Александр Покровский - Бортовой журнал 3 Страница 11

Секретная часть оборудована сигнализацией. Выведена она в центральный пост. Там такой звонок – он с того света достанет. И в центральном все знают – вскрыли секретную часть. А секреты секретчик носит в тубусе и с сопровождением. Охрана с ним ходит. Вооруженная до зубов. В тубусе он носит всякую чушь, но отнять ее у него – это очень больно будет. И потом – к нам же не прорваться. У нас всюду заборы с колючей проволокой и вышки, а на них раньше стояли узбеки. Этих узбеков долго учили, что надо сначала говорить: «Стой! Стрелять буду!» – а потом уже стрелять. Обычно они сразу стреляют. И выдавливают сразу полрожка. А как стреляет АК-47 – это надо видеть. У нас один пьяный тип полез через колючую проволоку. Так вот узбек в него стрелял – слава Богу, не попал, но вокруг все было уничтожено, выкошено под ноль: проволока, столбы, скалы, кусты. И это только с полрожка. И потом: украинская шпионка падает с неба в воду (она управляла самолетом), ее подбирает подводная лодка (?) и потом она не успокаивается, бродит по этой лодке, находит секреты, ворует их и. пытается уйти через торпедный аппарат. Такое даже присниться не может. Есть, конечно, грани искусства, так сказать, но они не могут быть за гранью разума. Во всей Украине не найдется таких денег, чтоб обучить одну-единственную шпионку владеть самолетом; потом тому, как падать с него; потом как падать с него в воду; потом что-то надо делать, чтоб эта подводная лодка до смерти захотела бы тебя на борт взять; потом надо найти в ней секретную часть; потом надо ее ограбить; а потом уже надо уйти с нее невредимой в открытое море через торпедный аппарат – жуть да и только. И это на пятьдесят серий. В бразильских сериалах с Просто Марией все было хотя бы понятно – она глупой девушкой попадает в приличную семью, потом любовь, потом беременность, потом ее переезжает пополам машина, потом она теряет память и ребенка, потом ее долго возят в инвалидной коляске, потом к ней возвращается память, потом к ней возвращаются ноги, а потом – любовь. И ребенка она своего находит в три тысячи сто восемьдесят пятой серии. А тут… бля, слов нет.

При советской власти нам платили деньги. Это были немалые деньги по тем временам. Ты мог получать от пятисот до шестисот рублей. В те времена долететь на самолете от Баку до Мурманска стоило шестьдесят рублей. То есть ты мог получить денег на десять таких поездок. Квартплата – три рубля. Остальное потратить было невозможно, потому что не на что их было тратить.

Машину купить ты не мог, потому что надо было встать в очередь на машину на дивизии. Ты должен был подать заявку, и политотдел (сейчас это уже смешно, но тогда это все было серьезно) оценивал: достоин ли ты купить автомобиль, и если да, то только в этом случае тебе позволяли купить машину – тебя ставили в очередь. В ней можно было стоять годами. То же самое было и со всем остальным: гарнитуры, хрусталь и еще чего-то: сапоги и колготки, например. Все остальное можно было купить просто так. Оно было на уровне рыбацкой сети.

Покупаешь кусок рыбацкой сети (так примерно выглядела одежда), и ею оборачиваешься.

То есть деньги – это не деньги. Свои деньги ты мог только пропить. Вот влил себя – это твое.

А были еще и морские деньги. Пятьдесят пять рублей. А потом начинали платить так называемые боны. За поход давали примерно сорок пять– пятьдесят бон. Можно было пойти в магазин «Альбатрос» и там купить одежду или магнитофон.

А потом все рухнуло. То есть никаких денег вообще не осталось.

Была такая утонченная система неравенства. И человек от нее не хочет отказаться. Все осталось на своем месте.

Человек ставился на место, и за это он должен был быть благодарен стае.

Стая его поставила и стая имела на него права.

Блага не твои. Тебе это все дали подержать, поносить. Предательство не прощается.

То есть блат никто не отменял. Не было такого приказа: «Отменяю блат!».

Так что государство всегда было чиновным, чиновным и осталось. Чины, чины, чины.

Оказалось, что в невесомости космонавтов тошнит. Потом проходит. Но если не проходит, то значит, невесомость тебя не приняла. И кости в невесомости слабеют.

Надо все время тренироваться, но они все равно слабеют. Даже с тренировками.

Однажды наши возили американского космонавта, и он наотрез отказался на станции делать упражнения. Наши запросили американцев: что делать? Те посоветовались и говорят, мол, у нас демократия, это право человека – не хочет, не надо заставлять. Так он и пролетал без занятий. А потом, при приземлении не мог выйти из аппарата – ослабел.

При приземлении сильно бьет о землю, и это называется «мягкая посадка». Аппарат опускается на парашютах. Их там целая система. Но все равно бьет. У командира есть прибор: расстояние до земли. Он его сверяет с вертолетом. Вертолет сопровождения говорит ему: столько-то осталось. И за двадцать метров до земли командир командует: «Сгруппироваться!»

Надо сжаться – потом удар. Заранее же не сожмешься. Долго же не просидишь сжатым. Так что бьет.

Когда космонавты летят в первый раз, им прикрепляют старого космонавта, и он с ними все время ходит, разговаривает, потому что человек не должен оставаться один. Замыкается перед стартом, молчит. А это отвлекает.

А сейчас попов приглашают, и они освещают корабль. Вера – дело интимное, непоказное. Так что попы тут ни при чем.

Говорят, там, над Землей, все меняется. Человек вдруг умнеет. Полетел технарь, а прилетел гуманитарий. Специалисты говорят, что мозг так защищается – ему не хватает информации, вот он и активизирует те участки, которые до того спали. Это как почки на стволе дерева: отхватили макушку – они зазеленели.

Не все порядочные люди стремились в начальники. Мало того, не все туда попадали.

На флоте было так: если ты умен и порядочен, то дальше чем начальник штаба тебе подняться было сложно. Дальше надо было быть чьим-то родственником.

Или надо было стать чьим-то родственником.

Тогда всем управляли чьи-то родственники. Это была такая большая бадья родственников.

А умные – они были где-то на подхвате. Они должны были ходить в море, следить за техникой и всеми этими охламонами.

Охламоны все время мешали родственникам.

Дисциплина – она вообще-то нужна в армии, но как только армия начинает разрастаться до немыслимых размеров и очевидно, что при этом все ее боевые качества находятся на нуле, то тогда армия мгновенно гниет. Этот фрукт портится сразу.

Но если перед армией стоят боевые задачи, то все выравнивается: дисциплина находится на своем месте (на правильном); начальники (аморальные же не лезут на передний край) на переднем краю; их там убивают, на их место приходят тоже достойные люди (воры где-то в тылу).

Это всегда так было. В Отечественную, в Порт-Артуре.

Где-то было пьянство, бабы, растраты, а где-то – пули, геройство, смерть.

Воюют всегда одни, а жрут другие. И поговорка «Кому война, кому – мать родная» – она же из жизни. И в Афганистане так было. Кто-то шел и умирал, а кто-то алмазы считал.

Например, приказ: взять караван. Нападали на караван с ишаками, а потом смотрят – камни в мешках.

А это не камни. Это они выглядят как камни, а на самом деле это изумруды. Для начальства. И начальство то было далеко-далеко.

Представьте: народ открывает мешок, а там – камень. Первый вопрос: за что Вася погиб? За э-т-о?

Чем неконкретнее задача, чем дольше этот флот и эта армия находятся в таких условиях, тем хуже. Тем быстрее они протухают. И никакого отношения к таким словам, как «доблесть», это не имеет. Как я к этому отношусь? Но это же не имеет отношение к небу, волне, морю, скалам, фьордам. Там красота же. Ну, кто-то украл, ладно. Не будем с ним здороваться. До сих пор я знаю некоторых адмиралов, которые воровали в советское время. Кое-кого даже посадили, но мне не хочется их знать.

Трудно видеть, как люди стареют. Дряхлеют же не только телом.

До какого-то времени вы были примерно одно и то же, а потом какое-то семечко развивается быстрее, и не просто развивается, но и в дерево, и не просто в дерево, а в большое дерево, и не просто в большое дерево, а еще и в плодоносящее большое дерево.

А кто-то остается на уровне семечка. Оно развивается, но не так, не сильно. Оно не стоит на месте, но движется, будто во сне. Оно никогда не станет деревом – оно столько не проживет. У вас разные скорости.

Так что ты уже давно ушел, а ребята остались.

«Система» – это книга юных людей. Я обычно сохраняю фамилию тем, кого я люблю.

Те, кто не имеют отношения к нашему выпуску, то есть те, кто меня не знали, я не делил с ними кашу, не ел из одного котла, не стоял в одних и тех же нарядах, – эти воспринимают ее хорошо. Я пишу про них. А те, с кем я ел из одного котла. тут начинается эффект дневника, который нашли у кого-то в казарме и там про всех, и это все прочитали.