Моник Швиттер - Память золотой рыбки Страница 11

Она откладывает карандаш в сторону. Сколько еще осталось до того, как стемнеет? Она смотрит в окно, но не может определить, который час. Небо такого же серого цвета, как и раньше, а больше ничего не видно.

Начался дождь.

Косой дождь барабанит по стеклам и заставляет ее выбраться из кресла. Она меряет шагами маленькую кухню. Три шага туда, три шага обратно. И вдруг прямо перед собой — так близко, кажется, стоит только протянуть руку — она четко видит строки:

...Но кто б я ни был, —И я и всяк, лишь будь он человеком, —Всегда ничем не будем мы довольны,Пока не станем сами мы ничем,Найдя покой.[9]

Она повторяет их, сперва со стеснением, тихо, прислушивается к тому, как они звучат, играет ритмом, управляет им, меняет, нарушает его. Она говорит и снимает пальто, стряхивает с ног обувь, расстегивает брюки, которые сами соскальзывают на пол, стягивает носки, скидывает жилет и блузку — и стоит обнаженная, смотрит вниз, на свое тело, договаривая последнюю строку: «Найдя покой». Затем вытаскивает из рюкзака бутылку с письмами и лопатку и выходит из дома.

Дождь принимает ее в свои холодные объятия. Она идет быстрым шагом, борясь с ветром, который толкает ее обратно, — идет к дюне. Прожектор маяка кружит по острову, но она не попадает в луч его света. «Я тут!» — выкрикивает она, как будто дразня осветителя, который тщетно пытается выхватить ее из темноты прожектором. «Ну-ка, поймай меня!» И добавляет: «Нет, не меня, а всякого, лишь будь он человеком!»

Она бежит, бежит, с каждым шагом становясь все легче, а вода приближается. Моря не видно, только слышен плеск волн. Она кидает в воду бутылку с письмами — та описывает в воздухе высокую дугу, — нагибается и начинает копать.

ПАМЯТЬ ЗОЛОТОЙ РЫБКИ

(Перевод А. Чижовой)

Я ходила за ним по пятам. Снова и снова. Впервые, когда мне было тринадцать. Во время большой перемены увидела его на набережной. Смеясь, он шел под руку с какой-то незнакомой женщиной и как раз показывал на воду, когда увидел меня. На мгновение улыбка с его лица исчезла, он посмотрел на меня испытующим взглядом, но затем, словно я дала согласие на соучастие, громко рассмеялся над чем-то, что нашептывала эта женщина, и обнял ее за талию. Мы разминулись, будто незнакомы. Внутри у меня похолодело, мороз пробежал от груди до живота, сковав внутренности сияющим льдом.

Я досчитала до десяти и пошла за ними, еще несколько сотен метров, пока он не обернулся. Я стояла неподвижно, уставившись на него. В ответ он бросил лишь короткий взгляд, но этот взгляд я не забуду никогда. Это был быстрый аккуратный разрез. Связь оборвана.

Я смотрела ему вслед, ему и этой женщине, просто стояла и смотрела на неспешно уходящую пару, которая, как дрейфующий корабль, все дальше и дальше удалялась от берега.

По вечерам мы все вместе сидели за круглым столом. «Расскажи что-нибудь», — просила меня мама. У нее был грустный вид. Я развлекала семью во время ужина, потому что не выносила тишины. Я рассказывала очень смешные или очень страшные истории. Я их выдумывала. Некоторые были реальные — их я приукрашивала. Речь шла или о каком-нибудь однокласснике, которому удавалось так ловко нахамить, что у всех рты открывались от удивления, а с учителем случался удар, или об отце какой-нибудь одноклассницы, который уплывал на лодке в открытое море, чтобы застрелиться на закате. И я цитировала оставленное им дочери прощальное письмо. На отца я посматривала лишь украдкой. Он не отрывал глаз от еды, но ловил каждое мое слово. Ел с большим аппетитом и живо принимал участие в том, что я рассказывала — смеялся или с сожалением качал головой, в зависимости от того, какой реакции требовала история. Но в глаза друг другу мы не смотрели.

Я часто рассказывала, что мой отец умер. Но это неправда.

Мой отец пьет. Каждый человек пьет. Тебе надо много пить — совет, который я получаю чаще всего. Мой отец пьет много. Но ничего горячего. Горячие напитки вызывают у него отвращение. Он пьет молоко, когда хочет пить, а так — коньяк. По уграм, приняв душ, он надевает костюм. Затем выпивает кружку молока и уходит на работу. По субботам он остается дома и усаживается в костюме в свое кожаное кресло. В обед он выпивает коньяку и говорит: «Мне на работу надо съездить». Чаще всего стул его за обедом пустует, и не только по субботам. Домой он приезжает поздно ночью на такси.

Мне девять лет. Несколько дней назад у меня было первое причастие. На занятиях в воскресной школе я выучила наизусть стих, который вечер за вечером с восторгом повторяла перед сном:

В день причастья моего, Бог Отец и Сын Его, вы меня благословите, от несчастья защитите. Вместо Бога Отца у меня получались Бог и отец, между которыми я мысленно ставила запятую. «В день причастья моего, Бог, отец и сын его, вы меня благословите, от несчастья защитите». Моей старшей сестре это понравилось. «Хорошо, договорились, — сказала она. — Хоть я и не сын». Отец же не сказал ничего. Только поцеловал меня и кивнул, когда крестный спросил его, гордится ли он мной.

Я просыпаюсь. Слышу глухие удары. Кто-то стучит молотком по полу, но ковер приглушает звуки. Я лежу и прислушиваюсь. Нет. Это мои родители. Они дерутся. Я знаю, как это выглядит. Время от времени до меня доносятся сдавленные крики. Я не встаю. Сестра научила меня: если замереть совсем неподвижно и тихо пробормотать: «я готова», смерть схватит тебя, уколет и пустит яд, который быстро распространится по всему телу и парализует. Она уже много раз пробовала это на себе. Когда играла в прятки или когда не хотела, чтобы в школе ее спрашивали. Это всегда срабатывало. Она становилась невидимой. Нужно только не забыть вовремя прокричать «отпусти». «Я готова», — шепчу я. И меня уже парализует. Яд действует!

По воскресеньям мы все красиво одеваемся и отправляемся куда-нибудь на машине. Заезжаем в загородный ресторанчик. Там есть детское меню и детские десерты. Мне плохо. Рядом с парковкой карусель. На ней мне становится еще хуже. Затем мы снова залезаем в машину. Отец курит сигару. «Остановитесь!» должна успеть прокричать я, прежде чем меня стошнит, напоминает мне мама каждый раз перед тем, как ехать. Часто идет дождь. Я упираюсь лбом в прохладное стекло и смотрю на растекающиеся капли.

Случилась ли эта история на самом деле, я не знаю. Но я так часто ее слышала, что не могу представить себе, что этого не было.

На свой тридцать пятый день рождения, 13 ноября 1976 года, отец впервые отправился в подпольное казино, которое, между прочим, было устроено в дорогом старинном отеле. Он подошел к одному из столов, выслушал правила, понял их не до конца и начал играть.

Когда он шел, спотыкаясь, в воскресенье в дождливых предрассветных сумерках, в кармане у него лежал самый толстый бумажник, какой ему только доводилось видеть. Всю ночь напролет он выигрывал, даже не вникнув толком в правила игры.

Он еще недостаточно выпил, чтобы ехать домой. Таксист отказывался его понимать. «Напишите адрес на бумажке», — потребовал он. «Фрюбар» накарябал мой отец. «Не знаю такого, — ответил таксист. — Брось, давай я лучше тебя домой отвезу. Где ты живешь?» Отец достал из пиджака бумажник и протянул таксисту несколько купюр. «Фрюбар», — повторил он. Это был никакой не бар, а бордель, хотя там и было место, где наливали. Других клиентов здесь не было, по крайней мере пьющих. Отец заказал бренди. Придя в себя, он обнаружил, что лежит весь мокрый на тротуаре перед входом в это заведение. Без пальто, без часов, без бумажника. Очки у него сломались: одна половина осталась на носу, другая свисала с уха. У него были кровоподтеки на животе, на боках, на лице.

Он рассказывал нам эту историю снова и снова, пытаясь, должно быть, предостеречь от пьянства, азартных игр и улиц красных фонарей. Но это не действовало ни на нас, детей, — мы считали ее увлекательным приключением, интересней «Робинзона Крузо» и любили слушать ее всякий раз заново и расспрашивать о каждой детали, — ни на отца — он продолжал пить, продолжал играть, продолжал блудить. Приезжал домой рано утром на такси, часто сильно потрепанный, побитый, в изодранной одежде, весь в крови и синяках, ложился на кровать к старшей сестре, потому что знал, что мама, боясь разбудить ребенка, не станет требовать объяснений, вставал утром, принимал душ, надевал свежую рубашку, чистый костюм, рассасывал эвкалиптовый леденец, чтобы перебить запах перегара, — и рассказывал нам историю о своем тридцать пятом дне рождения. Хотя мне только сейчас пришло в голову, что сестра на самом деле ни разу при его рассказах не присутствовала. Она ненавидит отца. Она не хочет, чтобы он ложился к ней на кровать. Отец воняет и храпит. Сестра просыпается и пытается его столкнуть. Но отец тяжелый и спит как убитый.