Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2006) Страница 11

Итак, вернувшись из России, он принялся распаковывать чемоданы. Первым делом достал куколку, теперь сопровождавшую его во всех путешествиях. Поправил на ней кимоно, пригладил стоящие торчком волосы и усадил на место. Повиднее разложил стеганых суздальских петухов, предназначенных японским друзьям для чайных церемоний. Повесил в шкаф одежду и в темноте шкафа наткнулся на целлофановый пакет с остатками книги Акутагавы, книги, купленной в другой жизни у букиниста на Кузнецком мосту. Потянул, да, видно, не за тот край, и книжка высыпалась на пол: разъединившиеся тетрадки, отдельные листы, разлохмаченная на углах бордовая обложка. Зачем он вытянул давным-давно похороненную в недрах шкафа книжку, он не понимал, но отчего-то ужасно расстроился.

Не подбирая книги, устало опустился на диван. Тоска сдавила грудь, и он подивился ее внезапности и силе. Машинально потирая грудную клетку, он как будто с удивлением оглядывал свое теперешнее жилище, и ему виделся он сам, еще мальчишка, который, спрятавшись ото всех, рисовал себе неведомые чудесные дали, где он в конце концов должен был очутиться. Все сбылось. Если бы только тот малолетний фантазер хоть одним глазком мог узреть вот это свое жилище с выходящим в небольшой сад окном-стеной! Костя нагнулся, пошевелил книжные останки, поднял листок…

А потом, через много тысяч лет, этому духу, претерпевшему бесчисленные превращения, вновь была доверена человеческая жизнь. Это и есть дух, который живет во мне; вот в таком, какой я есть. Поэтому, пусть я родился в наше время, все же я не способен ни к чему путному и живу в мечтах и только жду, что придет что-то удивительное. Совсем так, как Бисэй в сумерках под мостом ждал возлюбленную, которая никогда не придет.

Так завершалась повесть о Бисэе, похожая на бесценный перстенек с неземным камушком, способным отобрать разум у любого зазевавшегося романтика.

“Я обрел настоящий дом. Вот оно — счастье!” — убеждал себя Костя. Но из темноты прошлой жизни он же выкрикивал: “Боже, что я наделал!” Продолжая поглаживать грудь, он разжал пальцы и отпустил на волю листок из книжки.

Приняв ванну, он облачился в серое кимоно и прилег отдохнуть. И вдруг, произнеся: “Жалко герань”, — умер.

Костя шел безлюдной Токайдоской дорогой. Неяркое солнце малой весны опускалось за горизонт, и небеса над головой сделались такими прозрачными, что на дне их стали видны робкие голубые звездочки. На одной из станций он опорожнил миску ухи-плясуньи из гольцов, разводимых тут же, на рисовых полях, удивленно помычал над чашкой красного, окрашенного соком гардений риса. Он еще посидел, глядя на гору с храмом на вершине, подождал, покуда полоса тумана не разлучит окончательно гору с долиной. Тогда он поднялся, достал кожаный мешочек, отсчитал за угощение несколько моммэ, раскланялся с хозяином и отбыл.

Он ступал по дороге своего счастья и с грустью вспоминал, как представлял что-то подобное, слоняясь по ночному Нескучному, на склонах Воробьевых гор, вцепившись в книжечку под темно-красным переплетом и бубня хокку древнеяпонских поэтов. Возможно, жизнь потекла бы меж другими берегами, если бы не “песни кукушки”, “рыдающие по осени олени”, все эти “плачущие цикады” и “белеющие крики уток”. Тогдашняя жизнь в обнесенной железными прутьями коммунистической клетке так его мучила, что он не раз подумывал с нею расстаться. Но в минуты крайнего отчаяния кто-то говорил ему: “Костя, ты скоро увидишь то, что изобразили на своих гравюрах божественные Хиросигэ и Хокусай. Увидишь своими глазами”.

“Любопытно, где сейчас Катя?” — продолжал грустить счастливый Костя. За спиной послышался конский топот. Костя отступил на обочину; мимо на лохматой маньчжурской лошадке, высоко подбрасывая локти, проскакал сосредоточенный самурай с двумя мечами за поясом. Хакама — широкие штаны самурая — и куртка с гербом сюзерена-хаппи видали виды, и наблюдательный Костя отметил: хозяин-то самурая далеко не богач. Еще встретился аристократ в высоченных крахмальных воротничках. Под аристократом был шикарный двухместный “морис-оксфорд”, пахнущий душистым бензином и нагретой кожей. Дабы предупредить случайную неприятность, водитель понажимал на грушу, помигал глазастыми медными фарами и, приподняв канотье, проследовал мимо поклонившегося в ответ Кости. Улыбнувшись приятной встрече, Костя двинулся дальше.

Впереди показался мост. После крепкой ухи хотелось пить, и, подойдя к мосту, Костя свернул с дороги. Осыпая камешки, спустился по склону к воде. Он встал на колени, погрузил ладони в воду; стайка черноспинных рыбок с алыми плавничками на вспыхивающих серебром боках засуетилась меж пальцев, тыкаясь в них носами. Костя с наслаждением напился, умыл лицо. Он стоял на коленях и упивался отсутствием желаний. Но он понимал: дарованный ему теперешний покой — это, конечно же, передышка: живая материя не терпит неподвижных и растворяет их в крепчайшем бульоне блаженства.

Почуяв над головой движение, он поднял глаза. Распластавшая неподвижные крылья, выставляя вперед ноги, опускалась цапля. Цапля походила на медлительный, выпустивший шасси лайнер, садящийся на прибрежную полосу аэродрома. Силуэт цапли на мгновение запутался в силуэте обвитых плющом перил, исчез, долго не появлялся и, уменьшившись и посветлев, показался в проеме моста на границе камышовых зарослей, в которых и пропал.

“Как в моем кино”, — подумалось Косте. Он поднялся с промокших колен, отряхнул прилипший песок. Предночная свежесть заливала быстро теряющее цвета пространство. Прибывающая вода сильнее запахла только что пойманной рыбой, а оставшийся после вчерашнего прилива ил — йодом.

“Конечно, немного обидно, — без всякой обиды рассуждал Костя, — но, с другой стороны, кому еще так повезло прожить жизнь с надеждой на встречу с небесной возлюбленной. Что-то подобное было с царем Птолемеем Третьим, кажется. Волосы его прекрасной жены засияли в небесах созвездием Береники”.

Костя тихонько пятился от заливающего отмель прилива.

“Видно, не судьба мне во всем этом разобраться. Ну и ладно, это наша судьба имеет, надо полагать, потребность в шалостях. Поживем, а там увидим, что к чему. Однако пора двигаться дальше”.

За спиной кто-то был, и Костя обернулся. По склону, осыпая камешки, бочком спускалась фигурка в темном кимоно, перепоясанная широким тканым оби. На голове яркий платок с узлом на ухе. На груди монисто. Спустившись на отмель, странное существо двинулось, чуть косолапя, к Косте. Подошло вплотную. Костин рот приоткрылся сам собой. Существо подняло руку и сдернуло цыганский платок. Копна белых волос встала дыбом и затем опустилась на плечи. Прядь упала на глаза, и существо, скривив губы, сердито на нее дунуло. Костя смотрел в серые глаза под темными бровями, и деревянная, изображающая улыбку гримаса застыла на его физиономии.

— У вас, Костя, акинезия, — тихонько произнесла Катя.

— Чего? — прошептал в ответ Костя.

— Легкий паралич, говорю, у вас. Но это скоро пройдет, вот увидите, — успокоила она его и дотронулась до кончика его носа.

Ах вот оно что! — чуть слышно воскликнул бывший московский Бисэй.

1 Бисэй — персонаж, пришедший в Японию из Древнего Китая. Символ верности данному слову, обязательности в исполнении обещаний, а также простодушия, граничащего с глупостью.

На четыре стороны света

Лиснянская Инна Львовна родилась в Баку в 1929 году. Поэт, эссеист. Постоянный автор нашего журнала. Живет в Переделкине.

Публикуется с сохранением авторской орфографии.

1

Ой, неужели гром прочищает горло,

Чтобы спросить меня, молниями сверкая:

Ой, почему так много в тебе перемёрло,

Будто ты не человек, а страна какая?

Ой, для чего мне задан вопрос на засыпку?

Я и сама не знаю своих владений.

Ветер Китая сносит мою улыбку,

Ветер персидский хлещет по лбу сиренью.

И до того тяжела облаков мокрая вата,

Что я мечтаю разжиться на зиму шкуркой куньей.

Я оттого, что обкрадена, — воровата,

Я оттого, что оболгана, стала лгуньей.

Ой, перемёрло во мне несколько поколений

Добрых порывов, будто бы молодцев добрых…

Ой, моё небо в громах, в молниях, в пене,

Не задавай мне своих вопросов подробных.

2