Валерий Петрухин - Методика обучения сольному пению Страница 11

— Живой? — спросила Катя.

— Пить хочется… — с трудом сложил я фразу, с ватной тупостью думая, в какое ужасное положение попал. Неужели так напился?! Бог ты мой! Первый раз в жизни пригубил — и вот… какой стыд, какой срам!

Я ненавидел и проклинал себя. Не знал, куда себя деть, чтобы только не сидеть вот так, в мятых брюках и рубашке, перед Башкирцевой. Я ждал, что она обольет меня холодным презрением и бросит наконец: «Выметайся отсюда, алкоголик несчастный!» И я пойду куда глаза глядят…

— Вода рядом с тобой, — услышал я спокойный голос Кати; в нем не было, насколько я мог понять своим выпотрошенным мозгом, ни презрения, ни издевки.

С трудом поднял глаза: и вправду, на расписном столике стоял высокий стакан с водой. Я выпил его залпом.

Проговорил, не поднимая глаз на девушку:

— Извините, Катя, что так вышло… Я сейчас уйду…

— Ты что, в самом деле первый раз пил водку? — спросила Катя.

Я наконец отважился встретиться с ее глазами; они ничего не излучали, кроме изучающе-насмешливого снисхождения.

— Да…

— Бедный ты мой провинциал, — Катя подошла ко мне вплотную и положила ладонь на мой лоб. О, эти фантастические пальцы! Успокаивающая, обезболивающая свежесть проникла в мой затылок.

Башкирцева сочувственно спросила:

— Очень плохо?

Я молчал, полностью покорившись игольчатому току девичьих пальцев. Она, видимо, поняла мое состояние и не стала переспрашивать. Через некоторое время убрала руку и сказала:

— Если очень плохо, можно принять душ. Как?

Я отрицательно помотал головой. Сил не было никаких, чтобы подняться. Положив руки на колени, я сидел, свесив безвольно голову.

— Ладно, — вдруг сказала Катя и решительно направилась к двери. — Совершим грех, конфискуем у папа одну таблеточку.

Немного спустя, она протягивала мне небольшую таблетку песочного цвета.

— Воды надо выпить побольше, сейчас я принесу, — и она нагнулась за стаканом: халат распахнулся, обнажив полные снежные ноги.

Я проглотил таблетку, стал с нетерпением ждать ее действия. И вдруг ощутил в мозгу твердую точку. Она стала центром внутреннего внимания; тошнота, страх, боль постепенно сходили на нет; точка, достигнув алмазной твердости, вспухла и растеклась в туман, который стал усыплять меня; показалось, что я дома, горит керосиновая лампа на столе, тлеют угольки в печке и вьюга неслышно засыпает снегом весь наш дом, всю нашу деревню, весь мир…

Как зыбкий шелест, донесся до меня отдаленный голос Кати:

— Антон, ляг, теперь ты уснешь…

Утром первая мысль была: дома ли родители Кати? Не очень-то хотелось показываться в таком виде. Таблетка подействовала, признаков похмелья не было, только испарина выступила по всему телу.

Я хотел сразу же улизнуть, но Башкирцева тоном, не допускающим возражений, приказала:

— В ванную — и немедленно!

— А роди… — было заикнулся я, но Катя бросила:

— Нет никого, иди.

Ванная была выложена чудесным светло-зеленым кафелем. Я постарался не замечать свое жалкое отображение в круглом зеркале — горячая вода вонзилась, как хищница, в обнаженную спину, я содрогнулся и весь ухнул под гудящие паром струи. Терпел до тех пор, пока коже стало невмоготу, потом открыл ледяную…

Долго колебался, какое из четырех больших махровых полотенец выбрать — взял зеленое с белыми продольными полосами.

Катя, как я ни упирался, заставила меня съесть горячую стреляющую маслом яичницу. Потом первый раз в жизни я пил такой черный душистый обжигающий губы кофе…

— Теперь, наверное, ни за какие пироги к водке не притронешься, — посмеиваясь, говорила Катя.

В сарафане из какой-то тонкой материи она была совсем иной, чем я привык видеть ее в университете: веселой, подвижной, с то и дело меняющимся лицом, эмоционально-живым, а не заледенелым.

«Странная все-таки она девушка», — подумалось мне, и я спросил:

— А родители скоро придут?

— Как это тебя беспокоит, — она так посмотрела на меня, что я смутился, — не волнуйся, с ними ты сегодня не встретишься. Мать на гастролях, а отец заявится к вечеру… В мои дела они не вмешиваются. Мы существуем на паритетных началах.

Она поставила руки локтями на стол, сцепила их, положила на замок из пальцев подбородок и спросила:

— Антон, а у тебя девушка в селе осталась?

— Нет, мы с ней расстались.

— Почему? — глаза Башкирцевой слегка оживились. — Ты ее оставил или она тебя?

— Ну какая разница, — с неохотой ответил я.

— И ты не чувствуешь себя несчастным?

— Да нет, — ответил я и, немного помедлив, добавил — Не очень.

— Она была красивая?

— Вряд ли… Так, обыкновенная девушка.

— А чем она тебя привлекала? — напористо наседала на меня Катя.

— Ну… просто нравилась, и все, — ответил я.

— Так, так… — насмешливо протянула Башкирцева. — Значит, сейчас ты свободный художник.

— В каком смысле?

— В образном. Надо взять над тобой шефство, — и вызвала в моей душе сумятицу слишком пристальным гипнотизирующим взглядом. — Буду делать из тебя благородного рыцаря. И учти (она погрозила мне пальчиком) — непьющего. Ты — не против?

Я не понимал: в шутку она это говорит или всерьез? Что-то не нравилось в ее тоне: то ли скользкая надменность, снова неожиданно вспыхнувшая в сумрачных глазах, то ли бесцеремонность допроса, который явно мне не по душе, то ли открытое пренебрежение тем, что я ей говорил…

Раннее утро начала августа: солнечный свет явно поблек, в дыхании ветра уже чувствуется предвестие осенних холодных дней; дома отбрасывают никому не нужные теперь тени, сырые и печальные от объятий с ночью.

Алексей встретил меня сурово:

— Очухался? Ну не ждал от тебя. Совсем пить не умеешь… Да еще «ерша» смастерил. Хорошо, что Башкирцева согласилась оставить у себя… Ну как? — приблизил ко мне спокойное лицо никогда не ошибающегося мудреца с мерцающими огоньками любопытства в серых глазах.

— Что как?

— Ну вообще, ночь провел, — протянул Алексей и чуть изменил рисунок губ: они скривились в усмешечке. — Башкирцева тебе утром мораль не читала?

— Нет. Она была просто в восторге от меня, — сказал я, расстегивая пуговицы на рубашке. — Предложила стать ее любовником, но я отказался…

Яблонев хмыкнул мне в спину:

— Шутник!

После небольшого отдыха первокурсников разделили на две группы: одна поехала в колхоз, другая осталась в городе: «латать» старое здание истфака. Наша компания распалась: оба Яблоневых, Авдеев и некоторые другие знакомые ребята и девчата уехали, я же волею случая оказался в городе; единственное утешение — здесь осталась и Башкирцева.

Прилетел на сухих крыльях сентябрь, поманил «бабьим летом», потом завалил серенькими невзрачными скучными дождями. Мы скучали, раствор не привозили вовремя, и валяли дурака. Неожиданно для самого себя я оказался в роли комиссара строительного отряда. От дождя ребята прятались в пустых аудиториях, играли в карты, приходилось их разыскивать, сто раз напоминать, стараясь не видеть морды, недовольные тем, что надо идти вниз, привезли раствор: ждет работа… В отряде большинство составляли девушки, бойкие, шустрые, насмешливые. Они мыли окна и полы, убирали в коридорах, всячески третируя меня как комиссара. Я не испытывал особого желания контактировать с ними, но там была Катя — что-то все-таки включалось в моем сердце, когда я видел ее потертые джинсы, замызганный заношенный зеленый свитерок. И я как бы ненароком заглядывал в комнату, где они работали, спрашивал, как дела, глазами разыскивая Башкирцеву… Но она и головы не поворачивала в мою сторону, а девчата встречали меня таким градом насмешек и ехидным подзуживанием насчет моего начальственного вида, что я быстренько смывался.

В один из таких паршивеньких дней мы таскали на носилках раствор с Володькой Есиповым, круглым и румяненьким, как колобок, пареньком. Когда присели передохнуть, он, лениво почесывая грудь, сразил меня вопросом:

— Тоскуешь?

— Не понял.

— Разве? Я о Катьке говорю, — пояснил он, выкатив на меня глаза цвета незрелой сливы.

Я пренебрежительно хмыкнул, сделав вид, что Есипов несет чепуху. Но Володька не унимался:

— Ладно, не увиливай. Все на твоей физии нарисовано, как только Катьку увидишь. Ты, Антон, мужик простой, не занозистый, чем-то мне симпатичен, поэтому хочу по-дружески посоветовать. Как говорят в Одессе — «слушай сюда», я ведь с Башкой в одном классе учился, знаю ее как облупленную. Замордовала не одного мужика… Ну а в десятом все от нее отклеились — поняли, что за штучка. Рациональный ум, ты понял? От этого и кликуха у нее: Башка. Парень тает, мучается, пылает — а ей хоть бы что. Ни с кем. Ты понял? И то, что ты у нее ночь провел, отравившись алкоголем, — видишь, нам все известно, — еще ни о чем не говорит. Наплела, наверное, тебе с три короба, это она умеет… Так что, пока не поздно, пока это не засосало глубоко, советую — отхлынь, уйди в сторону, выбери попроще, ну, к примеру, Гальку Шустову или вон Римму Соловьеву…