Томас Мартинес - Он поет танго Страница 11

И он — единственный хозяин алепа? спросил Тукуман.

У алефа нет хозяина, сказал я. Никто никогда его не видел.

Бонорино видел, поправила меня Энрикета. Время от времени он записывает, что запомнил, на карточки, хотя мне лично кажется, что все истории у него перемешиваются.

Грете и ее спутники настаивали на том, чтобы спуститься в подвал и проверить, исходит ли от алефа какое-нибудь сияние или другие знаки. Однако уже на третьей ступеньке их продвижение было остановлено карточками Бонорино. Одна туристка-эскимоска, очень похожая на Бьорк, впала в такое беспокойство, что бросилась обратно в автобус и не захотела ни на что больше смотреть.

Наши разговоры в холле, рассказ Грете и краткое путешествие по останкам старого дома — здесь еще сохранились, рядом со всепроникающим цементом, фрагменты паркетного пола и два-три старинных лепных карниза, — а также бесконечные расспросы про алеф — все это заняло больше сорока минут вместо десяти, предусмотренных экскурсионной программой. Экскурсовод дожидалась в дверях пансиона, скрестив руки на груди, а водитель автобуса торопил всех с отъездом при помощи чудовищного рева клаксона. Тукуман попросил меня задержать Грете и спросить, хотят ли туристы все-таки увидеть алеф.

Что за странная идея? возразил я. Алефа не существует. К тому же там, внизу, — Бонорино.

Ты сделай, как я говорю. Если они желают его посмотреть, я устрою им такую возможность сегодня вечером, в десять. Скажи сразу, что это будет стоить по пятнадцать песо с человека.

Мне пришлось подчиниться. Грете спросила, стоит ли зрелище таких денег, и я сказал, что не знаю. В любом случае, сегодня вечером они заняты, ответила она. Их везут слушать танго в «Каса Бланка», а потом на Вуэльта-де-Роча, это нечто вроде бухты на Риачуэло, почти в ее устье, и там ожидается выступление певца, имени которого им не открыли.

Может, Мартель, предположил я.

Я так сказал, хотя и знал, что это невозможно, что Мартель не подчиняется иным законам, кроме законов тайной карты, которую он рисует сам. А вдруг Вуэльта-де-Роча есть на этой карте, подумалось мне. А вдруг он просто выбирает места, где что-то произошло или должно произойти в будущем? Пока я не услышу, как он поет, мне не удастся это проверить.

Я просто пытаюсь вспомнить то, чего никогда не видел, сказал Мартель в тот самый вечер, как потом рассказывала мне Альсира Вильяр, женщина, которая влюбилась в него, услышав его пение в «Задумчивом пройдохе», и которая не покинет его до самой смерти. Для Мартеля вспомнить означало оживить, говорила мне Альсира, обрести то, что прошлое помещало вне пределов его досягаемости, ведь именно так он поступал со словами утраченных танго.

Альсира не была красавицей, но была невероятно привлекательной. Когда мы встречались и беседовали в кафе «Ла Пас», я не раз замечал, что мужчины оборачиваются и смотрят на нее, пытаясь сохранить в памяти это странное лицо, в котором при этом не было ничего необыкновенного — помимо какого-то колдовства, заставлявшего остановить взгляд. Альсира была высокая и смуглая, с густыми темными волосами и черными пронзительными глазами, как у Сони Браги в фильме «Поцелуй женщины-паука». С самого нашего знакомства я стал завидовать ее голосу, низкому и самоуверенному, и ее длинным тонким пальцам, которые двигались медленно, словно испрашивали особого разрешения. Я никогда не осмелился спросить эту женщину, как могла она влюбиться в Мартеля, который был почти что инвалидом, начисто лишенным обаяния. Просто поразительно, сколько женщин предпочитают интеллигентный разговор развитой мускулатуре.

Альсира была не только сообразительной, но и жертвенной. Помимо того что она трудилась по восемь — десять часов в день в качестве вольнонаемной исследовательницы для технических издательств и новостных журналов, у нее хватало времени на то, чтобы преданно исполнять обязанности медсестры при Мартеле, который вел себя с ней — как позже расскажет мне сама Альсира — непредсказуемо, по-детски: порой он просил, чтобы Альсира ни на минуту его не оставляла, а в другие периоды, иногда по целым дням, вообще не обращал на нее внимания, словно смиряясь с неизбежностью.

Альсира участвовала в сборе данных для книг и брошюр, посвященных Дворцу воды на проспекте Кордова, строительство которого завершилось в 1894 году. Таким образом, у нее появилась возможность в деталях изучить эти барочные конструкции, плод воображения бельгийских, норвежских и английских архитекторов. Над внешним обликом дворца работал Олаф Бойе, рассказывала мне Альсира, друг Ибсена, с которым они каждый вечер встречались в Большом кафе в Христиании, чтобы поиграть в шахматы. Часами они сидели в молчании, а в перерывах между партиями Бойе вычерчивал причудливые детали своего грандиозного проекта, а Ибсен в это время писал своего «Строителя Сольнеса».

В те времена промышленные объекты, строившиеся в жилых районах города, принято было украшать скульптурными композициями, чтобы скрыть безобразие машин. Чем более сложным и утилитарным было внутреннее устройство здания, тем более изящно оно должно было смотреться снаружи. Бойе было поручено спрятать трубы, краны и цистерны, предназначавшиеся для того, чтобы снабжать Буэнос-Айрес водой, под мозаикой на извести, чугунными кариатидами, мраморными плитами, терракотовыми венками, за дверями и окнами, покрытыми таким количеством изразцов и эмалей, что любая отдельная деталь терялась в этих джунглях красок и форм, получивших полную власть над фасадом. Здание возводилось для того, чтобы укрыть за внешней отделкой все, что находилось внутри, вплоть до полного исчезновения, однако его внешний вид был столь невероятен, что жители города в конце концов напрочь позабыли о существовании этого дворца, сохранявшего свой облик на протяжении более сотни лет.

Альсира привезла Мартеля в кресле-каталке на угол Кордовы и Аякучо, откуда было видно, что одна из башен дворца — в юго-восточном крыле — стоит слегка наклонно, всего каких-нибудь несколько сантиметров, возможно, из-за оплошности архитектора или это был оптический обман, порожденный кривизной улицы. Все утро небо оставалось безоблачным, но к двум часам поменяло свой цвет на свинцово-серый. Над тротуарами зависла легкая дымка — предвестница дождя, который должен был начаться с минуты на минуту, и невозможно было определить, рассказывала мне Альсира, жарко сейчас или холодно, потому что в этой влажности само понятие температуры становилось обманчивым: сейчас тебе жарко и нечем дышать, а уже через несколько минут холод пробирает до костей. Такая обстановка заставляла жителей Буэнос-Айреса одеваться не в соответствии с указаниями термометра, а повинуясь некоему «термическому ощущению», как именовали это понятие по радио и по телевизору: все зависело от показаний барометра и силы ветра.

Несмотря на опасность попасть под дождь, Мартель настоял на том, чтобы осмотреть дворец, и погрузился в созерцание на десять или пятнадцать минут, иногда оборачиваясь к Альсире, чтобы задать вопрос: «Ты уверена, что это чудо — всего-навсего скорлупа, в которой прячут воду?» — на что она отвечала: «Воды больше нет. Остались только цистерны и трубы для воды былых времен».

Бойе сотни раз переменял свой проект (так говорила мне Альсира), потому что по мере того как столица росла, правительство приказывало устанавливать более вместительные цистерны и бассейны, а для этого требовались более прочные металлические конструкции и более глубокие фундаменты. Чем больше воды следовало распределить, тем более сильное давление нужно было создать, и значит, водонапорные башни приходилось надстраивать все выше — и это в абсолютно плоском городе, единственной неровностью которого являлись обрывистые берега Рио-де-ла-Платы. Бойе неоднократно предлагали отказаться от стилевой гармонии и примириться с идеей дворца эклектичного, каковых в Буэнос-Айресе полно, однако архитектор настоял на соблюдении строгой симметрии французского Ренессанса, предусмотренной в его первоначальных чертежах.

Представители компании «Бейтман, Парсонс и Бейтман», которой были поручены строительные работы, все еще сшивали и перекраивали железные скелеты водопроводов, в отчаянной скачке силясь обогнать неудержимую экспансию города, когда Бойе порешил вернуться в Христианию. Из-за столика в «Большом кафе», где они сидели вдвоем с Ибсеном, архитектор посылал чертежи очередных деталей фасада; почта за неделю добиралась до Лондона, где чертежи следовало утверждать, после чего они переправлялись в Буэнос-Айрес. Поскольку каждая деталь изображалась в масштабе один к одному, то есть в натуральную величину, а помещение ее на неправильное место могло бы бедственно отразиться на симметрии общего замысла, от архитектора, создавшего уже более двух тысяч набросков, требовалась точность шахматиста, вслепую ведущего сеанс одновременной игры. Бойе заботила не только красота орнаментов, составленных из цветов и деревьев, гербов аргентинских провинций и образов фантастических животных, — ему также было важно, из какого материала они будут выполнены и какого качества для этого потребна смальта. Иногда было сложно следовать его указаниям, написанным бисерным почерком — и по-английски! — под каждым из рисунков: слишком уж Бойе углублялся в указания касательно прожилок на лазурном мраморе, температуры каления керамики и резцов, которыми следовало обрабатывать гранитные глыбы. Архитектор скончался от сердечного приступа во время шахматной партии десятого октября 1892 года, не успев закончить чертежи для юго-западного крыла. Компания «Бейтман, Парсонс и Бейтман» поручила одному из своих сотрудников доработать последние детали, однако дефект в гранитном основании юго-западной башни вкупе с тем, что последние семьдесят шесть терракотовых фрагментов поломались во время транспортировки из Англии, нарушил нормальный ход работ и вызвал то почти незаметное отклонение от симметрии, которое Мартель подметил в тот вечер, когда приезжал смотреть на дворец.