А. Федоров - Оракул петербургский. Книга 2 Страница 11

Сабрина почему-то почувствовала вполне определенно, что это какой-то ее родной человек, с которым она уже была знакома, близка. Но то было давно, – скорее всего, в предыдущих жизнях: там они успели побывать в ролях брата и сестры, затем и супругов. Ей страшно захотелось повторения той откровенной близости. Сексуальный импульс был настолько сильным, что она подумала о гипнозе: "черт знает этих бескрайне-голубоглазых"! Чтобы прекратить колдовство, она попыталась вытащить из-за пазухи легкую агрессию, но тут же получила по рукам безразличным взглядом. Выволочка была настолько эффективная, что она больше не делала дурацких попыток протестовать, – все потекло, как по четко отрепетированному сценарию. Наверное, он был мастером завораживать, привораживать, уговаривать, заговаривать, обаять. Когда она очнулась от сна в постели, у себя дома, в объятиях Сергеева, то первое, чего она испугалась, было традиционное для не в меру смелых или зависимых женщин – "Что же он подумает обо мне"?! Сергеев, оказывается, думал о ней только хорошее. Он осыпал ее столь уместными и элегантными доказательствами очарования ее женскими прелестями, что она снова вернулась под лоно фантастического чувства долгой былой близости с ним. Теперь уже эту пару могла разорвать только смерть. Что, как абсолютно точно определила Сабрина заранее, как раз и случилось! Рыдания вновь стали душить ее. Никто еще не назвал вещи своими именами – ни Муза, ни ушедшие мужчины не говорили о смерти Сергеева, но верный вывод словно висел в воздухе, над самой головой. Сабрина не напрашивалась на откровения, она сознательно тянула время. Но откровения те приближались: рано или поздно, но страшная новость должна будет прогреметь в притихшей, затаившей дыхание комнате.

О чем думала Муза – напряженно, сосредоточенно, с огромной печалью? Конечно, она вспомнила страшные дни своего горя, когда ее Миша так неожиданно сошел на повороте из громыхающего на стыках рельсов трамвая, он ушел в этом неожиданном прыжке из ее жизни навсегда. Никто тогда не был способен заглушить ее горе. Во всяком случае так ей казалось. Но эти воспоминания она уже научилась гасить, отгонять категорически. Загадочным было то, что, остывая от воспоминаний, она все чаще возвращалась памятью к Сергееву. Что-то неладное творилось в мозгу (так она тогда подумала о себе): слишком много женского темперамента и банальной заинтересованности было в тех воспоминаниях. Позови он тогда ее, и она не задумываясь примчалась бы. Никакие укоры совести не помогали: на свете есть две тайны – женщина и смерть. Эти, чьи-то очень правильные слова, выплыли из застойных болот памяти. Но Сергеев не звал, очень редко писал, потом вовсе исчез надолго. Но надежда теплилась, светилась, разгоралась!

Теперь Муза вспомнила ту установку, которую ей дал Магазанник, отрядив для столь деликатной миссии, выманив ее из далекого Израиля, где она проживала. Посланцем за ней был отряжен "забавный Феликс", который показался ей тогда выходцем с того света, если под этой аллегорией принимать Россию. Он же нашел ее, практически, в психологической невесомости, в прострации. В таком состоянии она, как стало известно, находилась уже без малого три года. Как только Муза узнала о том, что речь идет о трагедии, зацепившей Сергеева, она без колебаний согласилась выполнить роль психотерапевта, а точнее, – "подсадной утки", с помощью которой собирались выманить на тихую воду и успокоить от грядущих трагических известий Сабрину. Но принимая такое решение, она отдавала себе отчет в том, что согласие ее корыстно! Ей было нужно собрать в своем сердце все отголоски жизни Сергеева, к которому она теперь начала питать какие-то странные чувства.

Летели, как на пожар, пересаживаясь с самолета на самолет. Все визитеры, даже не успев смыть с себя дорожную пыль, явились ранним утром к Сабрине. Музу отрядили на выполнение сложнейшей роли – речь ведь шла о благополучии не только Сабрины, но и ее ребенка – наследника Сергева. Магазанник так и сказал: "На святое дело ни денег, ни себя не жалеть"!

Музу не стоило подгонять. Она и сама все понимала намного лучше "тупых мужиков" (именно так она их всех, до одного, теперь характеризовала). Сергеев был, бесспорно, в большей мере Мишиным другом, но и ее тоже. Она считала себя человеком, имеющим кое-какие права и на него и на наследника (пусть – наследницу). Муза не вышла вторично замуж, а потратила время на то, чтобы закончить университет (факультет психологии), походя прихватив еще знания и диплом ветеринарного врача. Еще при мишиной жизни она втихаря училась заочно в двух вузах сразу. Ее элитный еврейский генофонд обеспечивал легкое переваривание пристебов вузовских педагогов Петербурга. В Израиле она приобщилась к древнееврейским и оккультным наукам, – правильнее сказать, Муза стала нормальной колдуньей. Среди своего нового клана популярность ее начинала утверждаться и расти.

Музе было ясно, что ощущение трагедии у Сабрины уже произошло, но она маскирует его, пытаясь потянуть время, привыкнуть к страшной мысли, закалить себя, дабы не нанести травму плоду. Никто из акушеров и гинекологов еще не разобрался досконально в силе защитных механизмов у беременной женщины. Сабрина трагедию почувствовала сердцем, мозгом, душой и темнить на этой линии нет смысла. Но она пыталась, может быть, даже не осознанно, отвести удар от "живота". Муза понимала, что нужна правильная не только стратегия, но и тактика компенсаторной психотерапии. Важнейшие ее элементы как раз и заботили современную колдунью. Необходимо было брать быка за рога. Муза нагнала в голос побольше решительности и твердости и безапелляционно заявила:

– Сабрина, девочка, ты хочешь поговорить серьезно или тебе больше нравится тихо лить слезы? Ты, прежде всего, готовишься стать матерью, а это само по себе не так просто. Тем более не просто родить, а затем вырастить здорового ребенка. Сейчас своими рыданиями ты здоровья ему не прибавляешь, а отбираешь. Представляешь, какие спазмы, эмоциональные встряски он теперь испытывает. Ты же душу из него вынимаешь, создавая кислородное голодание, гормональный стресс.

Сабрина от такого уверенно-методичного, спокойного голоса словно прозрела и замерла, соображая. Кое-что из анатомии и физиологии она помнила еще со времен первой беременности. В ее мозгу вдруг нарисовалась реальная картина: маленькое, беззащитное существо, привязанное к материнскому организму пуповиной, затихло, съежилось, не понимая, что там на верху, за пределами его укромного, теплого пузырика, творится. Даже сквозь белково-жидкостную и многослойно-тканную защиту к нему доходили совершенно иными, окольными, путями волны потрясений.

– Муза, – вымолвила Сабрина наконец-то, – прошу тебя, скажи мне всю правду, а потом я найду в себе силы заняться новыми заботами. А так эта пытка может длиться бесконечно,.. я слишком любила и продолжаю его любить!

– Сабрина, как это не тяжело, но ты и сама уже догадалась, произошло худшее, – судно, на котором плыл Сергеев, погибло в океане. – заговорила Муза. – Подробности все еще выясняют, но для тебя доставлена записка. Александр ее писал, видимо, перед смертью, чувствуя ее приближение. Он делал все возможное, чтобы не оставить тебя одну на этой земле, но все люди смертны, в том числе даже те, кто сильно любит своих близких.

– Где, где, записка? – вскричала Сабрина. – Я хочу еще раз, хоть как-то, но обязательно ощутить его. Что же ты молчала, Муза?! Хотя, что я говорю?.. Я похожа сейчас, скорее всего, на умалишенную… Спасибо, спасибо тебе, милая Музочка, прости меня,.. давай записку.

Муза не была уверенна в том, что чтение письма не приведет к обострению истерии, а то и развитию реактивного психоза. В период беременности такое – как пара пустяков! Но решила рисковать. В конце концов и аверсивная психотерапия в ряде случаев приносит успех: лишь бы не перегнуть палку, или, разгибая искривленную психику, не сломать ее в другую сторону! Муза достала из сумочки опасный клочок бумаги, цену которому в настоящий момент трудно определить.

Сабрина приняла записку, как что-то волшебное, мистическое, прилетевшее из потусторонних областей. Только старинные почтовые голуби могли приносить такие весточки, и то – избирательно, один раз за всю жизнь.

Но, это была не его рука, – письмо написано на плохом английском и другим человеком: мелькнула надежда на ошибку, но вдруг в самом конце послания в глаза ударили, как яркий слепящий свет, слова, написанные Сергеевым лично. Они были адресованы только Сабрине! Да, это была уже его рука – только не слишком твердая и слегка дрожащая (подумалось: видимо, ему было ужасно плохо!). Сабрина читала медленно и вслух: "Сабрина, милая, не плачь, на все найдутся объясненья:.. Я люблю тебя больше жизни"! Дальше была потеря сознания у обоих: тогда, в прошлом измерении, – у Сергеева; сейчас, в измерении настоящем, – у Сабрины!