Владимир Соколовский - Уникум Потеряева Страница 109

Высоко подпрыгнув, он ринулся в решающий бой. Однако, не успел он встать ногами на землю (или снова медленно потекло время?) — как в далекой Потеряевке громко заорал петух Фофан; крик его иссяк, и почвы коснулись не обутые в легкую, но прочную обувь ступни знатока восточных стилей — а тонкие и длинные относительно туловища ноги хоть и не в чрезмерном обилии, но все же водящегося в средней полосе России насекомого. Нежнозеленый цвет, тонкая талия, изящное тельце над прозрачными газовыми крыльями. Подняв перед собою ляжки сильных передних ног, с шипами на бедрах и пилою на голени, богомол проворно вертел головкой на подвижной шее, оглядывая окрестность.

Вокруг было пусто и тихо; догорал костерок, капли с плавящегося котелка падали на пепел и мелко взрывались. Издали слышна была песня: это Ничтяк возвращался к месту поисков.

— Пр-ред людьми я виновен,Пер-ред Богом я чист!Пр-редо мной как иконаВсе пр-раклятая зона,И на вышке маячитПолусонный чеки-ист!..

Богомол замер; схватил раннюю тяжелую муху, разодрал своими ужасными пилами, и стал пожирать торчащим из морды клювиком. И упрыгал в зеленую, сочную траву, среди которой можно было накараулить много пищи.

БОГ И БОЛЬШИЕ БАТАЛЬОНЫ

Отставной майор Урябьев отправился к прапорщику Поепаеву под вечер. Стукнул в дверь одной из квартир небольшого финского домика.

— Входите, не заперто!

Вова лежал на койке и, шевеля губами и бровями, вдумчиво читал «Луку Мудищева». Не поднимаясь, протянул руку.

— Садись, Иваныч. Выпить не хошь?

На шатком убогом столе красовалась бутылка коньяка «Камю».

— Ну ты и даешь! — воскликнул Урябьев. — Давно ли плакался, что беднее церковной крысы? Давно ли в райотдел приходил, в участковые просился? Давно ли на бытылку «Анапы» занимал? Откуда такие богатства?

— Да… — нехотя ответил Поепаев. — Возникли кое-какие обстоятельства… Ты пей, не разглагольствуй.

— А закуски попрежнему — шиш да кумыш?

— Зачем? Закуска у меня есть отличная. — Вова порылся под кроватью, извлек огромного вяленого леща и, сдув с него пыль, подал гостю. — И еще это, Иваныч… там на кухне сковородка, в ней печенка должна быть, я позавчера жарил… если тараканы не сожрали…

— Ох и фантазия у тебя, Вова! Разве ж это закуски для такого благородного напитка?

— Какая может быть у солдата фантазия! Что под руку попало, то и похавал. Ты лучше послушай-ка великую поэзию…

— Нет, уволь, не стану я слушать экую пакость. По молодости — еще может быть, а сейчас — нет, уволь, голубчик…

— Н-ну ладно! — прапорщик швырнул книжку на пол, рывком поднялся. — Где там мой стакан?!..

— Стакан у тебя, Вова, был всегда один. Я в него себе налил… обтер маленько… Так что жди. Но вообще я к тебе не импортные коньяки пришел распивать — хоть и дело это, безусловно, приятное. По другому вопросу.

— Я весь внимание.

— Ты слыхал, что Зойка пропала?

— Что-то слыхал такое на работе, — да не больно, признаться, поверил. Что такое — девка сбежала? А потом, вроде, и лейтенант из милиции пропал, что с ней хороводился? Барайе чи?[42] Так вот тебе, Иваныч, моя версия: они обо всем договорились заранее.

Приглядели себе подходящее место, она туда уехала втихаря. А через несколько дней и он туда же за нею! Живут где-нибудь, и похохатывают над всеми. Поверь: все так и было. Знаю я этих подружек. Сам на них сколько раз горел.

— Неудобно, Вова, тебя дураком называть, — но слова твои… И мысли тоже, извини. Ну посуди ты своей тупой башкой: куда, зачем им надо отсюда втихую бежать? От кого? Где она еще такую работу найдет? Ваську на старшего опера хотят двигать — а ведь это, Вова, капитанская должность, не шутка! Дом у меня — хоромы, хозяйство — сам знаешь, сам я к ним хорошо относился, захоти они без регистрации какое-то время жить — да пожалуйста! Ребята-то оба хорошие, я им верил. И вот — поди ж ты, какая притча…

— Постой-постой… — прапорщик застыл над разорванной рыбой. — Ты сам-то… как мнишь? Ты, Иваныч, не торопись. Ведь вы, менты, больше про худое думаете.

— Что думать! Факты-то налицо: девять ден, как Зойка исчезла. Васька — шесть. Если не проявились за это время — значит, плохо дело, поверь моим чутью да опыту…

— Странные ты, Иваныч, приводишь резоны. Давай будем, как выражался твой будущий зятек, толковать конкретно: что ты предполагаешь?

— Что предполагаю, что предполагаю! Диапазон широкий. Вплоть до… да скорей всего, так оно и есть.

Поепаев плеснул в рот коньяк из жирного стакана.

— Да-а… — выдохнул он. — Заявочки, мать бы их ети… Не верю я тебе, Иваныч. Не могло с твоей дочерью такого случиться.

— Это есть, Вова, твоя ошибка. Могло, и очень даже могло.

— Зоя, Зоя… Любил я ее, Иваныч. Да нет, понимал, конечно, что в мужья не гожусь: старый, траченый, крученый-верченый, порченый, необразованный… Может, тебе такое и трудно понять.

— Да нет, я понимаю.

— Ыа-а-а-аххх!!.. — прапорщик согнулся вдруг, словно от сильной желудочной боли, и мощными лапами распластнул надвое полосатую майку. — Кто-о-о?!.. Г-говори, Иваны-ыч! Р-разоррву-у-у!!..

Он упал ничком на пол, и принялся биться головою о щербленые доски.

Урябьев черпнул в кухне воды из ржавого чугунка, плеснул на его голову. Вова сел, замотал головою. Ноги его двигались сами по себе, словно у мертвого паука-косиножки.

— Кто-о? — захрипел он. — Ну скажи, Иваныч. И сразу пойдем. И будем делать очень больно. Я это умею, Афган многому учил. Пошли, Иваныч.

— Если бы я знал!..

— Какого ж ты хрена?!..

— В том-то и дело, Вова, что их сначала найти надо. Без твоей помощи мне, похоже, и тут не обойтись.

— Я же не сыщик. Разве что — подай-принеси, поймай-задержи, догони-скрути, стукни-замочи…

— Это тоже важно. Кто его знает, как дело-то повернется!

— Ладно, согласен. С таким условием: ты мне потом их отдашь. И не спросишь, куда девались. Лады?

— Что потом! Потом — суп с котом. Не у шубы рукав.

Вова поднялся, крепко зажмурился.

— Ну, сволочи, ждите… Да давай же что-то делать, папаша чертов! У тебя хоть план-то есть?

— Откровенно — не знаю, с чего и начинать. Никаких зацепок.

— Вот те и на! Хрен ли ж ты девять-то дней делал? На гуще ворожил, что ли?

— Ворожил, да не на гуще…

И он рассказал про советы судьи Якуняева, про лентюрлю. Армейский волк, однако, среагировал на все эти дела довольно неожиданно:

— Все это чушь, болтовня и мистика, недостойная старшего офицера милиции. Нет, я понимаю: дочь, самый близкий человек, тут вопрос тонкий, но все-таки, все-таки… Признайся лучше сразу: не подготовил ты атаку, натаскал в запас холостых снарядов. Давай теперь вместе думать…

— Что, тоже обнаружил у себя оперативное мышление?

— Почему бы нет? И, может быть, в нынешней обстановке оно нам больше сгодится, чем все твои лентюрлю. Жди-ка меня здесь.

Вернулся он довольно скоро, волоча за собою знаменитую маловицынскую прошмандовку Зинку Пху, по прозвищу Потайная. Втолкнув ее в комнату, указал на койку:

— Садись!

— Трусики мне снимать?

— Пока не надо! Ты пока сиди, и врубайся. И ты врубайся, Иваныч. Так вот: в тот вечер, когда пропал твой зять — я уж так и стану звать его — мы с этой вот королевой Шантеклера его видели. При, скажем так, нештатных обстоятельствах. Я, понимаешь ли, был у нее в гостях. Ну, мы это… как бы сказать…

— В папки-мамки играли! — подсказала Зинка.

— Ты помолчи! Получишь слово, в свое время. Так вот… Он, значит, заходит. Подождал, пока мы сделаемся… Сам сидит. Ах ты, думаю! Вот тебе и верный Зоин жених! Хотел его оттуда выбросить, чтобы он ни тебя, ни себя, ни дочь твою не позорил, — да остыл. Мало ли кого бес по молодости не крутит! Он ведь и не женат еще — а бабу-то все равно хочется…

— Ты зачем мне это рассказываешь?! — лицо опера стало багроветь.

— Ты не шуми, Иваныч! Все по делу. Короче, натянул я штаны, и ушел. И — забыл не забыл, а — какое мне дело до других людей, верно? Я и себе-то самому не каждый день рад. А теперь вспомнил: дак ведь Васька-то тем вечером и пропал! Вдруг, думаю, его от этой самой дуньки и увели?..

— Я не дунька, а Зинаида Гурьевна! — с достоинством сказала Потайная.

— Молчи, каракатла. Давай, докладывай по порядку, чего там у вас было. Чего он приходил? Небось, отхарить тебя хотел, халда нестроевая?

— Нет-нет! Ему это не надо было. Он по делу. Ему узнать надо было. Не схотел он меня поиметь. Даже поругал маленько. А я что! Я женщина простая.

Мрачные лики Урябьева и Поепаева чуть прояснились.

— Ты ладно… Хорош базарить. Сказывай давай, о чем было ваше толковище.

Когда Пху кончила свой рассказ, в поепаевской квартирке наступило долгое молчание. Темнело; мужчины сидели за столом друг против друга, оперев на ладони тяжелые лица. Наконец прапорщик опомнился, взял со стола ополовиненную бутылку «Камю» и протянул Зинке: