Римма Глебова - Мистические истории Страница 11

– Папа, – громко спросила Эля, не вставая с ковра и продолжая держать бабушку за руку. – А где дедушкины деньги?

– Какие деньги? – Давид поднял брови. – Те, что он оставил клинике на свое содержание, закончились, но я уже об этом говорил…

Тут Давид заметил, поскольку смотрел в сторону Эли, что Сарра снова очнулась и смотрит пристально на него. Кто знает, как давно она пришла в свое сознание, он ведь не наблюдал за ней. Надо же, она совсем пришла в себя, склонилась к Эле и что-то говорит ей на ухо…

– Деньги, что оставил дедушка в наследство… всем нам! – сказала Эля так же громко.

– А-а-а… Деньги вложены в Компанию, ВСЕ. А тебя, кстати, в те времена еще на свете не было.

– Значит, мне ничего дедушка не оставил? – смутилась Эля.

– Ну почему же.. – улыбнулся Давид и обстоятельно, своим обычным значительным адвокатским тоном, продолжил: – В завещании есть пункт, который гласит, что будущим внукам он выделяет определенную сумму… – Давид кашлянул. – Я бы сказал, довольно значительную. Так что, ты и твой двоюродный брат Арик всё, что положено, получите на свой счет… по достижении совершеннолетия. И то при условии, что он… не сможет распорядиться сам, то есть… «вернуться».

– А если дедушка вернется?

– Если обстоятельства изменятся и ваш дедушка… – Давид резко запнулся и оборвал свою «адвокатскую» речь. – Не морочь мне голову! – вспылил он и перевел взгляд на Рони, как бы ожидая от него поддержки. Но Рони только сделал кислую мину, мол, сам разбирайся со своей дочкой.

– Она не морочит, – раздался из угла голос Сарры. – Внучка желает знать, на что она может рассчитывать. Это ее право.

– Я уже всё на эту тему сказал! И о своих правах она сможет заявлять только по достижении совершеннолетия. …Я предлагаю всем перейти в столовую, – уже более спокойным тоном предложил он.

Кати и Мини тут же подхватили свои юбки и встали с дивана. Сати покачивала ногой и призывно-насмешливо смотрела на Давида. Рон тоже встал и беспокойно оглядывался в угол на мать – что она еще вдруг выскажет. Но Сарра молчала. Она снова опустила тяжелые коричневые веки. Эля прижималась к ее ногам и снизу заглядывала ей в лицо.

Давид уже хотел двинуться к выходу, но резкий голос матери пригвоздил его к полу.

– Давид! Я отдаю часть своих денег, чтобы Якова привели в чувство сейчас! Пусть его разморозят! И будь что будет! – торжественно заключила Сарра и молитвенно подняла глаза вверх. И через маленькую паузу добавила: – Но я надеюсь на лучшее. Я надеюсь, что теперь его вылечат. И ты надеешься, не правда ли, дружок? – наклонилась она к внучке.

– Да! И я тоже надеюсь! – вскочила Эля и в восторженном порыве обняла бабушку, потом повернулась к отцу. – Дедушка к нам вернется, такой же красивый и веселый, как на фотографии! – и захлопала в ладоши.

Присутствующие в немом столбняке смотрели на них обеих.

Давид, чувствуя, что не в силах стоять на ногах, опустился на стул. Глядя на него, все обратно заняли свои места. Наступила тишина, напряженная до звона в ушах. Во всяком случае, Давид этот звон явственно ощущал. Вместе с этим противным звоном на него надвигалось видение: отец, веселый и красивый, такой как на фотографии, входит в бесшумно распахнувшиеся двери, приближается и сталкивает его со своего стула… садится на свое место… раскуривает свою трубку и объявляет, что приступает немедленно к своим обязанностям Главы Компании.

Раздался глухой стук, будто что-то свалилось, и все одновременно вздрогнули. Давиду даже почудилось, что это он упал со стула, как ни странно было ему такое предположение, поскольку он все еще ощущал себя прочно сидящим. Взгляды устремились в угол – так как все вдруг поняли, откуда произошел звук.

Сарра лежала, скрючившись, на полу, а Эля тормошила ее, пыталась приподнять неподвижное тяжелое тело… потом бессильно опустила руки, положила на бабушку голову и тихо заплакала.

Все молча наблюдали эту картину.

– Она увидела дедушку…– поднимая голову, сквозь прерывистые всхлипы сказала Эля. – Она сказала мне, что увидела его… Бабушка хотела встать, чтобы пойти навстречу… и упала… и больше не встает, – Эля разрыдалась.

Открылась дверь и молодая розовощекая кухарка в белоснежном передничке громко провозгласила, играя блестящими коричневыми глазками в сторону хозяина:

– Кушать подано! Пожалуйте в столовую!

В гостиную из-за спины кухарки хлынула волна аппетитных запахов. В противоположном от кадки с розами углу мелодично стали бить напольные старинные часы. Шесть раз. Именно на шесть был назначен семейный ужин. Который должен состояться в любом случае.

Не выходи из дома в плохую погоду

Жили-были старик со старухой. Неплохо жили. Может быть, даже хорошо. Старуха была невредная, да и старик с характером положительным. Детей у них не случилось, по причинам не очень понятным. В молодости некогда было этим вопросом заняться, по врачам ходить, и полагалось как-то: всё само собой произойдет, как-нибудь, авось. Но как-нибудь и авось не получилось, а после уж годы не те пошли, одно увядание тела и духа. Старуха ни теперь, ни раньше вслух не огорчалась по данному поводу, что старику странно иногда казалось, особенно в прежние годы, потому что он сам сильно переживал – конечно, когда-то, давно, а теперь что переживать, смешно будет. Хотя, и сейчас он порой печально задумывался и становился тогда мрачный. Вот был бы у них сын, или дочка, как им хорошо-то жилось бы, и поговорить и посоветоваться, и на внуков радоваться… В такие минуты старик уходил в себя, и не очень хотел разговаривать со старухой, хотя и понимал, что нет ее вины, женский организм – это такое таинство, в котором даже врачи не всегда разберутся, а всё же… кого-то же виноватить надо в ихней беде. А старуха… что ж, она и старухой себя считать не желала, следила за собой, одевалась нарядно и даже немного подкрашивалась, и шутить любила: «Я женщина непреклонного возраста». Старик был не против, пусть себе, если ее это веселит и развлекает. Старик любил свою Мару и считал, что женскую душу он понимает. Он ведь не мог заглянуть в глубины ее сердца и увидеть, что в них, глубинах, и что душа – это бездна, в которую лучше не заглядывать, этого он, конечно, не знал. Как не знал, чего на самом деле хочется милой и ненаглядной Марочке.

Так что, со стороны поглядеть, жили они хорошо. Года три, как хостель им дали, две комнатки, маленькие, правда, но всё, что необходимо, помещалось. В одной диван бежевый, почти новый, столик на колесиках – чай пить перед телевизором, две полки книжные, шкафчик узкий высокий для красивой посуды – раньше «горка» назывался. И спаленка с приличной кроватью под узорным покрывалом, двумя тумбочками по бокам, и двустворчатым платяным шкафом. А над кроватью бархатный синий гобелен с оленями – раритет по нынешним временам, и нисколько не поблек и не износился, не чета современным скоротечным вещам. И еще ведь кухонька имелась, и рядом, за белой сдвижной перегородкой, «сан-угол» – как называла это место Мара, то есть – небольшие, но полные хоромы и удобства. Этот хостель был из лучших в стране, им повезло необыкновенно, что туда попали, а то ведь есть такие дома… что лучше о них и не говорить. И соседи по хостелю подобрались приятные, вежливые, есть с кем поговорить, когда потянет в общество.

Но человеку всегда маловато, всегда еще чего-нибудь хочется, вот эдакого, необыкновенного и недостижимого. Такими желаниями больше грешны женщины, мужчины несравненно реалистичнее, им бы сейчас было удобно и всё на месте, включая жену, ну и хорошо, чего еще желать. А старухи… они добьются в конце концов, что останутся у разбитого корыта и будут соображать, как его получше и надежнее заклеить, чтобы еще послужило. Но это вообще о старухах, не о нашей. Нашу зовут Марина – молодежное такое имя, но уж какое есть, а старика зовут попроще – Алон, что означает дуб. Он и похож на дуб – основательно и крепко скроенный, с прямой спиной и все еще темноволосый, почти не седой. Друг друга они называли несколько по-другому, он ее Марочка, или просто Мара, она его Аликом, а когда недовольна им бывала, то Алоном.

*

Однажды, ближе к вечеру, когда тьма быстро падает на дома, улицы, скверы и на весь маленький городишко, и погода к тому же выдалась промозглая и туманная, Мара спешила домой из клуба пенсионеров, где по четвергам она пела в хоре. Спешила так, что упала, и сильно ушиблась о низкий бордюрчик. Стала подниматься и почувствовала, что ей помогают встать. Перед Марой, крепко придерживая ее под локоть, стояла высокая женщина в длинном темном плаще и пристально смотрела из-под надвинутого на лоб капюшона. Возраста она казалась непонятного, да и темно было, только большие глаза пугающе сверкали на бледном, по контрасту с черным капюшоном, лице. Неизвестная вонзилась взглядом в Мару, как прострелила. Наклонилась ближе и заговорила глухим голосом: «Знаю я, чего ты хочешь, о чем думаешь ночами…». «Ночью я сплю», – пискнула Мара, ощущая, как дрожь уже пробирает ее то ли от страха, то ли неясного предчувствия восторга. «Спишь-то ты спишь, но и во сне желаешь этого, страстно желаешь, меня ты не обманешь, не старайся». От жути происходящего Мара молчала. Глядела под черный капюшон выжидающе. Незнакомка опять грозно полыхнула глазищами и прошептала Маре в самое ухо: «Будет тебе, будет, исполнится твое желание, уже скоро, совсем скоро ты вернешься туда… верь мне!». Мара задрожала. Смутная надежда заползала в самое сердце. «Только чтобы по-другому всё было, по-другому», – сказала она громким шепотом, не помня себя и зажмурила глаза, чтобы не видеть ужасного белого лица со сверкающим взглядом. Неизвестная подтолкнула ее, хихикнула злобно-радостно и заявила: «А теперь позолоти ручку!». Мара нервно пошарила в сумке, вынула кошелек и протянула ей хрустящую бумажку, та схватила, отпрянула резко от Мары и пошла как полетела, будто не касаясь асфальта, и Мара только услышала удаляющийся и тающий в тумане смех. «Вот цыганка-то, обдурила как, я ведь, кажется, большую денежку отдала», – придя в себя только у своего дома, сокрушилась Мара. А по телу всё еще ползли последние мурашки. Она взялась рукой за холодную железную калитку и… калитка уплыла из-под рук Мары, исчез хостель со светящимися окнами, исчезло всё.