Мацуо Монро - Bang-bang Страница 11

И кладу трубку. Он уже произносил похожие слова год назад. Недели за две до гибели моей жены… В приметы я не верю, но как-то невесело думать, что, быть может, теперь на очереди Юрико.

— Эй, приятель, — говорю я отражению в зеркале, — только не сходи с ума. Ты просто немного устал. Потому и лезет всякая чушь в голову.

Звучит настолько фальшиво и жалко, что на месте отражения я плюнул бы себе в лицо.

Проходит еще два дня, и я окончательно убеждаюсь, что зашел в тупик. Да, тронутая художница действительно существует или существовала. И есть люди, пострадавшие от ее просветительской деятельности. Вот и все, что удается выяснить. По словам самых осведомленных, она никогда и нигде не выставляла свои картины. Никто ни разу ее не видел. Этакий человек-невидимка… Призрак с бритвой в одной руке и кистями в другой. Все это здорово напоминает мне байки, которыми пугают детей. Что-то вроде: будешь плохо рисовать покойников — придет ужасная художница и зальет кислотой твои картины… бу!

Мне не остается ничего другого, как зайти с другой стороны. Попробовать найти зацепку в мире психов, раз уж мир художников показал мне кукиш.

Я размазываю остатки мази по измочаленным ногам, посещаю ближайший магазин со своим волшебным экранирующим рюкзаком, набиваю холодильник тем, что удалось позаимствовать, покупаю на последние деньги анальгетики и принимаюсь за дело.

Я по-прежнему ищу Юрико. Но вместо нее нахожу людей с параноидальным расстройством личности, шизоидным расстройством, диссоциальным расстройством, ананкастным расстройством. Разговариваю с фетишистами, эксгибиционистами, вуайеристами, педофилами, садомазохистами. Отличная компания. Больше всего меня радует то, что все они живут среди нас. В соседней квартире, в доме напротив. Они делают суси этими самыми руками, они моют машины, они метут улицы по утрам, они охраняют универмаги, дают сдачу в магазине… Они везде. И каждый, с кем я разговариваю о его нелегкой жизни, дает мне адрес или телефон еще одного шизофреника или параноика.

Но больше всего меня интересуют те, кто склонен к самоубийству. Или знакомые тех, кто покончил с собой. Или знакомые знакомых… Я, делая сочувствующее лицо, слушаю, как люди прыгают с крыш, мостов, вышек, строительных лесов; режут себе вены и артерии, режут в холодной и теплой воде, вдоль и попрек, на руках и на горле. Одних только способов повеситься я насчитываю не меньше пятнадцати.

Вечером восьмого дня я приползаю домой. Ступни стерты до костей, а я чувствую себя наикрутейшим сыщиком, стоящим в одном шаге от раскрытия преступления века. В один день мне везет дважды. Два человека, покончивших с собой, по уверениям их знакомых, незадолго до своей смерти намекали, что «нашли кое-что действительно стоящее» и назвали себя «добровольцами». Сами по себе эти слова ничего для меня не значат. Значит то, что их произносили люди, незнакомые друг с другом. Здравый смысл подсказывает, что это может быть простым совпадением. Мол, не такие уж редкие эти слова. Но я затыкаю ему рот, а себе уши. Мне нужно найти Юрико, если она еще жива. И если для этого мне придется поговорить с каждым психом в городе — я поговорю с каждым психом. Если для этого мне придется свихнуться окончательно самому, я свихнусь.

Потому что, возможно, недостаточно просто не делать ничего плохого. Быть может, нужно хоть раз сделать что-то хорошее, даже в ущерб себе. Счастья наверняка не принесет. Но зато даст покой…

Так думаю я, лежа в своей постели. Желудок урчит от голода. Ноги болят так, словно я весь день бегал по колючей проволоке. Но мне впервые за много дней засыпается легко. Впервые за много дней я не мечтаю, чтобы утром наступила ядерная зима или чтобы вырвался на свободу вирус сибирской язвы.

Я снова слушаю, как люди глотают снотворное и железные опилки, пьют растворенный в уксусной кислоте свинец и экстракт табака, дышат газом, вкалывают бешеные дозы инсулина и героина.

И в рассказах все чаще мелькает слово «доброволец». Все больше людей, считающих, что их мертвым друзьям, родственникам или знакомым кто-то помог приобрести по дешевке билет в страну счастливой охоты. Несколько раз в разговорах упоминают и о художнице, рисующей трупы.

Я все больше убеждаюсь, что Юрико была права. Теперь даже у здравого смысла хватает ума не вступать в спор по пустякам. Правда, как обычно, есть одно существенное «но» — у меня по-прежнему ни одной зацепки. Ни конкретных имен, ни адресов, ни телефонов. Только слухи, догадки, предположения, версии. В общем, они дают неплохую картину происходящего, но толку от этого — zero. Все, кто мог сказать что-нибудь конкретное, мертвы.

Девушка бросилась с небоскреба, парень вскрыл себе вены, женщина повесилась на потолочной балке своего загородного дома. Кто обратит на это внимание? Рядовое самоубийство, вот и весь разговор. Таких только в Токио набирается по паре десятков в день. Никому и в голову не приходит как-то связать эти случаи, копнуть поглубже и обнаружить, что некоторые из этих людей незадолго до смерти вступали в контакт с человеком или целой организацией, которая остро нуждалась в «добровольцах». Ни о каком серийном убийце и речи быть не может. Вообще об убийствах никто не думает… Что может быть очевиднее предсмертной записки с добрыми пожеланиями тем, кто остается?

Неудивительно, что до сих пор никто не забил тревогу. Пока связать все воедино могу только я. Только я представляю себе масштаб происходящего. Только я могу что-то изменить. И каждый день я старательно записываю в блокнот имена, адреса, подробности, краткие описания того, как именно очередной «клиент» отправился на тот свет. Я с головой ныряю в это дерьмо, чтобы положить ему конец.

И все из-за Юрико. Она все-таки сумела втянуть меня в это. Я надеюсь, что не ценой своей жизни. Но чем больше исписанных страниц в блокноте, тем меньше надежды.

Непонятно, кому все это нужно? Для чего подталкивать к самоубийству несчастных забитых психов? Только для того, чтобы написать очередную картину типа: «То, что осталось от девушки после прыжка с двадцать второго этажа на рассвете»? Это единственное объяснение, которое я могу придумать, исходя из имеющихся у меня сведений. Хотя абсолютно нелепое… Чтобы нарисовать такое количество трупов, нужно работать по сорок пять часов в сутки без выходных.

Чем дальше я продвигаюсь в своих поисках, тем больше появляется вопросов. И тем сильнее я убеждаюсь в том, что ничего не понимаю. Есть, вернее, должна быть, одна маленькая деталь, которая связывает все воедино, превращая хаотичное нагромождение бессмысленных фактов в четкую и логически правильно построенную систему. Вот до этой детали мне никак и не добраться. Это чем-то похоже на психологический тест. Мне нужно определить принцип, по которому сгруппированы предметы, не имеющие на первый взгляд ничего общего.

Брат звонит, кода я лежу на не разобранной постели и смотрю, как мигает реклама, установленная на крыше дома напротив. Без «бумсов» из-за стены комната напоминает теперь дискотеку для глухих. Дергайся в такт мерцанию неонового света и будь счастлив…

— Ну, как у тебя дела? — спрашивает брат, и я представляю, как он сейчас ковыряет в ухе.

— Ты нашел что-нибудь?

— Я тут подумал на досуге… Мне кажется, что твоя идея несколько бредовая. Не обижайся. Человек, по телефону заставляющий совершить самоубийство, — что-то из тех сказочек о зомбировании и промывании мозгов. Двадцать пятый кадр и все такое… Любимая тема желтой прессы. Скорее всего, твоя девчонка развлекается сейчас с каким-нибудь парнем, пока ты с ума сходишь.

— Очень умно. Но должен тебя разочаровать. Кое-что я разузнал. Некоторые самоубийства действительно как-то связаны. Есть что-то общее… Не знаю подробностей, но общие черты есть, как минимум, у двенадцати случаев внезапного суицида. Это только за последние полгода… Так что никакой желтой прессы.

Ясукадзу молчит, и я представляю, как он изучает кончик мизинца, испачканный серой из уха. Да, его сложно назвать приятным парнем.

— Ты уверен? — наконец спрашивает он.

— Абсолютно.

— Это, конечно, меняет дело… Хотя мне по-прежнему трудно в это поверить.

— Мне тоже было трудно. Если хочешь убедиться, могу продиктовать несколько имен. Поговори сам с этими людьми. Может, тебе удастся выяснить больше, чем мне.

— И ты думаешь, что это как-то связано с той сумасшедшей художницей?

— Не знаю. Теперь уже не знаю… То есть она имеет какое-то отношение к делу, но я не могу понять, какое именно. Знаю одно: среди покончивших с собой были ребята, картины которых она уничтожила. Двое из них называли себя добровольцами.

— Какими еще добровольцами?

Мне приходится коротко рассказать ему о том, что удалось узнать за эти дни. Когда он начинает говорить, в его голосе слышится неподдельная заинтересованность проснувшегося вдруг журналиста: