Роман Сенчин - Нубук Страница 11

Она стала крупнее, полнее, но здоровой, спелой полнотой ведущей активный образ жизни пятидесятилетней женщины. Ее гладкие, тугие щеки ярко розовели, серые некогда волосы были теперь золотистыми, слегка завитыми. Одета была в блестящий, просторный спортивный костюм… Помолодела она со школьных времен своего сына лет на пяток, это уж точно.

— Здравствуйте! — заулыбался я, с интересом ее разглядывая.

— Привет, привет! — улыбалась и Евгения (все не мог вспомнить отчества), обнажая неестественно белые, ровные зубы. — Ты какими судьбами?

— Да вот… — Я замялся, не знал, как ответить; выручил Володька:

— Работать теперь с нами будет.

— О-о! — Казалось, она услышала самую счастливую новость в жизни. — Это дело нужное! Правильно, Рома, надо работать… — Но вот выражение лица изменилось, появилось что-то из прошлого, и она спросила: — А как родители?

— Да так… В деревне. За жизнь борются.

— Мы тоже вот. — Евгения обвела руками свой прилавок, стеллажи, заставленные черными, коричневыми, синими ботинками, сапогами, туфлями, босоножками… — День работаем, вечерком хлеб жуем.

— Ладно уж, мать, — усмехнулся Володька, — чего прибедняешься… На сколько сегодня?

— Я не считала еще.

— Ну, взяли чего-нибудь?

— Взяли, взяли…

— Ну и нормал. — Он встряхнул левой рукой, высвобождая из-под рукава часы, глянул, присвистнул: — Ух ты! Надо двигать. Я еще заскочу. Пошли, Роман!

И стремительно зашагал дальше по узкому проходу, лавируя меж людей, а я засеменил следом, стараясь не потерять его из виду.

Вот дверь, почти забаррикадированная столами с товаром. Володька открыл ее, исчез в странной после шумного рынка-вестибюля, какой-то неживой полутьме. Я тоже заскочил в нее и сразу попал в тишину и неподвижность… Длинные тряпки свисали с потолка и стелились по полу, непонятные скелетообразные сооружения выступали из мрака; шаги наши отдавались где-то далеко-далеко глухим топотом великанов… Потом я заметил справа внизу точно бы заледеневшую рябь реки, ряды накрытых белыми чехлами сидений, а над моей головой, справа и слева, повсюду, тускло, сонно поблескивали кругляши театральных фонарей…

Вот здесь, где я остановился сейчас, на сцене, выступали когда-то Жванецкий, Задорнов, Шифрин, а там, внизу, одним из многих сидел и я сам и слушал, время от времени прихохатывая, аплодируя, посасывая карамельку.

— Эй, ты где? — громыхнул в каменной тишине голос Володьки. — Догоняй, а то заблудишься.

Попетляв по напоминающим норы коридорчикам, мы вдруг оказались в просторной пещере — освещенном красноватым светом зале.

Ненавязчивая, спокойная музыка, несколько столиков, бар у противоположной двери, где, будто хрусталь, блестели бутылки, бокалы. Это как оазис, островок жизни среди безлюдной, вечно ночной пустыни…

За одним из столиков трое ребят. На столике вместо еды разложены бумаги. Возбужденными голосами ребята что-то то ли обсуждают, то ли просто переругиваются.

Володька запросто уселся к ним, бросил на бумаги свою пузатую сумочку.

— Здорово, комбинаторы! Как успехи?

— Во, Вэл! Вот кто поможет!.. — Ребята с надеждой глядели на него. Помоги решить, Вэл…

— Есть хочу. Давайте перекусим, а потом покажете, что и как. А, вот, вспомнил он обо мне. — Познакомьтесь. Это мой одноклассник, Ромка, вместе с ним когда-то здесь в путяге учились. Много было чего… — Казалось, сейчас Володька пустится в воспоминания, но вместо этого он представил ребят: — Влад, Джон и Макс, мои, так сказать, партнеры. В-вот… Да садись ты, чего как неродной?!

Я подтащил от соседнего столика стул. Хотелось курить — в таком ритме, в котором жил Володька, и покурить не было времени, — только вот из ребят никто сейчас не курил, и пепельница, хоть и красовалась на столике рядом с набором специй, была пуста и чиста.

— Так, соберите пока свои документики, — распоряжался Володька, — надо заправиться. С утра ни крошки…

Ребята без особого желания, хотя и не споря, стали складывать бумаги в стопочку, Володька же вскочил и подошел к стойке бара; без предварительного разглядывания меню уверенно, громко заказывал:

— Двойной бифштекс с пюре, салат «Лето». Да, борщ, конечно! И сметаны в него, Марин, не жалей. Хлеба, бутылку «Аква минерале»… — Обернулся: — А тебе чего взять?

Первым делом по инерции я пожал плечами. Володька вспылил:

— Иди тогда сам выбирай!.. Сидит мнется… Все в темпе делать надо. Так и промнешься и сдохнешь, как муха осенняя.

— Ух ты! — в ответ огрызнулся я. — Образами выражаться умеешь!

— Чего? — Володька не понял, нахмурился угрожающе.

— Да нет… так… Удивляюсь.

— Не удивляйся, а говори, что есть будешь. Вот, — он сунул мне под нос лист бумаги в целлофановой оболочке, — первое, второе, третье. — И пошел к ребятам.

Медленно остывая от стычки, кривя губы, я стал просматривать ассортимент блюд, теряясь под насмешливым взглядом ждущей за стойкой девушки. Она была симпатичная, моложе меня, на вид какая-то очень свойская, и от этого мне становилось особенно неловко.

Вообще, честно говоря, не нравился мне этот первый рабочий день. Будто голым вытащили из родной постели и выгнали на улицу, заставили бегать, делать гимнастические упражнения, смешить защищенных надежной одеждой прохожих. Хотя, впрочем, надо перетерпеть — это просто начало. Так было и в школе, и в армии, и в деревне. Вначале всегда не по себе, всегда неуютно, неловко…

Поползав невидящими от обиды глазами по столбикам, я в итоге, сделав голос непринужденным, заявил:

— А, давайте то же, что и тому, предыдущему. Чего мудрить…

— Хорошо. — Девушка кивнула, стала быстро писать. — Присаживайтесь, вам подадут.

Из сидевших за столом прежде всего бросался в глаза Макс. Короткая по бокам и сзади прическа, а надо лбом закрепленный лаком в виде козырька чубчик. Над левым ухом вдобавок искусно выстрижены до самой кожи три извилистых полоски. Сначала мне подумалось, что это следы от какой-нибудь сложной операции на черепе, но чем больше я смотрел на полоски, тем они становились привлекательнее; и уже вскоре я был уверен, что без них (если б их не было) Макс сделался бы проще и малоинтересней. Как и без трех серебряных колечек в том же ухе, даже не в самой мочке, а чуть выше, где начинается загиб ушной раковины…

Макс был хорошо сложен, подтянут, подкачан и в то же время тонок и строен, как фигурист; движения небыстрые, плавные. Одежда в отличие от остальных, явно предпочитающих темные тона, пестрая, броская; из-под темно-бордового жакета выглядывала оранжевая рубашка, ворот стянут синим галстуком с меленькими разноцветными крокодильчиками… Голос мягкий, чуть с картавинкой, щеки и подбородок выбриты настолько тщательно, что не верилось, что на них вообще может появляться щетина… Да, он был привлекателен и поэтому неприятен; и я вывел скоропалительно и однозначно: пидорок.

Влад и Джон походили обликом друг на друга и на Володьку — коренастые, резковатые, в кожаных коротких куртках; единственное, чем выделился Джон, широким розоватым шрамом во всю правую щеку от глаза до нижней челюсти. Шрам стягивал кожу, и казалось, что Джон слегка косит…

Не дотерпев, пока принесут еду и Володька пообедает, ребята снова разложили бумаги, приглушенно, наперебой, все разом объясняли:

— Ликвидируют базу, понимаешь. Сантехника, кафеля сто пятьдесят ящиков, краска разная, обои… Да вот список, гляди — количество, производитель… И за все — две с половиной штуки грина! Копейки вообще-то. Как думаешь, Вэл?

Володька взял список, стал просматривать. Тут девушка принесла поднос с борщом, салат, хлеб. Ребята, ворча, собрали документы, освободили место. Заказали девушке по чашке кофе.

— Ну, если бумагам верить, то сдают все это добро за четверть реальной цены, — с аппетитом хлебая борщ и продолжая глядеть в список, заговорил Володька. — Прижало кого-то не слабо… Купить можно, только куда это потом-то спихнуть? Надо все целиком, чтоб не возиться… А у меня таких людей сейчас нет.

— Почему нет, Вэл? — перебил Джон и подозрительно прищурил глаз, отчего его шрам сморщился гармошкой. — Помнишь, ты меня к какому-то чувачку возил, мне индулин нужен был? Где-то в Обухове у него, что ли, склад. Там, я видел же, этого по горло было. И дела у него вроде нормально шли — две машины разом грузились… Может, возьмет за шесть тысяч? Тоже оптом. Вспомнил, а?

Володька, видимо, вспомнил, потому что лицо его стало мрачным, он даже перестал борщ хлебать.

— Этот чувачок уже с полгода на Северном кладбище лежит. Да ты, — он повернулся к Владу, — его знаешь. Шурик Никитин.

— Которого прямо в каре вальнули? — уточнил тот, нисколько не оживившись.

Володька кивнул, а Джон вздохнул досадливо:

— Хрено-ово. Я рассчитывал ему спихнуть. И нам бы по куску с лишним, и он бы мог навариться неплохо.