Висенте Сото - Три песеты прошлого Страница 11

И вот наступило завтра, четверг, у Титина еще побаливала грудь, и он краснел как рак, задерживая дыхание, чтобы не кашлять, говорил, что все прошло, и ему разрешили встать, умыли, нарядили — красавчик! — только ноги немного дрожали и голова кружилась, но он никому об этом не сказал, а перед тем как уйти в школу, зашел на кухню и ничего там не нашел, черт, где же сыр? Тут он услышал, что кто-то идет, схватил сырую картофелину и ломоть хлеба, а свою мелочь завязал в носовой платок. На уроке дон Сальвадор водил указкой по карте, показывая притоки Эбро, такая скука, Титин поднял крышку парты и передал Бернабе картофелину, в кожуре и с присохшей землей, Бернабе удивился, но взял, а как раз в это время дон Сальвадор покончил с притоками Эбро и сказал: все повторяем таблицу умножения, трижды один — три, трижды два — шесть, трижды три — девять, — все повторяли, Титин дал Бернабе ломоть хлеба, а Бернабе положил свою рогатку в парту, в отделение Титина, тот сказал: нет, — а Бернабе: да, — Титин опять: нет, — Бернабе: я тебе ее одолжил, — Титин: ладно. И погладил рогатку. Это оружие. Чуть ли не пистолет. Если как следует прицелиться и попасть вору в глаз, убьешь насмерть. Бернабе сказал, что его мать очень благодарна Титину, тот забыл про рогатку и улыбнулся: мне? Ему стало неловко, но Бернабе оставался серьезным, все уже досчитали трижды десять — тридцать и перешли к следующему столбику: четырежды один — четыре, четырежды два — восемь, но тут зазвенел звонок, и дон Сальвадор сказал: на перемену; Титин хотел отдать Бернабе половину своего завтрака, но Бернабе отказался и стал есть хлеб, а по другую сторону окна учителя ели свои завтраки и спорили, дон Викториано говорил: в Париже много испанских республиканцев, называл их имена, дон Сальвадор — тоже, Бернабе слушал серьезно, Тинтин смотрел на Бернабе, а дон Викториано и дон Херман говорили, что в Испанию присылают революционные памфлеты, и Бернабе сказал:

— Памфлеты — это такие бумаги.

— А ты-то откуда знаешь? — спросил Титин.

— Мне отец сказал.

— А почему они так называются?

— Потому что их присылают революционеры.

— А кто это такие?

— Ну, кто не хочет короля.

— Вот дураки-то.

— Почему? Ну-ка скажи — почему?

— Потому что потому.

— Это смелые люди, а не дураки.

Дон Викториано говорил, что положение очень, очень тяжелое, а дон Сальвадор, учитель, — что в Мадриде студенты выходят на улицу и кричат: “Да здравствует свобода!” А дон Сальвадор, директор: ха-ха-ха, свободы распутничать, вот чего хотят эти мерзавцы, распутничать, — а дон Херман: ну и заваруха будет, — а дон Сальвадор, директор: какая глупость, хорошо, что бразды правления взял в свои руки такой человек, как Примо де Ривера, а кому не нравится, пусть злится на здоровье, понятно? И все трое учителей сказали: как не понять, конечно, дон Сальвадор, — а Бернабе сказал:

— Мой отец без работы.

И по лицу его Титин понял, что это очень плохо, и спросил:

— Почему?

— Потому что он — революционер, — ответил Бернабе. — За это его и выгнали на улицу.

Дон Сальвадор, директор, все громче кричал, ругая врагов порядка и процветания, и тут Титина осенило: он понял, что разговор учителей, и озабоченность Бернабе, и то, что случилось с его отцом — бедняга мокнет под дождем на улице, — и даже жадность, с которой Бернабе набросился на хлеб, — все это связано в один узел, вроде тряпичного мяча, Титин понял и спросил:

— Так он на улице?

— Нет, спрятался, я-то знаю где, только деньги зарабатывать он не может — его выгнали из порта, где он работал.

— В порту? На кораблях?

— Нет, на причалах. Какой-то корабль привез эти самые бумаги от революционеров, за это отца и выгнали. А бумаги пишет Бласко Ибаньес[15].

— Точно. Я слышал, как об этом сеньоре говорил дон Викториано.

— Отцу дали пачку бумаг, а пришли два полицейских, и он не успел удрать, я знаю, где он, а мать больна, она очень тебе благодарна. — И Бернабе стал еще печальнее, Титин — тоже.

— Я сегодня пойду в лавку Тимотео, — сказал Титин.

— В лавку Тимотео?

— Покупать маску.

— Маску черта?

— Черта? — содрогнулся Титин. — Почему черта?

Бернабе широко открыл глаза от удивления:

— А почему бы и нет?

— Пойдешь со мной? — спросил Титин.

И они пошли вдвоем. После обеда, вместо урока катехизиса. Бернабе называл катехизис доктриной. Иногда они убегали с него на реку. Но в лавке еще интересней. На реке, правда, много всяких сокровищ, но нет, в лавке их больше. С рекой, лавкой Тимотео и вообще с улицей Титина познакомил Бернабе, Титину надо было либо искать чудеса в волшебном мире бедноты, либо провести детство без чудес.

Тимотео подчинял себе мальчишек тем, что терпеть их не мог, и в те дни, когда его жена была прикована к инвалидному креслу, лавка, как по волшебству, превращалась в ярмарочный балаган, где Тимотео вместе с женой дубасил мальчишек палкой, а те метались как угорелые. Жену его звали Валериана, у нее на подбородке была круглая родинка, из которой торчали длинные волоски, глаза у нее были светлые, но не ясные, а под цвет мутной воды, на голове всегда красный или пестрый платок; когда она могла вставать с кресла, муж бывал не в духе и на покупателей не обращал никакого внимания, за прилавком стояла сама Валериана, он звал ее Вале, и мальчишки обращались к ней “сеньора Вале” (правда, редко, но хозяина лавки и вовсе никогда не называли сеньором Тимо или сеньором Тимотео, а просто Тимотео), если кто-то выбирал себе мяч, или барабан, или еще что-нибудь и, решившись на покупку, говорил “vale”[16], хозяйка откликалась “что?”, покупатель снова говорил, что, дескать, договорились, и она восклицала “а-а!”. И если сам Тимотео говорил покупателю “vale”, она тоже спрашивала “что?”, он говорил “да заткнись ты”, и она опять восклицала “а-а!”. В такие дни он ее смертельно ненавидел и поколачивал. Так бил, что она падала в свое инвалидное кресло и подняться уже не могла. Об этом рассказывали кумушки их квартала. И вот тогда, как они говорили, хозяина лавки охватывала безумная любовь к жене. И вправду начинались такие ласки, такая бурная страсть, забавно было смотреть, как они гладили друг друга, лизались, хоть они и взрослые, у Тимотео от наслаждения слезы катились из глаз — вот тут-то лавка в мгновение ока превращалась в балаган, и через много-много лет Титин, вспоминая такие минуты, стонал от смеха. Сеньора Вале сидела в своем кресле с колесами в комнате позади лавки, караулила с веником в руке, на голове, как всегда, — красный платок, а в это время Тимотео, который был низенький, почти карлик, с толстыми губами и оттопыренными ушами, хрипло смеялся, от него несло касальей и он нежно поглядывал на свою “ангельскую девочку” — ничего себе ангельская девочка! — нырял за прилавок, выходил из-за него в углу лавки с палкой в руке и принимался дубасить мальчишек, нанося довольно увесистые удары, а сеньора Вале заливалась счастливым смехом и, когда кто-нибудь из мальчишек, спасаясь от палки, приближался к ней, р-раз! — поддавала ему веником, Тимотео кричал: так его, Вале! А она — хи-хи-хи, хи-хи-хи — умирала со смеху, и сами мальчишки — хи-хи-хи, хи-хи-хи — умирали со смеху, — а Тимотео: глядите не напустите в штаны! Ты погляди, сколько денежек посылает нам господь! А она: сколько ангелочков! Тимотео заводил сойку, та верещала, как упившийся причетник, и скакала по полу, потом — лягушку, которая прыгала, большую куклу, та шагала как живая, мальчишки пробовали ей подражать, и вдруг Тимотео исчезал, а когда снова выходил, надувал “тещин язык”, доставая до ребячьих щек, или трубил в трубу, как на деревенском празднике, где бил в барабан сам дон Никанор[17], а сеньора Вале: ой, Тимотео, не могу, помру со смеху! А он: поддай им как следует, Вале! — и продавал ребятам домики, лошадок, бильбоке, головоломки — вот пушечка этому поросенку, вот игра “гусек” тому, — и вдруг обнимал сеньору Вале, тискал ее, и Бернабе говорил: гляди, как он ее хватает, — а Титин спрашивал: что значит “хватает”? Бернабе: а вот это самое, — но Тимотео уже снова, точно колдун, привораживал своих покупателей, оживляя для них, вернее, для своей Вале (куклы и дети были лишь статистами в этом спектакле) волшебные сокровища: всякие безделки и всякое дерьмо (песочные часы, браслеты или сорочий помет — это настоящий помет, говорил Бернабе, ты только посмотри), и как паяцы и зверюшки, так и мальчишки выделывали пируэты, тилинькали музыкальные шкатулки, звенели бубенцы, стрекотали заводные игрушки, а потом палочные удары и страх гнали ребятню на улицу, их провожал вопль сеньоры Вале, которая выкатывалась в своем кресле из задней комнаты в лавку, шлепая мальчишек веником, те убегали, словно их ветром сдуло, но если кто не купил еще что нужно — немного погодя возвращался в волшебную пещеру на цыпочках.