему они удивляются?» Но важно было не их удивление — важным было возникшее в нем убеждение, что он не только уже ходил, по и уже прожил свою жизнь раньше. Словно из тумана проглянули очертания мыса.

Он испытывал странную отчужденность: какая-то часть его сознания была отторгнута, раздроблена, отметена. Он ушел с кладбища и зашагал к поселку. Дым, лязганье, скрипы и особые, присущие только шахте всхлипывания преследовали его. Словно земля выбросила, извергла его из своих недр. Он оглянулся на кладбище, где был в безвестности погребен его брат: от этого ребенка ему словно передалось ощущение возложенной на него миссии, нового обязательства, уязвимости, и он весь похолодел.

В первую очередь это повлияло на его отношения со Стивеном. Его младшему брату была свойственна невозмутимая уверенность. Он никогда ни в чем не сомневался — детская покладистость сменилась здоровым, ничего не требующим спокойствием. Он играл в регби, но без особого увлечения; во время занятий он всегда был рассеян. Его голос на пустыре разносился над дворами, он ни от кого не принимал ни распоряжений, ни советов.