Мэри Чэмберлен - Английская портниха Страница 11

– Ты пьян, Станислас?

– Просто весел, Ада. Мужчина имеет право повеселиться на Рождество, разве нет?

Он обхватил ее руками, крепко сжал. Наверное, ей давно следовало пользоваться духами.

Разжав объятия, он упал на кровать и похлопал по матрасу, приглашая Аду присоединиться. Она сняла платье, чулки и легла рядом. Глаза у него были закрыты, он крепко спал, причмокивая бархатистыми губами и закинув одну руку за голову. Ада смотрела на него не отрываясь, пока не сгустились сумерки. Надо был встать, задернуть занавески, включить свет. Но в комнате было так тихо, так покойно в сумеречном свете, а Станислас все еще спал. Тыльной стороной ладони она провела по его щеке, лаская мягкую кожу, жесткие короткие волосы на висках. Он поймал ее запястье, крепко стиснул, и она вскрикнула от боли.

– Отстань, Ада. Сколько можно повторять? – Он взглянул на нее как на чужого человека, затем толчком уложил ее на спину: – Ладно, если тебе неймется…

Потянулся за резинкой, надел ее непослушными пальцами, ткнулся в Аду и отвалился, не издав ни звука. Потом перевернулся на другой бок и уснул.

Ада зарылась головой в подушку. Это не любовь, совсем, совсем не то, что было между ними раньше.

Зима уступила весне, и та обсыпала зелеными крапинками парки и деревья на бульварах. Несмотря на жуткий холод, зима, казалось, хранила людей от беды, спрятав под большим толстым одеялом затемнения. Теперь вечера стали длиннее, дни ярче, и Аде чудилось, будто невидимые поисковые огни высвечивают все вокруг, а когда над ней пролетал самолет, она вздрагивала. Самолетов летало все больше, и колонны солдат все чаще маршировали по улицам и бульварам, печатая шаг. Почти каждый день Ада покупала газету, а мсье Лафитт принес в мастерскую радиоприемник. Мадам Лафитт рассказывала, что, навещая сестру, видела британские танки неподалеку от бельгийской границы, неуклюжие чудовища, вспахивающие асфальт. По словам ее сестры, британцы переправили через границу тысячи людей; значит, жди лиха. Ада не могла вообразить такое количество солдат. Множество молодых мужчин в военной форме. Откуда они взялись? Кто их нарожал?

Станислас лишь пожал плечами:

– Чему быть, того не миновать. Мы с этим ничего поделать не можем. – Он вдруг стал прежним – беззаботным, улыбчивым.

Но Аде было не по себе. Война маршировала в подбитых гвоздями сапогах, левой, правой, левой, правой. Улицы в окрестностях бульвара Барбе заполонили беженцы: потрепанная одежда, изможденные лица, пожитки в детских колясках. Станислас словно не замечал их. Ничто его не беспокоило. А все потому, что он с континента. Континентальным все нипочем. И внешность у него не как у островного британца, иностранная наружность: уши, прижатые к черепу, светлые короткие волосы, полоска усов над верхней губой – почти как у Гитлера, думала Ада, хотя в то время многие так подстригали усы, следуя моде. Невероятно светлые глаза за стеклами очков. Он всегда носил очки. Ада не представляла его без них. Каким же крушением должна видеться ему их нынешняя жизнь, близкая к прозябанию.

– Для вас, мадам. – Станислас вынул руку из-за спины и подал ей круглую коробку. Ада развязала ленту: шляпка из лимонной соломки, без полей, с черной в крапинку вуалью. – Ваш пасхальный головной убор.

Шляпка не сочеталась с ее зимней одеждой, и на улице было не настолько тепло, чтобы надеть летнее платье, но Станислас, вероятно, из кожи лез в поисках подарка, ведь всем известно, что такого рода плетеные изделия нынче редкость.

Ада надела шляпку, опустила вуаль. Вещь не для девочки, но для женщины, взрослой женщины.

– Спасибо, – поблагодарила она.

– Не согласишься ли ты, как выражаются французы, faire une promenade?[9]

Ада засмеялась. Станислас редко говорил по-французски, по крайней мере с ней. Обычно по-английски, и он до сих пор путал «в» и «ф» и не мог произнести носовое «н», сколько Ада ни пыталась его научить. Настроение у него часто менялось. И он завел привычку делить кровать на две половины, свою и ее, баррикадой, сооруженной из чего попало.

Через две недели после Пасхи Германия вторглась в Норвегию, нейтральную Норвегию. В газетах писали о силах сопротивления и упорных боях, о британских войсках, посланных на помощь. По радио все кому не лень обсуждали линию Мажино и решали, что делать, если Германия нападет на Францию. Беженцев надо подвергать тщательной проверке. Симпатизирующих врагу расстреливать. Долг Франции собрать волю в кулак и ударить по захватчикам.

Соседи втянули головы в плечи, мсье и мадам Лафитт заметно приуныли. Особый запах витал в парижском воздухе. Его источали кожа женщин и рты кричащих младенцев, взрослые мужчины и лохматые псы, задиравшие ногу у фонарных столбов. Ада постоянно чувствовала этот запах – в ноздрях, на своей одежде, на Станисласе, когда он лежал ночью на своей половине кровати. Та к пахнет, припомнила Ада, гнилая луковица, так пахнет страх.

Ходили слухи о введении продуктовых карточек. До чего же Станислас упрям, огорчалась Ада. Ах, если бы она сумела уговорить его уехать! Им лучше вернуться домой, пробиться обратно в Англию. Мсье Лафитт начал поговаривать о том, чтобы уйти на покой, тем более теперь, когда заказы почти иссякли, а пошив армейской формы – целая наука, для которой он слишком стар. Это грозило Аде потерей работы. И что тогда?

– Вам нельзя здесь оставаться, – сказал ей мсье Лафитт. – Такой молодой девушке. Слишком опасно. Поезжайте домой. Пока это возможно.

По ночам Ада думала о родном доме рядом с рекой, доками и портом, о младших братьях и сестрах, обретающихся бог весть в какой глуши, о матери, исхудавшей от переживаний, и о Станисласе, пропадавшем неведомо где до раннего утра; в одиночестве и тьме Аде не на что было отвлечься, и она вгрызалась в свою тоску и тревогу, словно лиса в лапу, защелкнутую капканом.

Однажды поздним майским вечером Станислас вернулся с опухшим носом и кровоточащей губой, очки в помятой оправе криво сидели на носу.

– Собирайся, – сказал он. – Мы уезжаем.

– Что случилось?

Он сполоснул лицо водой из-под крана. На кухонный стол упали бледно-розовые капли. Станислас утер полотенцем лицо, промокнул кровь на губе.

– Что случилось? – повторила Ада. – Кто тебя ударил?

– Неважно, – ответил он. – Просто собирай вещи. Немедленно.

Она потянулась с салфеткой к ссадинам на его лице, но он перехватил ее руку и отвел назад.

– Собирайся! – заорал он. – И побыстрее.

Ада знала, что он повышает голос, только когда сильно обеспокоен. Может, его приняли за немца?

– Ты меня слышишь? Мы должны уехать.

Он стащил ее чемодан с гардероба и бросил на кровать. Ада достала из шкафа платье, начала складывать.

– На это у нас нет времени. – Станислас вырвал платье у нее из рук, сгреб всю ее одежду вместе со шляпкой и запихнул в чемодан, сдернул ее белье со спинки кровати, где оно сушилось, швырнул сверху и с силой захлопнул крышку. – Идем.

Сам он не взял с собой ничего. Ада бежала за ним по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, и все равно отставала. Запыхавшись, она уцепилась за перила из опасения споткнуться и упасть:

– Но куда?..

– Заткнись, – оборвал ее Станислас.

Консьержка уже ушла домой; в помещении, где она обычно сидела, было темно и пусто, на окне затемнение. На улицу они вышли через двор прямиком к черной машине, припаркованной у тротуара; этой машины Ада никогда раньше не видела. Станислас открыл багажник, сунул внутрь ее чемодан и распахнул дверцу:

– Садись.

Ада забралась на холодное кожаное сиденье, по голым ногам побежали мурашки. Станислас дергал за рукоятку стартера, пока машина, захрипев, не ожила, потом сел за руль рядом с Адой и рванул с места в темную ночь по узким треугольникам тусклого света, что отбрасывали затененные фонари. У Ады стиснуло желудок, и она ощутила во рту металлический привкус – привкус страха.

– Куда мы едем?

– В Бельгию.

– В Бельгию?

– Бельгия нейтральна.

Значит, она верно догадалась: его приняли за немца. Ей хотелось посочувствовать ему. В темноте она не видела его лица, но была уверена, что губы Станисласа крепко сжаты и он не желает обсуждать с ней случившееся. Он – сильный человек.

– Где ты взял машину?

– Одолжил.

И вдруг она вспомнила:

– Образцы! Мои образцы, я забыла их. Давай вернемся.

– Даже не мечтай.

– Ну пожалуйста, Станислас.

Он рассмеялся, злое насмешливое «ха-ха». Таким она его еще не видела.

Других машин на дороге не было, и они мчались по Парижу на всех парах, темные улицы и пригороды мелькали за окном. Наверное, они смогут вернуться сюда, но попозже, когда нынешний кошмар развеется без следа. Мадам Бретон сбережет образцы для Ады. Ведь консьержки всегда так поступают.

– Ты знаешь, как ехать? – спросила Ада.

– Кто я, по-твоему?