Олег Зайончковский - Загул Страница 11

– Говори за себя! – неожиданно ясным голосом возразил Ксенофонтов. Положения тела он, однако, не изменил.

В комнату вошла украинка Галка и, ни слова не говоря, принялась наводить порядок на столе. Двигалась она без особого изящества, но мужчины притихли, с интересом за ней наблюдая. Выставив чистые рюмки, Галка подкатила к столу бар на колесиках и удалилась.

– Повезло Хохлу с бабой, – заметил хозяин. – Главное дело, помалкивает – не то что другие прочие.

– Ты тоже женат? – поинтересовался Нефедов.

На Галино лицо набежала тучка.

– Женат. Я свою в нашем стриптиз-клубе надыбал, а надо было, как Хохол, с хутора брать. Ноги от ушей, а сама дура дурой…

– И где же она сейчас?

– Слава богу, в Испании. Силикон себе новый вставила – и к морю… Ничего, вот детей ей заделаю – будет знать, как по курортам шастать.

– А сам-то ты как? Толя говорит, ты вроде вышел из своего профсоюза?

– Так и есть… – Галя вздохнул с печальной усмешкой. – Теперь я типа на дембеле. Да и с кем воевать? Братва моя полегла смертью храбрых, а кто уцелел, все теперь в бизнесе.

– И ты, значит, тоже?

– Что я, хуже людей? Вот, магазин открыл – торгую стройматериалами.

– Интересное дело.

– А то! Доска шпунтованная, тес, вагонка… Я тут и к культуре пристрастился. Видал мою галерею? Как у Армани стал одеваться, так меня это дело и засосало. Бабе силикон да цацки, а мне живопись подавай…

Демонстрируя свою тягу к культуре, хозяин достал из бара бутылку текилы. Толя с Нефедовым возражать не стали, хотя предпочли бы водку. Ксенофонтову было все равно, что пить, но он никак не мог принять вертикальное положение.

Но разговор получался и под текилу. С первой же рюмкой нахлынули воспоминания – как оно и должно быть у старых, давно не видевшихся приятелей. Потом они перешли опять к текущей современности. Говорили о женах, о культуре, о шпунтованной доске. Беседа, как водится, шла с пятого на десятое, но Игорь чувствовал, что в душе его будто распускается какой-то туго завязанный узел. Он был готов уже поделиться с товарищами своими глубоко личными переживаниями и признаться им в том, что ушел час назад из семьи. Но внезапно хозяин дома перестал ему отвечать. Буквально на полуслове Галя уронил голову на грудь, а затем медленно повалился на спящего уже Ксенофонтова.

– В отрубе, – сочувственно прокомментировал Толя. – Они эту гадость из кактуса гонят…

Немного размыслив, Хохол объявил, что Галю и Ксенофонтова надо «уложить по-нормальному».

– Пойду к жинке, распоряжусь насчет постелей, – сказал он и вышел из комнаты.

Оставшись без собеседников, Нефедов налил себе еще текилы, выпил и впал в задумчивость. Еще немного, и он присоединился бы к спящим товарищам. Где бы ни разместила их на ночь чета хохлов, утром Нефедов и Ксенофонтов нашли бы друг друга и вместе на красной машине поехали бы на работу. И завод не заметил бы их помятых лиц, и все бы, наверное, обошлось. Но внезапно у Гали в нагрудном кармашке заиграл мобильник.

Галя на секунду перестал храпеть, почесал грудь, но не проснулся. Нефедов осторожно двумя пальцами извлек телефон из его кармашка и посмотрел на экранчик. Звонил Шерстяной. «Смотри-ка, – удивился Игорь. – У них с Галей какие-то дела». Нажав на зеленую кнопочку, он приложил трубку к уху:

– Слушаю…

– Алло, алло, Галя! – залопотало в мобильнике. – У меня к тебе исключительное предложение…

– Я не Галя, – сказал Нефедов.

Голос Шерстяного пресекся.

– Правда?.. А кто вы, пардон?

– Галя спит, а я Нефедов.

– Нефедов! – обрадовался Шерстяной. – Здоро́во, Гарик! А почему ты на проводе? Или вы с Галей пьете?

– Нет, уже спим, – усмехнулся Нефедов. – Ты скажи, если важное, я ему передам.

– Важное… Он живопись собирает, а я для него картину нашел – «Почечуево зимой» называется, не пойму только, чьей кисти.

– Ты что же, – удивился Нефедов, – живописью теперь торгуешь?

– Нет, – Шерстяной хихикнул. – Я торгую своим наследством. Дядька у меня преставился – Питерский, если помнишь. Отличный оказался дядька – квартира его мне досталась как единственному родственнику.

– Поздравляю… И как квартира?

– Квартира – нет слов! Профессорская… Да ты приезжай, сам увидишь.

Нефедов задумался.

– Приехать к тебе?..

– Приезжай! Выпьем за новоселье.

– Слушай… А что, если я прямо сейчас приеду?

– Какие вопросы? Сейчас прямо и приезжай!

Нефедов расспросил Шерстяного, как к нему добраться, и, отключив телефончик, вернул его в Галин кармашек.

Большей глупости, чем путешествие в шестьдесят верст на ночь глядя в нетрезвом виде, Нефедов придумать не мог. Однако так получилось, что его опять некому было остановить, и даже собак во дворе Галка еще не спускала.

Шелапутинский переулок

– Три восемьсот пятьдесят! Дочь! Роддом имени Клары Цеткин. Переулок Шелапутинский… Запомнил?

Далекий голос тети Тани еле слышен. Расстояние съедает индукцию; слабеньких междугородных токов не достаточно, чтобы как следует разговорить большой металлический телефон. Он висит на стене в заводской проходной рядом с бюро пропусков, под плакатиком «Не болтай».

– Шелапутинский… – повторяет Нефедов, выцарапывая слово ключом на стене.

– Эй! А ну! – кричит ему вооруженная бабка-вахтерша. – Всю стену уже искорябали!

Нефедов оборачивается, смотрит на бабку невидяще.

– Слышу… дочь… три восемьсот пятьдесят… – повторяет он за тетей Таней.

– Ох ты, господи! – догадывается бабка. – Никак папашей стал!

Тетя Таня сообщает еще о том, сколько выпила сама таблеток, как волновалась и как не спала всю ночь, но этого Нефедов уже не записывает. Вообще это была ее собственная, тети Танина идея, чтобы Надя до родов пожила у нее в Москве. Дело в том, что рожать в нашем городе небезопасно в септическом отношении.

Вот и свершилось… В отделе связующих материалов известие не оставило равнодушных. Все, даже Зоя Николаевна, побросали работу, охают и поздравляют Нефедова.

– Заводи мотоцикл! – командует Кошелев Ксенофонтову.

И вот уже Ксюхина «Ява», рубиновая сверкающая красавица, мчит что есть духу в «Московский» гастроном. Как она любит скорость! В поворотах хромированные дуги чертят по асфальту, пуская снопы искр; два ее горячих цилиндра, два согласно бьющихся сердца, поют победную песнь. И ветром захлебываются седоки, один из которых – на радостях потерявший чувство самосохранения молодой отец.

Отмечание происходит «на природе», с наветренной к заводу стороны. Оглушенный происходящим, Нефедов с растерянной улыбкой принимает поздравления отдельцев. Увы, запас добрых слов и пожеланий превосходит запасы спиртного. Ксенофонтова опять снаряжают в «Московский», и он уносится в синем мотоциклетном дыму. Возвращается Ксюха скоро, но… привозит за собой хвост: «Яву» преследует желтый милицейский «Урал». Съехав с дороги, Ксюха роняет мотоцикл и с авоськой бутылок бежит к своим. Мент тормозит, спрыгивает с «Урала» и пеший продолжает погоню. На бегу он дует в свисток и матерится, требуя Ксюхины права, но не тут-то было – отдельцы встают за товарища стеной. Показывая на Нефедова, они хором толкуют менту про «исключительный повод». Наконец до него доходит, – уяснив причину попойки, мент сменяет гнев на милость и принимает поднесенный стакан. Снявши с головы фуражку и повесив ее на ближайший сук, мент неожиданно произносит прочувствованный философский тост.

– У мужика, – говорит он, обращаясь к Игорю, – есть только два настоящих повода, чтобы напиться, – это женитьба и рождение ребенка. Первым разом ты входишь в дверь, а вторым – она за тобой захлопывается.

Блестящая речь мента – последнее, что Нефедов воспринимает отчетливо; потом в его сознании возникает пауза… Вновь оно включается спустя неизвестно сколько времени, в тот момент, когда они с Ксюхой мчатся куда-то опять верхом на жужжащей «Яве». Набегающие многоэтажки кренятся и валятся, угрожая прихлопнуть наездников вместе с мотоциклом, но «Ява» быстра, увертлива. Одно лишь заботит Нефедова – как бы не вылететь из седла…

И снова наступает провал…

Нефедов не сознает, что «Ява», перегревшаяся, но неповрежденная, вдоволь наигравшаяся с судьбой, возвращается в свое стойло. Он даже не понимает, что едет в седле сам-третий и что позади него сидит Шерстяной, взявшийся невесть откуда. Ксюха держится за руль «Явы», Шерсть уцепился за Ксюху, а между ними – обмякший Нефедов, который ни за кого не держится, потому что спит. Так они и въезжают во двор старой панельной пятиэтажки. Дом этот – ветеран микрорайона, и у жильцов его есть привилегия – им позволено во дворе держать небольшие сарайчики. В таком-то сарайчике вместе с кроликами, принадлежащими Ксюхиной матушке, и ночует красавица «Ява».

Мотоцикл встает у сарая и, пару раз напоследок икнув, замолкает. Шерсть, придерживая Нефедова под мышки, стаскивает его с седла и укладывает на траву. Ксенофонтов, зафиксировав машину на подножке, падает рядом с Нефедовым и тоже отключается. Шерстяной чешет голову, глядя на спящих товарищей, потом залезает в авоську, притороченную к багажнику мотоцикла, и достает из нее недопитую бутылку водки. Усевшись в траве, он в два приема опорожняет бутылку и с блаженным видом закуривает.