Дидье Ковелер - Воспитание феи Страница 11

Как можно планировать свою жизнь в этом цирке, между Жозианой, проработавшей в магазине уже двадцать пять лет, толпой одинаковых ревнивых анонимных беджей и Маржори, пришедшей на работу в магазин одновременно со мной и уже принятой в постоянный штат? В жизни не видела никого красивее Маржори. Пухлая, высокая, чувственные губы, длиннющие ноги, грудь, как на картинах Ренуара. Она обручена с электромонтажником, я, правда, не знаю, что это значит, но он приезжает за ней каждый вечер. Они уже давно вместе. Обсуждают, сколько денег взять в кредит, как сделать вид, что возвращаешь их, подсчитывают размер пособий, которые будут получать на детей, бюджет отпуска и ипотечные деньги: через пятнадцать лет они станут владельцами особнячка, который построят будущей зимой. Мечты Маржори умещаются на трех страницах каталога, который она каждый день показывает нам в раздевалке, чтобы мы помогли ей выбрать форму черепицы, расположение окон и образец плитки для садовой дорожки. Они счастливы. Мсье Мертей отправил ее на кассу номер десять, предназначенную для покупателей с дисконтными картами. Она сидит в окружении подарков, скидочных купонов и анкет покупателя, которые нужно помогать заполнять. Работы там в два раза больше, чем у остальных, но ей плевать: особнячок, который она строит в своем воображении, — лучшая защита. Все девушки ей завидуют, и я начинаю их понимать.

Порой мне кажется, что я бьюсь в паутине, которая неделя за неделей все сильнее затягивает меня. Сегодня во время перерыва Мина и Стефани, увидев, что я листаю программу конференций в Сорбонне, обронили сладкими голосами: «Вот и Жозиана, она тоже сначала пришла на месяц. — И добавили: — Это затягивает», что означало: «ну и дура же ты».

Я не нашлась, что ответить, мой единственный аргумент — это вера, слово, которое во французском имеет, кажется, только два значения: иллюзия или фундаментализм. Я прекрасно знаю, что мое будущее зависит от почтового ящика, который по-прежнему пуст. Никто здесь и не подозревает, какой путь я проделала — годы учебы, месяцы войны, ожидание визы, унижения и мечта о Франции, позволившая мне вынести все, даже две ночи, когда я пряталась среди трупов на Иранской границе: и все ради того, чтобы подписать временный контракт с гипермаркетом Мант-Нор. Я знаю, что у меня есть гордость, что я здесь не на месте, что «воображаю о себе», как они говорят. Но когда приезжаешь из страны, обескровленной и обезвоженной из-за эмбарго, из страны, где нет книг, нет выбора, нет свободы, и слышишь все эти покорные «да» в неоновом свете, слушаешь все банальные мечты о жизни, распланированной на много лет вперед, мечты о романе, о муже, о детях, о карьерном росте, — возможно, получаешь самые тяжелые раны. Впервые мне стало страшно, что жизнь остановится здесь. Жозиана, Маржори, Ванесса — они тоже тусклые, бесцветные, я вижу. У меня никого не осталось, кто даст мне радость бытия и вернет любовь к жизни, — с тех пор как Фабьен оказался в тюрьме, и его гитара умолкла.

Мсье Николя Рокель, карта «Виза Премьер» 4544 0028 2617 2904, действительна до 05.01, кем бы вы ни были, я зову вас на помощь. Ваше воображение, ваше отчаяние, ваши немыслимые тележки и ваше заботливое внимание без всяких задних мыслей четыре раза в неделю не давали мне утонуть. Пожалуйста, приходите еще. Я убеждаю себя, что только ради вас остаюсь в этом огромном магазине; в конце концов, я в это верю, и вы даже не представляете, как это согревает меня.

9

— Прости, Рауль, что нас разделяет эта бумага, но сегодня вечером я расскажу тебе невыдуманную историю. Нашу историю. Я хочу, чтобы ты был уверен в одном, что никогда не изменится, клянусь: четыре с половиной года назад в автобусе «Эр Франс» я влюбился сразу в двоих. И даже если твоя мама когда-то встретит кого-нибудь, как ты встретил Людовика Сарра, а мои сказки о феях, мои игры перестанут тебя интересовать, я знаю...

Я, сглотнув, моргаю; жалкий, растерянный, глядя на свое отражение в зеркале в ванной комнате, пытаюсь прикрыть появляющуюся лысину непокорными прядями. Я опираюсь на умывальник, подыскиваю слова, заучиваю, но каждый раз, когда я репетирую сцену объяснения, они распадаются, улетают.

— ...Но это не страшно. Я останусь прежним, Рауль, я всегда буду твоим отцом номер два, даже если твоя мама встретила номер три. Такова жизнь, ты сам знаешь. И потом, я буду рядом, ты сможешь приезжать, когда захочешь, и это будет здорово: у тебя появится еще одна комната. Как у твоих товарищей, чьи родители развелись: они счастливы, сам видишь, ведь их балуют вдвое больше. Да и потом, ты и я, мы будем делать такое, чего мы никогда не могли делать с твоей мамой, мужские штучки... Например... Ну, не знаю...

Внезапный шум пугает меня. Скрип паркета или шкафа в коридоре, стонущего, когда кто-то проходит мимо. Душа уходит в пятки, я хватаю бритву, делаю вид, будто бреюсь, и подхожу к двери. Рауль медленно направляется к лестнице, опустив голову и засунув руки в карманы.

— Рауль?

Он оборачивается, оглядывает меня со скучающим видом, который принимает, когда у него спрашивают, почистил ли он зубы после еды. Его взгляд не выражает ничего. Должно быть, он не слышал. Наверное, спускался с чердака, или наоборот, поднимался за своими роликами, которые я спрятал в ванной, официально конфисковав их в знак вынужденной солидарности с его бабушкой: он был груб с ней вчера днем, и я посчитал необходимым принять строгий вид, хотя она раздражает меня так же, как и его, своей манией запрещать детям разговаривать за столом. Пожалуй, никто, кроме нее, не рискнет похвастаться тем, что ему нечего сказать. Увидев меня в ванной, Рауль тотчас отвернулся.

Чтобы окончательно удостовериться, я спрашиваю равнодушно:

— Хочешь ролики?

Он просиял — я тоже. Ложная тревога. Он заявил мне, что я — чудо; я советую ему не шуметь.

— Да все нормально, — успокаивает он меня, — она отдыхает.

Я подмигиваю ему в ответ. Зачем отравлять его радость, разрушать мир, который я вокруг него создал, сбивать с толку, бросать тень на его мать? Мне никогда не хватит сил — или слабости — это сделать. Пусть Ингрид расскажет ему все потом. Тем лучше, если она не сумеет, и тем хуже, если она раздумает бросить меня только потому, что не решится сказать ему.

Поднявшись на цыпочки, чтобы дотянуться до роликов, закинутых на шкаф с аптечкой, я наблюдаю за ним в зеркало. У мальчика серьезное лицо, он замкнулся, взгляд стал пустым. И тут догадка, что он тоже меня обманывает, разрушает все мои хрупкие надежды. Что, если он слышал меня и потому не хочет со мной говорить? Как помешать словам укорениться в его голове? Как ответить на его молчание, развеять неловкость, успокоить?

— Спасибо, Нико! — бросает он. — Я поеду прямо в деревню поиграть в «флиппер»[2] с Людовиком, а потом верну их тебе. А ты не забудешь их засунуть обратно, идет?

Я обещаю. Он пятится, высунув язык, спрятав ролики за спину — на случай, чтобы бабушка, если проснется, ничего не поняла. Когда он уходит, я выдавливаю улыбку и падаю на табурет. Людовик Сарр сегодня отправился со своим отцом в «Футуроскоп»[3] в Пуатье. Рауль поехал бы с ними, если бы не был наказан. Остается надеяться, что он не притворялся, а действительно пришел для того, чтобы получить свои ролики.

Я не решаюсь выйти вслед за ним и задать прямой вопрос. Но ведь если я ошибся, он снова замкнется,  как делал всегда, инстинктивно находя спасение в молчании.

Весь остаток дня я уверяю себя, что правильно поступил, не настаивая, убеждаю себя, что сам все выдумал: он не слышал меня, он ничего не заподозрил; единственная тайна, занимающая его, — это секреты друзей, ссоры; заботы, соответствующие его возрасту.

Не знаю, то ли мне в конце концов стало чуть легче, то ли ситуация обернулась в мою пользу, но в половине седьмого, пока теща и орнитологи смотрели по телевизору Тур-де-Франс, я отправился в гипермаркет. Впервые после шестого июля мне было не так тяжело.

— Купишь мне малиновый уксус? — издалека кричит мне Ингрид.

Она кормит птиц на закате, окруженная чирикающим облаком, гармонией красок, в туче перьев вырванных соперничающими видами. Я застываю, чтобы запечатлеть в памяти этот образ. Не так уж все и плохо сегодня вечером. Не то чтобы я наконец принял неизбежность потери — скорее меня переполняли нежность и спокойствие, приглушенное отчаянием. Надо было ощутить в себе порыв к самоубийству, холодную решимость, сгусток смелости, растущий и твердеющий где-то внутри; надо побороть трусость, заставляющую существовать так дальше. Не думаю, что покончу с собой. Но и не жалею, что так близко подошел к черному зеркалу. Я снова смотрю на себя. Я снова себя узнаю. Любовь сильнее, чем утрата любви. Если однажды Ингрид вернется ко мне, я хочу удержаться от падения в ад.

Я делаю шаг по направлению к ней; вокруг нее дерутся из-за зерен птицы. Секунду они смотрит на меня из-под ладони. Я шепчу ей: