Шон О'Фаолейн - Избранное Страница 11

Так в путь же! Разве что Олимп, в отместку за мои дерзостные попытки обойти ограничения памяти, мне воспрепятствует? Сперва я так и подумал, позвонивши в банк, чтобы выяснить, сколько у меня на текущем счете, и узнав, что я располагаю 15 фунтами и 11 шиллингами. В надежде на какой-нибудь чек невесть откуда я перерыл груду писем, проспектов, счетов и реклам, скопившуюся на половичке у дверей. В основном это были счета — за электричество, телефон, газ. Любопытно, что больше всего с меня причиталось за спиртное. (Не знаю уж, чем я питался, пока перебирал, просеивал, перетряхивал и перекапывал, но виноторговец известил меня, что бренди я выпил преизрядное количество.) Видимо, боги злорадно ухмылялись.

С тех пор мне не раз случалось думать, что я их недооценил. Ведь мы с ними соучастники одного поиска? Что такое вся эта затея с «жизнью, прожитой заново», как не поиск: неизъяснимое стремление обнажить составные пласты нынешнего бытия, раскопав бытие прежнее. Пока я не переродился, я был незавершен, потому что еще жил. Теперь же, мертвый и живой одновременно, я стал подобен заманчивому зеленому участку с холмами и ложбинами, который мне, как и всякому археологу, надлежит разрыть, вооружившись лопатой, совком, черпаком, скальпелем и зубной щеткой-обметалкой. Припоминаю каламбурную фразу учителя французского, объяснявшего, что такое омонимы; я заучил ее на школьной скамье, а теперь вижу в ней подвох. Je suis que je suis, je ne suis pas ce que je suis… и т. д. (Я тот, кто я есть (за кем следую), а не тот, за кем следую (кто я есть)…) Нет, я есть тот, кто следует за собой. Я повествую о своих раскопках.

Но денег-то на раскопки не было! Я расшвыривал ногой по передней письма и проспекты, и в это время грянул телефон. Тонкий женский голос ласково произнес:

— Это мистер Янгер? С вами говорят из конторы поверенного Бейли-Бодайбери. Будьте добры, подождите у телефона, мистер Харольд Бейли-Бодайбери сейчас возьмет трубку.

Заговорил мужчина, звучно и авторитетно.

— Мистер Янгер? Говорит Харольд Бейли-Бодайбери. Приветствую вас. Прежде всего позвольте выразить вам глубочайшее соболезнование по поводу постигшей вас утраты. Мне порекомендовал связаться с вами мистер Рубинштейн из агентства «Богнет, Хикс, Скрип и Рубинштейн», Бедфорд-роу, Лондон, WC — 1. Он предположил, что поскольку вы перебрались на жительство в Дублин, то вы, вероятно, сочтете более удобным вести свои дела здесь, в Ирландии, а не «на том берегу», как еще выражаются некоторые ирландцы старой закваски — ха-ха! Ну, это, разумеется, целиком на ваше усмотрение, однако уже в данный момент желательно, чтобы вы подписали ряд документов и вступили во владение известной денежной суммой, оставленной вам согласно завещанию вашего покойного брата.

Денежной? Мой брат? Сколько?

— Завещание вашего брата Джеймса Янгера, погибшего вместе со своей супругой Бриджет Янгер в той прискорбной американской авиакатастрофе, официально утверждено, не будучи никем опротестовано. Страховая компания также произвела выплату. Таким образом, вы являетесь единственным наследником состояния, которое, после оплаты всех расходов, включая налоги, нотариальные издержки и т. п., насчитывает 75 543 фунта 3 шиллинга. Если у вас нет возражений и вы согласны встретиться со мной, то заезжайте в любое удобное для нас обоих время. Формальности отнимут у нас буквально несколько минут, и я вручу вам чек на всю сумму. Ах, да! Мистер Рубинштейн также переправил мне ваш паспорт…

— Мой паспорт? Да вот же он передо мной.

— Этого не может быть, он здесь, передо мной. Роберт Бернард Янгер. Журналист, родился в графстве Корк 17-го третьего 1900 и т. д. Иного удостоверения личности вам не понадобится. Тут у нас еще контракт, переуступка и договор об аренде особняка на Росмин-парк, ваш брат Джеймс Джозеф все полностью оплатил перед своей злосчастной поездкой в Соединенные Штаты…

Голос объяснял и объяснял, хотя я уже давно перестал слушать. «Ваш брат… ваш паспорт… Роберт Бернард Янгер». Когда я толком пришел в себя, оказалось, что пол весь усеян растоптанными, изорванными, скомканными бумажками, фотографиями, дневниками, документами, а я, пыхтя и чертыхаясь среди этого кавардака, расшвыриваю их ногами. Я остановился и перевел дыхание. Мой взгляд упал на большой черновой блокнот подле ножки кресла. Видны были какие-то цифры, написанные моей рукой. Я наклонился посмотреть.

«75 543 ф. 3 ш.» [5]

Стояла позднеапрельская погода, солнечная теплынь, когда я ехал на юг в Каслтаунрош. До Блэкуотера мне памятна была каждая миля пути; за рекой пошли неведомые и узенькие проселочные дороги. Каждое поле, которое я миновал, проезжая через графства Килдэр, Куинз, Типперэри и Северный Корк, лоснилось, свежее и шелковистое, дочиста отмытое от зимней слякоти и обсыхающее в ласковом дуновенье юго-западных ветров. Обновленные просторы пестрели дикой сливой, терновником и вербой. В голубой вышине парили легкие облачка. Чистотел, мелкие белые лилии, примула окаймляли дорогу. Да что за разница, кто я такой? Я живой! Омоложенный, восторженный, бодрый, открытый всем дорожным впечатленьям, я узнавал то внезапный поворот, то вывеску закусочной, то горделивую усадьбу конца XVIII века, то ряд мощных берез, то вдруг распахнувшуюся былую даль. Я выспался в Кейре с тем расчетом, чтобы наутро пораньше приехать в деревню, выяснить там окончательно все, что можно там выяснить, — и скорее в Корк, подвести черту и распознать самого себя.

Деревня была в одну улицу. Я решил наведаться, во-первых, к учителю, сунуть нос в школьный архив, во-вторых, к священнику, посмотреть приходские книги. В то апрельское утро Каслтаунрош был безлюден, точно поставленная для меня кинодекорация. А может, и правда все это съемки? Вот сейчас скомандуют: «Разобрать декорации!» — и деревня рухнет? Школа нашлась сразу: новое, аляповатое строение, наверняка вполне удобное; на нем бы очень не помешал фарфоровый медальон, как в Италии, с фотографией снесенного здания. Учитель, по сравнению со мной, был просто рыжекудрым юнцом: едва взглянув на него и сообщая, что меня интересуют мои отроческие годы в Каслтаунроше, я уже понимал, что он мне ничего не имеет сообщить. Сметливый, бойкий, шустрый, толковый, с тремя авторучками в нагрудном кармане, он экономил мое время и не тратил лишних слов. Он всего-навсего вывел меня на крыльцо и молча указал через пустырь на заросший и безверхий каменный остов — очевидно, той приходской школы Каслтаунроша, в которой я учился. Зрелище это — для меня печальное, для него, разумеется, глубоко отрадное — разъяснило мне, что в его глазах я такой же обломок старины. Он развел руками.

— Увы! — бодро сказал он. — И у нас не сохранились архивы до первой мировой войны.

Смекалистый паренек! Взращен телевидением. Из правнуков йейтсовской «грозной прелести». Мигом усек и вычислил мой возраст. Он улыбнулся и предложил мне пройти дальше по улице к дому священника, где я, вероятно, застану отца Джеймса Карни, который читает «Айриш индепендент». Так оно и было. При виде человека немногим моложе моего во мне пробудилась слабая надежда на удачу. Как-никак лицом к лицу с Церковью, по сути дела в тринадцатом веке. Григорий IX. Святая палата инквизиции. Щуплый, низкорослый, опрятный, лысый, пучеглазый, приветливый человек, в отличие от учителя на диво расположенный к беседе, он вряд ли был особенно занят. Он предложил мне виски (это в одиннадцать-то утра) — в лучших традициях церковно-деревенского гостеприимства девятнадцатого века — и принялся деликатно и ловко выспрашивать, что я, как он полагал, знаю о себе (хотел бы я это знать) и зачем мне нужны его архивы. Я сказал ему, что навожу справки про отца и мать чисто из сыновних побуждений; он выразил полное сочувствие, только вряд ли архивы будут мне чем-нибудь полезны. Он взял шляпу и зонтик и повел меня в церковь, через улицу. Его комнатка за алтарем пропахла свечными фитилями и мастикой; пахнуло прошлым здешнего мира и смутными надеждами на нездешний. Он потер ладони, словно с мороза.

— Янгер? — размышлял он, водрузив на нос новомодные очки в пластмассовой оправе и вытаскивая пару увесистых фолиантов, вроде конторских гроссбухов. — Фамилия мне незнакомая, но я здесь всего лишь тринадцать лет. А ваша метрика шестидесятипятилетней давности. Ничего, сердца горе, проникнемся надеждой, у нас есть точная дата, значит, главная трудность позади. — Его ручонка бережно перелистывала страницы судеб, и он бормотал себе под нос. — Тысяча восемьсот девяносто восемь… Тысяча восемьсот девяносто девять. Тысяча девятьсот. Вот мы и у цели. Январь. Февраль. — Он нарочито остановился и высморкал носик. — Вы знаете, в феврале — марте крестин просто-таки не оберешься. Июньские свадьбы. В прошлом месяце я семерых крестил. Март? Вот и март. Ну-ка, ну-ка. Родились, вы говорите, семнадцатого марта. Хорошее число, легко запомнить, день святого Патрика. Крещены, как у вас там по бумажке, марта 20-го. Давайте посмотрим! — Его сморщенный пальчик аккуратненько проехался по странице и застыл. — Да вот же! — радостно воскликнул он, а я, склонившись над его рукой, увидел свою фамилию. — Янгер!