Ежи Анджеевский - Апелляция Страница 11

В воскресенье после обеда Конечный продолжал работать в комнате психолога над «Дополнениями». Он написал:

Мои братья и сестры. Из шестерых детей, не считая брата Збигнева, 1916 г. р., умершего в раннем детстве от дифтерии, и последнего, Витольда, умершего вместе с матерью сразу после родов в 1929 году, нас осталось теперь в живых только пятеро, но, кроме сестры Барбары, которая работает в Епископате в Т. и очень помогла мне, когда на меня свалилась беда, у меня вроде и нет никого, каждый из нас, хотя мы от одних родителей, пошел своей дорогой, старший, в честь деда Александра Кундича названный Александром, был арестован в 1944 году, когда я тяжело болел тифом, потом его вывезли на Восток, и нет от него никаких вестей, наверное, помер, а жаль, он был мужик с характером, без чьей-либо помощи получил аттестат зрелости, а потом успешно закончил Варшавский политехнический институт, единственный из нас всех получил высшее образование, пусть та далекая земля ему будет пухом, тяжело ему было, должно быть, помирать вдали от родины и близких, у него и невеста была, Иоанной звали, фамилию не помню, да я ее и не видел никогда, она в Варшаве жила, там они и познакомились, не знаю, что с ней, может, тоже умерла. Вторую сестру, Анелю, 1920 г. р., вывезли в 1942 на работу в Германию, она работала на военном заводе под Ганновером, и когда ее в 1944 году освободили американцы, познакомилась с одним сержантом, поляком по происхождению, вышла за него замуж и живет в Детройте, но пишет редко, оторвалась от семьи, да и что ей до наших забот и печалей, живется ей там хорошо, дети у нее уже, должно быть, настоящие американцы, свой дом, машина, много успела наша Анеля с тех пор, как пасла коров и босиком бегала в школу в деревню Церцеж, могла бы, наверное, и посылку время от времени сообразить, для детей хотя бы, да Бог с ней, ей тоже небось немало пришлось хлебнуть горя на подневольной работе у гитлеровцев, я даже не помню, как звать ее детей, сын и дочь у нее, какие-нибудь Джон и Бетти, интересно, говорят ли они по-польски, вряд ли. А третья сестра, Ядвига, 1922 г. р., тоже замуж вышла, муж у нее инженер, Анджей Кобеля, работает в Валбжихе на руднике им. Болеслава Берута, она пару раз приезжала на праздники или каникулы к отцу в Церлицу, но с тех пор как отец умер в 1959 году больше не была, живут они хорошо, могут себе позволить ездить на каникулы к морю или в горы, вот мои дети еще ничего, кроме наших краев, не видели, один раз только старший, Олек, был в летнем лагере в Устке, но когда приехал, сказал, что ему больше нравятся наши Мазурские озера, и я с ним согласен, что такой красоты, как у нас, нет нигде, хотя и в районе Августова и на Сувалыцине места тоже живописные, давно я уже не был в своих родных краях, с братом Станиславом, который унаследовал отцовское хозяйство, мы как чужие, даже хуже, нас политика рассорила, когда я еще в милиции работал, живется брату неплохо, но душа у него кулацкая, помню, в 1946 году мне дали на Рождество двухдневный отпуск, и я поехал на мотоцикле к отцу на сочельник, подвергая себя большой опасности, потому что в лесу еще полно было банд, и вот приезжаю я благополучно, только замерз сильно, несмотря на полушубок, мороз был ниже двадцати, и к тому же ветер, а тут Сташек во двор выходит и так брата встречает: чего тебе здесь надо, тут тебе никто рублей московских не даст, возвращайся к своим русакам, меня словно по лицу ударили, ведь я же никаких рублей не получал и все время, рискуя жизнью, служил Народной Польше, но я сдержал себя и спрашиваю: где отец? а он говорит, ты скажи сперва, куда Александр пропал, тогда я тебе скажу, где отец, ну, я понял, что делать мне там нечего, потому что отца тоже, должно быть, против меня накрутили, повернулся без слова и собрался уехать навсегда, но тут Сташек, видно, опомнился, то ли совесть заговорила, то ли испугался, что я приму меры против него, и окликнул меня, я остановился, а он говорит: нечего тебе обижаться, правда жжет, но она же и лечит, а поскольку сегодня Рождество Господа нашего Иисуса Христа, то самому страшному преступнику не отказывают в гостеприимстве, заходи, если хочешь, но я не захотел, не от обиды или от злости, а потому что понял: насильно мил не будешь и умершую любовь никакой праздник не воскресит, и я сказал: не хочу быть твоим гостем, а что касается Рождества Христова, то я могу этот большой праздник встретить где угодно, и на мотоцикле тоже, Господь знает мои дела и мысли и знает, что в них нет ни продажности, ни измены, и после того, как я уехал из Церлицы в тот рождественский вечер, мы со Станиславом не виделись долго, до меня дошли слухи, что он радовался моему аресту, говорил, что такой урок мне на пользу, может, поумнею, пойму, как несчастен и обездолен народ, только в 1959 году, когда отец умер, я поехал в Церлицу на похороны, брат меня больше не оскорблял, напротив, был вполне любезен, но братской любви между нами не было, он был мне чужой и я ему тоже, наверное, мать, будь она жива, горевала бы, что такой разлад в семье получился, да и отец, пожалуй, тоже, но только последние годы он уже лежал, как бревно, после того, как его в 1956 году разбил паралич.

Такова история моих сестер и братьев, рожденных от одного отца и одной матери, но в силу разных обстоятельств рассеянных по свету и почти чужих друг другу. Я завидую семьям, где вокруг стариков родителей собираются с любовью и уважением за рождественским или пасхальным столом внуки и дети, у которых счастливые, благополучные семьи, и думаю, каковы же будут мои дети, когда подрастут, сохранят ли они любовь друг к другу и благодарную привязанность к родителям или же, покинув отчий дом, разлетятся в разные стороны, не оглядываясь назад? Из своих сестер и братьев я чаще всего думаю о старшем, Александре, он был умен и великодушен, наверняка бы понял мое несчастье и сумел дать добрый совет, а также протянуть братскую руку помощи, но его нет в живых, и я могу только молиться за него время от времени, хотя ему молитвы никакие не нужны, он и без них, несомненно, в раю.

В воскресенье вечером

У меня был ужасный характер, нервный, вспыльчивый, я без конца людей ругал и подгонял, хотел, чтобы двигалась работа, чтобы была хорошая производительность и соблюдалась дисциплина, только подход у меня не всегда был правильный, но характер у меня добрый, я стараюсь никого не обижать и всегда следил, чтобы каждый, кто того заслуживает, получал премию, но за любой неоправданный прогул наказывал строго, беспощадно боролся с прогульщиками и бракоделами и сам подавал пример, как надо работать, никогда не выписывал себе деньги за сверхурочные, ну и другим, конечно, тоже, были в связи с этим возражения и даже протесты, но я таких претензий лиц, не понимающих, что такое социалистическое отношение к труду, не принимал во внимание, потому что они шли в ущерб выполнению и перевыполнению планов.

Я из-за своей честности здоровье потерял, потому что уничтожил в присутствии своего шурина Виктора Томашевского планы капитального строительства фабрики тростниковых плит и одноквартирных домиков…

С планами капитального строительства фабрики тростниковых плит и одноквартирных домиков в Вилкасах было так, как я объяснил в Апелляции, направленной Гражданину Первому Секретарю ЦК ПОРП в Варшаве. Ужасно расстроенный тем, что так тенденциозно и несправедливо осветили мою деятельность на посту директора, я достал эти планы из ящика в присутствии моего шурина, гр. Виктора Томашевского, работавшего в вышеназванной фабрике в должности миколога, того самого Виктора Томашевского, который потом стал для меня Иудой, но тогда еще не продался моим преследователям и даже спросил: что это за бумаги, Мариан? я ответил, обыкновенные, и добавил, пошли, ноги моей здесь больше не будет, и мы направились во флигель, где у меня была маленькая комнатка, в которой я ночевал, когда работал сверхурочно и не успевал вернуться на ночь домой, там я положил папку с планами на стол, а шурин сказал, успокойся, Мариан, посмотри на все объективно, ведь нельзя сказать, что люди совсем неправы, значит, ты тоже против меня, сказал я с горечью, поняв, что мне не на кого рассчитывать, тогда он, наверное, чтобы меня утешить — я не против тебя, я знаю, как ты работал и сколько сделал для развития нашего предприятия, а я спрашиваю — наверное, поэтому ты против меня? а он опять, не волнуйся, я же сказал, что не против тебя, но согласись, что людям не могло быть приятно, когда зачитывали с трибуны перечень их прегрешений, недоделок и разных промахов, тут я воскликнул, разве ж это неправда? правда, согласился он, но не слишком приятная, тогда я: ничего не поделаешь, Виктор, не умею я заниматься лакировкой действительности, не умею и не хочу, никогда не назову черного белым, а белого черным, ты не вправе этого требовать от меня, ведь я не личную выгоду преследую, знаю, Мариан, он отвечает, совсем не нужно, чтобы ты занимался лакировкой, тогда в чем дело? я спрашиваю, а в том, Мариан, что время теперь другое на дворе, оттепель, а по твоему поведению людям могло показаться, что ты хочешь продолжать порядки периода культа личности, погоди, не перебивай, как могли люди отнестись к тому, что ты без конца проверяешь их анкетные данные и все записываешь — чем они занимаются на работе, после работы и даже, извини меня, в постели? они могли подумать, что ты тиран, сам хочешь все решать на фабрике, а на коллектив тебе наплевать, именно так они и подумали, ты сам виноват, Мариан, вел себя бестактно и теперь пожинаешь плоды, я так разволновался, что едва овладел собой, но сказал спокойно: бестактно, говоришь, значит, Баранский не продавал детали на сторону, Урбаняк не приходил на работу в нетрезвом виде, Рыбковский не издевается над женой и детьми, Новак не делает разным девкам байструков и не отказывается платить алименты, Ваховяк не слушает каждый вечер Свободную Европу, Малаховский не берет взятки, а у Вольного откуда деньги, каждый день на нем новые шмотки, сигареты курит самые дорогие, а по субботам в «Буревестнике» сотенные счета оплачивает, или вот Эдек Зух, сколько раз его милиция забирала за пьяные драки, тут разобраться надо, почему его до сих пор ни разу не судили, или, может, Ролечек не якшается с разными подозрительными частниками, а Сорока не рассказывает антисоветские анекдоты и не распространяет клевету на партию и правительство, я мог бы еще долго перечислять большие и маленькие грехи моих подчиненных, но Виктор перебил меня: все это правда, Мариан, знаю, что правда, но раз так, то надо было сразу принимать меры, а не складывать все в один мешок и копить, тогда я говорю: окстись, Виктор, ты говоришь как неграмотный, несознательный дурак, если б я, действительно, принимал меры по любому поводу, то с кем бы я работал, ведь три четверти коллектива пришлось бы уволить по статье, без предупреждения, не будь младенцем, Виктор, я собирал документацию, чтобы быть полностью в курсе того, что делается на моем предприятии, и чтобы иметь возможность в случае надобности поговорить доверительно с глазу на глаз, сказать: послушайте вы, Новак там или Малаховский, вы тут не крутите, от меня ничего не скроется, я все про вас знаю, но не хочу вам вредить, наоборот, полагаюсь на вас, как на положительную личность, но требую, чтобы вы не делали того-то, или изменили образ жизни и не позорили фабрику своим поведением, скажи сам, неужели я был неправ, ведь это была тактика, рассчитанная надолго, выгнать человека легко, куда труднее воспитать, может, ты был и прав, отвечает шурин, но получилось не так, как надо; не так, как надо? я повторяю и чувствую, что прямо задыхаюсь от ярости, еще посмотрим, говорю, будут ли другие после меня делать, как надо, и тут я раскрыл папку, что лежала на письменном столе, и не спеша, спокойно начал рвать чертежи, опомнись, Мариан! закричал Виктор, что это за бумаги? я ответил, обыкновенные, и оттолкнул его, потому что он пытался мне помешать, а я был вне себя, по моей инициативе сделаны эти чертежи, так пусть пропадают, раз я такой пакостник и вредитель, разорвал до конца, а потом все вместе кинул в печку, там жар еще не остыл, сгорело быстро, смотрю, Виктор стоит бледный, Мариан, говорит, знаешь ли ты, чем это пахнет? знаю, дымом, если хочешь, открой окно, не дымом, Мариан, а прокурором, нечего меня пугать, отвечаю, я чист, как слеза, только потом я понял, какую беду навлек на себя, уничтожив эти чертежи, ты сам во всем виноват, если бы ты не дал повод, люди бы не говорили бог весть что — так мне без конца твердили шурин с женой, да и моя жена тоже, я уж и слушать, и реагировать перестал, прекрасно зная, что если бы я не порвал и не сжег эти планы капитального строительства Фабрики тростниковых плит и одноквартирных домиков в Вилкасах, то все равно мои враги нашли бы другое уязвимое место в моей деятельности, потому что если хочешь в кого-нибудь бить, как в барабан, то предлог всегда найдется, только вот я не барабан, а живой человек, который из-за своей честности угробил здоровье, ведь когда я те планы капитального строительства разорвал и сжег в присутствии моего шурина, гр. Виктора Томашевского, то сразу же отправился к своему заместителю по технической части, инженеру Казимежу Борсуку, и рассказал ему все, как было, а он человек порядочный и сразу захотел меня успокоить, ничего страшного, говорит, у меня копии есть, но я по своей честности рассказал всю правду кадровику, хотя мог скрыть и ничего бы не было, я бы не стал объектом сплетен и всяких измышлений, как это случилось в соответствии с замыслами моих врагов, чтобы я оказался в кризисном положении, ведь хотя я за все восемь лет не обнаружил вражеских действий, был слеп и глух, но все же что-то плохое со мной происходило, я чувствовал — что-то не так, как должно быть, но суть дела не улавливал, хоть и замечал, что люди странно себя ведут со мной, все, например, замолкали, когда я неожиданно входил в комнату, в период моей работы в ГПК в Лидзбарке, но я делал вид, что ничего не замечаю, хотя изоляция вокруг меня росла, я всегда был открытым и компанейским, не любил никогда ходить в одиночку, с людьми был душевным и откровенным, приглашал, например, товарищей по работе на кружку пива в «Радужную», но так странно получалось, что все были заняты и отказывались, поэтому я стал ходить пить пиво один, помню, как-то позвал на пиво товарища Казимира Доминика из планового отдела, он сказал, что не может, у него свидание с женой, а час спустя я встретил его в «Радужной» в большой мужской компании, будь с ними женщины, я бы понял, но товарищ Доминик потягивал из кружки в окружении одних мужчин, да к тому же сделал вид, что не замечает меня, демонстративно повернулся спиной, хотя он и моложе меня и должность у него пониже, я не выдержал и, приняв сто грамм с кружкой пива, подошел к тому столику, говоря негромко, но и не слишком тихо: привет, пан Доминик, я гляжу — у вас свидание с женой не состоялось, тут он ко мне повернулся, но не смутился нисколечко, расхохотался мне в глаза и спросил: а что? у вас какое-нибудь дело к моей жене? скажите, я передам, вот ты какой! думаю, а вслух говорю: передавать ничего не надо, никаких дел у меня к вашей жене нету, я просто отметил, что у вас изменились планы, пан Доминик, тогда он безо всякого стеснения: а вы, видать, пан Конечный, думали, что я корова? я удивился и спросил: почему корова? а он: потому что только корова жует и гадит, а планов и взглядов не меняет, я же свободный гражданин, делаю, что хочу, и к тому же терпеть не могу, когда посторонние суют нос в мои дела и похамски ко мне пристают, я ясно выразился, пан Конечный? тут я затрясся от обиды и негодования и говорю: такие хамы, как я, пан Доминик, за Польшу с гитлеровским агрессором сражались и кровь проливали, когда вы еще пешком под стол ходили и писали в штаны, я сказал это и отошел, но слышал, как вся их компания разразилась оскорбительным хохотом, и мне пришлось сделать над собой большое усилие, чтобы вернуться к своему столику, а когда я сел, то почувствовал, что руки у меня дрожат, заказал еще сто граммов с маленькой кружкой пива, официантка Йола странно так на меня поглядела, но принесла, я все время старался на тех не смотреть, но после ста граммов взглянул, и что я вижу? Доминик тоже рюмку опрокидывает, мне стало не по себе, я поднес ко рту пиво, а он мгновенно сделал то же самое, хотя, готов поклясться, не следил за мной, сидел ко мне спиной, как раньше, когда демонстративно отвернулся при моем появлении, я выждал минуту, а потом, не спуская глаз с Доминика, поднял левую руку и провел ладонью по волосам, и у меня мороз пробежал по коже, потому что он повторил это движение, и тоже левой рукой, я уже почти не сомневался, что он мне этим на что-то намекает, только не знал, на что, поэтому я снова выждал и достал платок из кармана, гляжу украдкой, у него тоже в руках платок, правда, достал его не из брюк, как я, а из верхнего кармана пиджака, сейчас я тебя проверю, решил я, и вытер платком вспотевший лоб, думая по своей наивности, что и он проделает то же самое, но он высморкался и спрятал платок обратно в кармашек пиджака, со мной сделалось тогда что-то ужасное, будто земля подо мной задрожала, я впервые осознал, что за мной следят, мои враги вконец обнаглели и решили дать мне понять, что каждый мой шаг ими фиксируется, случилось это 4-го марта 1963 года, я только на следующий день вспомнил, что это был день ангела Казимира Доминика, он за свое иудино вознаграждение друзей угощал, а потом, надо полагать, получил твердый шпионский оклад.