Вячеслав Бондаренко - Вечный огонь Страница 11

Полк ревел. Офицеры молча переглядывались. Кто-то от стыда опустил глаза в землю, кто-то закрыл руками уши…

– Правильно! Чего воевать? Повоевали уже, попили кровушки! – шумели солдаты.

– Неясно! – исступленно орал кто-то из толпы. – Вон дивизионный комитет вчера наступление одобрил! А мы, значит, против?

– А Минский совет не одобрил! Товарищ Позерн сказал, что ради смазочного масла неча людей зазря губить!

– А мы Минсовету не подчиняемся!

– Так мы и дивкому тоже не подчиняемся!

– Ти-ха! Тиха, граждане солдаты!!! – пытался перекричать толпу Куроедов. – Это еще не все! На повестке дня еще контрреволюционные настроения среди наших офицеров.

– Всех в расход пустить! – вскочил чернявый ефрейтор. – Контры вонючие!

– Сядь, Цыклин! – рявкнул Куроедов. – Ты в полку вторую неделю, обстановку еще не освоил, а уже высказываешься!

– Так я ж с революционных позиций! – обиделся Цыклин.

– Сядь, я сказал! – повторил Куроедов. – Наш комитет не слепой, он в людях сам разбирается. И мы видим, что среди офицеров есть правильные, близкие к революционным настроения. Вот хотя бы гражданин Латышев. Выслужился из вольноперов, наш брат, из прогрессивных студентов. Правильный гражданин. – Латышев самодовольно усмехнулся, глядя на бледного комполка. – Или гражданин Шимкевич – жертва проклятого царского режима. Полгода оттрубил в царских застенках, был приговорен к расстрелу.

– Ого, – иронично подтолкнул Владимира капитан Круссер, – поздравляю, коллега. Сейчас вас куда-нибудь выберут.

Но Владимир не расслышал издевки. Он впервые присутствовал на настоящем солдатском митинге и сейчас ошеломленно наблюдал за происходящим.

– Хорош за офицеров агитировать! – орали в толпе между тем.

– Все они одним миром мазаны! Знаем мы их!..

– Ти-ха! – снова повысил голос Куроедов. – Но есть в полку и настоящие контрреволюционные гады! Имею в виду командующего полком подполковника Боклевского, комбатов Круссера, Небоженко и Гогенаву, поручиков Антонова, Дымшица, Засса, Федорчука.

Солдатская толпа взорвалась кровожадными криками. Казалось, это стадо озверевших людей растерзало бы сейчас любого, кто посмел бы выступить против них.

– Вот кто настоящие драконы старого режима! – гремел голос Куроедова. – Вот кто по-старому говорит солдату «ты» и гонит его на бойню! Вот кто мечтает вернуть царские военно-полевые суды!

– К наступлению готовиться заставляют! – вскочил чернявый ефрейтор. – А я, может, против!

– Боклевский сегодня «вон отсюда» сказал, как при старом режиме! И еще нижними чинами обозвал!

– Так что предлагаю перейти к обсуждению кандидатур, – подвел итог Куроедов, – кому оставаться в полку, а кому валить из него к чертовой матери! – Он обернулся к группе офицеров, нащупал взглядом стоявшего впереди Зураба Гогенаву – командующего вторым батальоном, рослого, красивого грузина, напряженно сжимавшего эфес своей шашки. – Господин капитан, чего вы там жметесь? Давайте сюда.

Несколько солдат кинулись к группе офицеров. Бледного Гогенаву за руки выволокли на трибуну.

– Ну что, гнать его из полка?

– Недоверие! – заревели сотни голосов. – К черту его!

– В Грузию к себе вали!

– Дракон царский! Орденов на нашей крови нахватал, сволочь.

Растерянный Гогенава умоляюще озирался.

– Граждане солдаты… – волнуясь, с сильным акцентом проговорил он. – Товарищи то есть. Мы же с вами вместе германцам глотки рвали. Вот этот Георгий, – он коснулся пальцами ордена Святого Георгия 4-й степени на груди, – кровью под Нарочью оплачен. Братцы… Что же это такое, а? За что?..

Толпа хохотала. В воздухе висел густой мат.

– Это когда мы с тобой германцам глотки рвали? – крикнул кто-то. – Полк только в январе сформирован, храпоидол!

– Недоверие! – махнул рукой Куроедов. – К черту из полка, капитан! На базаре в Тифлисе тебе место, а не в армии свободной России. Следующий – подполковник Боклевский.

Гогенаву уже стаскивали с трибуны. Преодолевая оцепенение, Шимкевич повернулся и пошел куда глаза глядят с этой страшной поляны…

Теперь он не знал, как можно служить дальше. И нужно ли. И как командовать этой пьяной, матерящейся вооруженной толпой… Голова гудела. А может, это издалека доносился рев толпы, жаждущей крови своих командиров.

Владимир сам не понял, как ноги вынесли его на обрыв, нависавший над Ислочью. Природа была равнодушна к людским радостям и горестям, к войне и миру. Как и сотни лет назад, бормотала о чем-то холодная речка, купались в ней корни деревьев, мелькала на свету мелкая рыбешка…

Капитана Гогенаву Владимир увидел внезапно, шагах в ста справа от себя. Он тоже стоял на обрыве, но не с папиросой, как Шимкевич. В руках у Зураба был «наган», поднятый к груди. А лицо было жестким, собранным, словно капитан шел в свой последний бой.

– Нет! – выкрикнул Владимир, отшвыривая папиросу. – Нет, не надо! Капитан!

Офицер чуть повернул к нему голову, лицо его дрогнуло. Гогенава что-то неслышно произнес одними губами и нажал на спуск.

Когда Владимир подбежал к капитану, тот был еще жив. Яркая, будто нарисованная талантливым художником-баталистом кровь шла сильными толчками, пачкая френч, окрашивая белые лучи креста Святого Георгия и училищный знак. Гогенава силился что-то сказать. Шимкевич приблизил ухо к его губам.

– Честь, – еле слышно прошептал умирающий.

Негнущимися пальцами снимая фуражку, Владимир не слышал, как в отдалении собрание солдатского комитета постановило объявить недоверие шестидесяти из семидесяти пяти офицеров полка и назначить зампредом комитета подпоручика Латышева, а командиром – жертву проклятого царского режима, капитана Шимкевича.

Отказаться от назначения не получилось. Дивизионный комитет его утвердил, а недавно назначенный командующим дивизией генерал-майор – седой, старенький, призванный из запаса – был насмерть напуган непонятными ему революционными порядками и послушно соглашался со всем, что делал дивком, лишь бы его самого не трогали.

Наступление было назначено на послезавтра. Накануне в полк приезжал с агитацией сам Керенский. Ревя от восторга, солдаты хором клялись ему умереть за Родину и Революцию. Как только Керенский уехал, полк еще раз принял резолюцию – не наступать.

Три дня на фронте грохотала артподготовка. Артиллеристы, как и вообще все технические части, были еще верны присяге и выполняли приказы. Днем воздух буквально гудел от разрывов тяжелых снарядов, перепахивавших германские позиции. Ночью отрывисто рявкали трехдюймовки, разгоняя пытавшихся восстановить разрушенные днем позиции немцев. Иногда над головами, утробно гудя, проплывали в сопровождении истребителей «Ильи Муромцы», и где-то в глубине германских позиций ухали взрывы тяжелых бомб.

Атака была назначена на 6.15. Целую ночь перед атакой полк не спал – заседали комитеты низового уровня, ротные и батальонные. Большинство поддержало решение полкового комитета – не наступать, но два ротных комитета все-таки в последнюю минуту переменили мнение, и теперь пятьсот угрюмых, невыспавшихся солдат, вяло переругиваясь и дымя цигарками, сидели в окопах первой линии, ожидая сигнала к началу атаки. Тут же были все оставшиеся в полку пятнадцать офицеров во главе с Владимиром.

Артподготовка стихла. Небо буквально на глазах из черного становилось чернильным, фиолетовым, синим и, наконец, бледно-розовым. Над далеким лесом, который был сильно укреплен германцами, нехотя вставало солнце. Какая-то бесстрашная пичуга пищала что-то высоко в небе, словно заранее отпевая тех, для кого этот день – 9 июля 1917-го, станет последним…

Как всегда перед началом атаки, Владимир испытывал сильное нервное возбуждение. Есть такое выражение: поджилки трясутся. У него с поджилками было все в порядке, а вот живот поджимали неприятные спазмы, даже подташнивало слегка. На первом году войны Шимкевич стыдился этого, но потом понял, что ничего стыдного в этом нет. Все – люди, всем хочется жить. В том-то и есть отличие героя от не-героя, что герой выходит на бой, победив прежде всего самого себя, свой страх, свои боли, свои тошнотные спазмы.

Резкий хлопок ракеты, возвещавший о начале атаки, послышался издалека, но все-таки прозвучал он пугающе четко. Пора. И сразу же беспокойству пришел конец – теперь только собранность, только работа мускулов и оружия, только вперед, на врага!..

– По-олк! – Владимир почему-то вспомнил далекий летний плац 1913-го, зычный голос полковника Протопопова… Усилил голос, соизмеряя его с пространством. – За мной, в атаку! Вперед!

В левой руке – отточенный кортик, в правой – верный трофейный «парабеллум». И первые шаги с переходом на бег по растрескавшейся от долгой жары земле за «нашей» колючкой, и вот уже впереди – только открытое пространство, те самые сто пятьдесят шагов, которые отделяли от германских позиций… Что там? Пулеметы? Снайперы? Огнеметчики?.. Не думать, не думать, бежать вперед по родной земле, за которую не жаль ни крови, ни жизни, ни черта…