Владимир Чивилихин - Про Клаву Иванову. Елки-моталки. Над уровнем моря Страница 11

- На машинку, - решительно сказал он и добавил: - Петр Илларионович!

Петька боязливо взял листок, зашевелил губами. Потом сквозь зубы выругался. А они сидели не шевелясь, смотрели на него - один сострадательно, другой насмешливо. Парень свирепо перетер бумагу в ладонях, швырнул ее под ноги и пинком отворил дверь кабинета. В дверях-то мы с ним и встретились. Я придумал новую оправку и спешил, чтоб скорей показать ее инженеру, посоветоваться. Мы столкнулись со Спириным лбами, и Петька пробормотал:

- Ходют тут всякие!..

В кабинете засмеялись, а я, потирая шишку на голове, сказал:

- Черт! Будто чугунный у него лоб... Вот оправку новую сообразил.

- Показывайте, - протянул руку Жердей. Все еще улыбаясь, он занялся оправкой, а я спросил у Глухаря, больше глазами:

- Что с этим-то, с "португальцем"?

Глухарь глазами же показал мне на смятую бумажку. Я подобрал ее. Там было написано: "Характеристика на Спирина Петра Илларионовича. Пьяница и прогульщик, однако, если захочет, работает, как лошадь, а сильно захочет, то и человеком станет".

- А как мне себя вести? - робко, стесненно спросила Клава у пожилой больничной медсестры.

- Как вела, так и веди, - хмуро ответила та и ушла, оставив ее одну.

Потом уже, когда началось по-настоящему, сестра совала ей в рот сладкий порошок, а Клава зажимала губы и плаксиво выкрикивала:

- Не хочу я сахару! Не хочу!

- Глупая! - урезонивала ее сестра. - Это же глюкоза! Это же не тебе, это же ему. Вот глупая...

Увезли Клаву из общежития раньше, чем положено, - в феврале. Отстрадала девка незнаемой бабьей болью, откричала нежданным чужим голосом, отлила святые сладкие слезы.

Сын.

По улицам поселка догуливали бураны, и Клава просыпалась от мягкого шуршанья - под окнами скребли деревянными лопатами. Было тепло за двойными рамами и хорошо наблюдать, как обматывает белыми нитями голую вершину высокого тополя, обматывает и никак не может обмотать. А снег у самого стекла, крупный и чистый, тихо плыл почему-то вверх, все вверх да вверх...

Раз она услышала со стороны станции какие-то новые звуки - протяжные, гибкие. Клава с удивлением отметила, что они ее совсем не беспокоят, а няня сказала, что пришли электрические паровозы и старых машинистов, вроде ее старика, будут увольнять из депо, потому что где уж им теперь переучиваться.

Отпуржило, когда она стала подниматься с постели. Мир обновился, что ли? Клаву поражала свежесть, что сквозила в утреннем синем окне, а вечерами светел месяц сиял какой-то особенной чистотой, словно впервые взошел над землей и не успел еще закоптиться ее дымами.

Все чаще подкатывала к сердцу беспричинная тревога, и тогда Клава требовала сына. Мальца приносили. Клава просила его развернуть, а ей говорили, что не положено. Развертывали. Он морщил красненькое личико, слепо сучил ручонками с прозрачными, как у целлулоидной куклы, пальцами, упрямо подтягивал коленки к подбородку, плакал все время. Почему он плачет? Тревога эта скоро перешла в неизбывную заботу. Молока у Клавы не оказалось, и парнишка подопрел от больничного ухода. Пора было выписываться, но тут вышла закавыка.

Поселить Клаву было некуда. Несколько раз приглашали в местком инженера, а он все не шел, отговаривался, будто занят. Думали, что не идет он потому, что знает, зачем зовут, но ему и на самом деле было некогда дыхнуть - подошли с запада электрификаторы, а депо совсем не было готово, чтобы вдруг отказаться от паровозов.

Дело-то было деликатным. Когда Жердей переводился к нам, то ставил одно непременное условие - квартира. Однако его пришлось обмануть, потому что с жильем в депо было хоть плачь. Строили, правда, кооперативом и двухэтажные казенные дома заложили, продолжая главную нашу улицу имени Кирова, однако не было видно конца-краю этому строительству. Инженер вроде бы смирился, терпеливо ждал, но сейчас его даже общежитской каморки лишали. Охотников заниматься этим делом не находилось, и все облегченно вздохнули, когда взялся за него Глухарь.

Инженер названивал по телефону в своем пустом кабинете. Стол у него тоже был пуст. Под стеклом - ни одной бумажки, письменный прибор ему с успехом заменяла авторучка, и даже телефон убирал он на тумбочку. За таким столом, наверное, хорошо думать.

Глухарь опустился в низкое кресло. Не лег, как иные любят, а сел, будто на табуретку, и все равно провалился вниз. Инженеру-то хорошо - он на стуле сидит. Как приступить к этому щекотливому делу? Может, лучше напрямик, безо всяких подходов? Старика утешало одно - дело решится быстро. Инженер не любил лишних слов, он скажет сразу, и больше не о чем будет толковать. Глухарь вертел самокрутку, ждал, когда инженер бросит телефонную трубку. Он никак не предполагал, что разговор окажется таким трудным.

- Я по щекотливому делу, - сказал старик, не соизмерив, как всегда, силы голоса с величиной комнаты.

"Привет специалисту по щекотливым делам", - написал инженер, устало улыбаясь.

- Какой тут смех. - Глухарь усиленно задвигал бровями. - Не можешь ли ты переселиться?

"Где это вы квартиру достали?"

- Тут другое. - Глухарь откашлялся, помолчал, глянул в окно, за которым вполнеба клубился черный дым. - Молодая мать. С механического. Она в больнице пока.

"Слышал. Это из-за нее тот "португалец" паровоз украл?"

- Опять шутишь... Девка-то уж больно работящая.

Инженер снова заулыбался.

"Да, вы цените людей".

Глухарь понял, что надо уходить, мрачно сказал:

- Мать есть мать.

Конечно, инженер догадывался и потому на заседание месткома не приходил. Что это он там пишет?

"А меня куда?"

- К рабочим.

"А оттуда?" - быстро написал Жердей.

Глухарь заглянул в блокнот, совсем завесил глаза бровями, отвернулся к окну. Там все еще коптил небо какой-то паровоз. Клубы грязного цвета вырывались из невидимой трубы, их тут же пронзало паром и вздымало. Дым переваливал через крышу депо, затягивал двор.

- Стервец, - сказал Глухарь. Инженер вздрогнул, уставился на старого котельщика. Тот смотрел в окно.

- Ну и стервец! - повторил Глухарь. - Сифонит, чтоб ему...

Инженер сорвал трубку, закричал в нее петушиным голосом:

- Дежурного по депо! Дежурный? Слушайте, сколько раз говорить надо? Опять какой-то деятель кадит у вас под носом! Неужели ваши люди не знают, где можно сифон открывать, где нет? Быстро!

Он бросил трубку на аппарат, закачался на стуле, загрустил будто, рассматривая Глухаря. Тот глубоко затягивался дымом, стряхивал пепел в ладонь. Сейчас он докурит и уйдет. Но вот старик закрыл почему-то лицо ладонями, плечами дрогнул. "Смеется, наверно, что разыграл меня насчет сифона, - подумал Жердей. - Нет, серьезен. Снова закуривает - значит, не отбоярился я от него..."

- Ну так как же? - спросил Глухарь.

Инженер, не глядя на него, взял карандаш.

"Надоело. Понимаете, и так работать негде".

- Понятно дело. Мы бы этих девчат-технарей переселили, да женских мест нету, - сникшим голосом сказал старик, окончательно убедившись, что дело не выгорело. - А нам, думаешь, не надоело?

"Скорей бы коммунизм", - написал инженер и засмеялся.

Глухарь прочел, зашевелил бровями.

- Знаешь? - заговорил он. - Еще до войны работал у нас завклубом один прохвост. В бильярдной вечно шарики катал. Он говорил так: "При коммунизме лузы будут - во!"

Глухарь широко развел руки, заплевал цигарку, задумался... Инженер мог бы, понятно дело, переселиться временно в общую комнату, все равно семью в общежитие он не станет выписывать. С другой стороны, это тоже никуда не годится, что главный инженер - без жилья, ведь не война!..

Война и мне почему-то часто вспоминается, да так ясно, будто вчера все было. Как собирали с матерью прошлогоднюю картошку по пустым весенним полям и добывали из нее черный крахмал - он был горьким и совсем не скрипел; как возили на санках дерева из лесу для топки, и мать на бугре все придерживала рукой сердце да ртом дышала; как депо получило премию Комитета обороны, и все гуляли в клубе, а мы в ту ночь вдвоем с моим слесарем Пашкой Козловым опустили на скат паровоз, и как через год мне вместе с рабочими вручили значок "Ударнику сталинского призыва". Зал смеялся, потому что у меня и сейчас рост средний, а тогда я был вообще от горшка два вершка.

И совсем живая картина - как мы сюда прибыли. Плохие были с виду, все кости наружу. А еще в Ленинграде нас остригли под нулевку, и старух даже. Мать по пути не ела ничего, все похоронную читала по буквам, все читала, а за сестренкой я больше ходил. Она страшненькая была, как и другие малыши, совсем не смеялась. Открыли, помню, теплушки на этой станции, видим, что народу собралось - тьма, и черных половина, в мазутках. Митинг тут затеяли, но прекратили, потому что местные кинулись в вагоны и начали хватать ребятишек. Меня тоже вместе с сестренкой сгреб какой-то чумазый дядька, но я сказал, что пойду сам. Разобрали нас по домам, мыть начали, кормить, одежду нашу парить.