Игорь Малышев - Рассказы Страница 11

Хозяин пса не обиделся, Луиджи теперь так вырос в его глазах, что он с легкостью мог снести любые его дерзости. Шедшие рядом крестьяне с радостью тащили на плечах это увесистое приобретение и, по-видимому, очень гордились своей ролью в деле. Луиджи, почувствовав авторитет, принялся небрежно разглагольствовать о своей славе врача. Будь он сейчас немного пьяным, я не сомневаюсь, что он наплел бы им что-нибудь вроде того, что он лечил самого Папу Римского, а в итоге мог бы рассказать, как он лечил святого Иоанна Падуанского или кого-то в этом роде. Болтать он мог не хуже, чем лечить.

Получив положенные нам меха, мы, кроме того, немного поломавшись для вида, взяли еще хлеба с сыром, которыми одарили нас гостеприимные хозяева.

— Вот, сразу видно, люди понимают всю пользу науки, хоть и совсем темные, — вспоминал их Луиджи.

Тем же вечером, сидя у костра в лесу (подвыпив, Луиджи не боялся ни разбойников, ни демонов, которые весьма страшили его в трезвом состоянии), он пил вино и вещал мне:

— Медицина… Видишь, что может медицина…

Он долго объяснял мне про Парацельса, книги арабов, снадобья из горных трав и гнойники на глазах. Я, уплетая сыр, слушал, как шелестит над нами листва дуба и радовался, что все идет так замечательно. По обыкновению мне тоже досталось немного вина.

— Это тебе за спасение славного пса, обеспечившего нам провиант и вино.

— А зачем он на людей бросался? — спросил я.

— Слепой. Ему страшно стало, а они подумали, что он сбесился.

— А разве от слепоты на людей бросаются? — удивился я.

— Бывает и так. Самая страшная опасность — та, которой не видишь, а только догадываешься.

Он помолчал.

— У них все как у людей.

— У кого?

— Да у животных этих…

Свет бросал на крону дерева дрожащие блики, кто-то невидимый бродил в траве, в чаще летали светляки. Ночной лес был полон звуков и движения. Я подумал, что остаток жизни я хотел бы провести бродя с Луиджи по дорогам, излечивая людей и животных, и тем добывая себе пропитание.

— Глаза вообще очень хитрая Божья выдумка и лечить их совсем непросто. Я много чего умею лечить, но глаза — самое сложное. Слава Богу, я это понимаю и стараюсь разобраться здесь до тонкостей. Я давно этим занимаюсь и вот что понял.

Он напивался все больше и больше, язык его ворочался легко и свободно, но иногда его все же заносило. Луиджи засунул палку в костер, в самую гущу углей и шевелил ею там, любуясь уносящимися в небо искрами. Они взлетали высоко, выше деревьев, перемешивались со звездами и исчезали, то ли сгорали, то ли терялись среди созвездий.

— Глаза — величайший из даров Божьих. Ими ты сможешь увидеть все, если конечно захочешь увидеть все. Острые глаза лучше острого ума. Ум слишком прям и самовлюблен. Познавать тайны мира с помощью только лишь ума — все равно, что питаться нарисовать круг, используя только прямые линии. Можно провести множество касательных и получится что-то очень похожее на круг, но при желании любой все равно увидит уголки. Для получения идеального круга нужно провести бесконечное множество касательных, а это уже невозможно для человека, поскольку он смертен.

Он прикончил первый мех, выжал из него последние капли, потом принялся откручивать нитки на пробке второго меха.

— Ум… Хотя, знаешь, если достаточно развить его, то можно понять, что он глуп и ограничен. Как этот мех, — он засмеялся своему сравнению. — Больше того, сын мой (когда он напивался, то часто звал меня сын мой, особенно во время подобных проповедей). Больше того, я скажу тебе, что ум — от дьявола, а глаза — от Бога. Ум был получен вместе с запретным плодом, то есть он — дар Сатаны.

Луиджи запутался в нитке второго меха.

— Так же как и эта нить, клянусь мощами святого Фомы.

Когда враг был изорван в клочья, он в пьяной задумчивости поднял глаза к небу.

— Сын мой, в моих помыслах я зашел столь далеко, что забыл, с чего начал.

Я дожевал хлеб.

— Ум — дар Сатаны.

— Замечательно, — похвалил мой спутник, — славный отрок. Развитие ума подобно познанию чудес дьявольских. Но …

Он состроил значительную мину и поднял указательный палец.

— Именно потому, что развивая ум, можно прийти к пониманию его ограниченности, многие святые смогли стать величайшими сподвижниками Матери Церкви, превзойдя все дьявольские искушения и вкусив всех его нечистых сокровищ. Так вот, сын мой, наслаждайся красотами и чудесами Божьими, что окружают нас ежечасно, оставаясь незамеченными только из-за слепоты нашей.

Мне было мало что понятно из его суждений, но говорить ему об этом совсем не хотелось. Поэтому я старался молчать, да изредка хмурить лоб, давая понять, что я стараюсь уяснить сказанные премудрости. Хотя я уже не был уверен, что Луиджи сам понимает, что говорит.

— Посмотри, как чудесны все эти чудеса Божьи, эти звезды, небо, эти собаки… ужи и … и …ежи…

Сила дьявольского дара, заключенная в его уме, угасала вместе с костром, но язык не унимался, продолжая нести совсем уж полную ахинею:

— Добрейший Господь глядит на нас глазами чудесных ужей… И ежей…

— О добродетельнейшие из ползающих и крадущихся, сладчайшие из скользких и колючих, восхитительнейшие из сопящих и немигающих, благословите недостойного раба Божьего Луиджи на спокойный сон, — в тон ему запричитал я.

Луиджи, клонясь набок, как пробитый корабль, глянул на меня мутным глазом, но сказать уже ничего не мог, ибо упал и тут же захрапел.

Ночь прошла спокойно под шелест листьев, мигание звезд и покачивание трав от легкого ветерка, который так приятно охлаждает лоб, прогоняя дурные сновидения. Утром, не открывая глаз, мой спутник произнес:

— По мне кто-то ползает.

— Это, наверное, чудесные ужи и ежи, — сообщил я спросонок.

С громким криком он вскочил на ноги. Конечно же, ни того, ни другого он не увидел, зато обнаружил на себе войско бродячих черных муравьев, отчего с воплем сорвал с себя одежду и принялся голый скакать по поляне, смахивая непрошеных гостей. Я кинул в него прошлогодним желудем, сказав, что он похож на фавна, которого я видел в одной книге. Луиджи в ответ запустил в меня головешкой из потухшего костра. От головешки я без труда увернулся и принялся, сидя в кусте орешника, слушать старые песни о «ребенке Вельзевула», «столпе адского воинства», «шута Азазеля» и прочие гадости. Потом страдалец присел на корточки, потряс пустой мех. Убедившись, что там не осталось ни капли, он запустил пятерню в редеющие волосы и проговорил:

— Господи, как же голова болит.

Пыльные летние дороги — величайшее счастье моей жизни. Я люблю, когда солнце раскаляется добела и пыль под ногами, мягкая, как перья в воробьином гнезде. Мне нравится ходить босиком, шаркая подошвами, твердыми, как невыделанная бычья кожа, поднимая серые облачка, которые, если оглянуться назад, отмечали мой путь.

— Прекрати пылить, или в ближайшем порту я продам тебя в рабство нехристям-туркам, — брюзжит идущий позади меня Луиджи, — узнаешь тогда вкус хорошего бича. Надсмотрщики на галерах люди добрые, но ты об этом никогда не догадаешься, потому что как только ты собьешься с ритма, загребая веслом, или начнешь работать им недостаточно резво, они, этим самым бичом напишут на твоей спине какое-нибудь богохульство, из тех, что есть у них в Коране. Слышишь, ты, отсевок?

На такие обороты я старался внимания не обращать и продолжал загребать ногами дорожную пыль. Луиджи все равно нужно было с кем-нибудь поговорить и я его вполне устраивал. Хотя, наверное, если бы меня здесь не было, он болтал бы со святыми мощами, лежащими у него за спиной в мешке. Не будь мощей, он бы взял в собеседники ветер и камни. Я даже думаю, что если отнять у него все, что есть вокруг, включая его самого, он вступил бы в разговор с Великим Ничто, о котором как-то упомянул. Упомянул, конечно же в отношении Вашего покорного слуги. Он сказал, что я «явился в мир для репетиции роли самого Сатаны». Якобы я «разрушаю все, что находится на моем пути», то есть моя «жизнь состоит в познании и разрушении с целью превращения Вселенной в Великое Ничто». Иногда мне кажется, что его познания доведут его до сумасшествия, настолько безумными кажутся мне некоторые его мысли. Подчас я прямо таки чую, как от него веет серой безумия. Хотя, может, это просто последствия его алхимических опытов.

В счастье больших дорог было другое счастье, запрятанное в этом, как жемчужина меж створок моллюска. Получить его было совсем просто, достаточно убежать вперед, скрыться с глаз моего спутника и людей вообще за поворотом дороги или хребтом холма и резко остановиться, раскинув руки и глядя прямо на солнце, изо всех сил стараясь не моргнуть, пытаться разглядеть его лик, скрытый за слепящим сиянием. Иногда мне казалось, что я, внезапно встав на месте, словно распятый светом, продолжаю бежать и стремиться вверх, но уже по другому, как не дано смертным. Мне казалось, я летел к небу, а лучи разбивали меня на тысячи мельчайших горящих частиц, которые все равно продолжали стремиться к солнцу.