Сухбат Афлатуни - День сомнения Страница 11

Изюмина, все еще сжатая Триярским, кивнула.

— Так что сделать тебя моей идеей, Триярский, не удалось, а тут еще черепаха. Ариадна Ивановна, вы успели рассказать нашему дорогому гостю, что дуркоры спускались в шахту, обязательно привязав к поясу черепаху? Нет? Только про песни? Подождите, Ариадна Ивановна, сейчас наш нетерпеливый гость вас отпустит. Кстати, кто у нас в лаборатории занимался черепахами?

— Покойный Мовсесян, — пропищала сдавленная Изюмина.

— Вот видишь, Триярский: покойный Мовсесян. Конечно, я пропустил тебя через гелиотизацию: сильно мелькал ты под ногами с утра — но ты оказался, во-первых, на пустой желудок, во-вторых, любителем рептилий. Так что, когда у тебя через полчаса наступит помрачение, оно может оказаться не слишком долгим… неделя — две. За это время тебя вышвырнут с работы и отсудят дом. Тогда и придешь ко мне. Приползешь то есть. Ерема!

Кукла, выглядывавшая из-за локтя Черноризного, неожиданно закричала:

— Во поре бередженька стояра… Рю-ри-рю-ри, стояра!

Не успел Триярский выхватить пистолет, что-то оглушило его и отбросило в сторону. Пол под ним разъехался, тело понеслось на какой-то подставке вниз. Последнее, что он услышал, были слова Черноризного наверху:

— Сколько раз повторять: после «во поле березонька» — «во поле кудрявая». Кудрявая!

Час девятый. ПОСЛЕДНИЙ ЛОЗУНГ

Платформа с Триярским достигла дна подвала.

Триярский выглянул из шахты в коридор. Пусто; две-три желтушные лампы, качавшиеся, вроде буйков, в волнах темноты.

«А Черноризный сейчас, наверное, распекает проходную за то, что не изъяли черепаху», — Триярский укладывал мертвый панцирь в сумку. «А потом дает команду звонить в дурку, чтобы забрали буйного психа из подвала… Интересно, я превращусь в буйного?»

И Триярскому вдруг стало все равно, во что он превратится через полчаса, что произойдет сегодня в Доме Толерантности, и сколько еще электронных мерзавцев разведет у себя в кабинете Черноризный.

Снизошедшая благость была неожиданно прервана.

Шум шагов, голоса.

«Что… уже дурка?» — Триярский сплющился в какую-то нишу.

Поддалась невидимая дверь — ворвался прямоугольник света, в который вошли четверо в американской форме. И двинулись в сторону Триярского, рассекая коридор свинцовыми шагами и по-кавказски шероховатыми фразами.

«А вот это уже конец», — усмехнулся Триярский, прикипев к стене.

За несколько шагов до Триярского четверка остановилась. Один за другим, исчезали в той самой шахте… Взвыл мотор, загудели натянутые тросы.

«Ха-кха-ха», — обрадовались в шахте. Четверка взмыла вверх.

Триярский рванулся к железной двери, через которую они вошли — дверь поддалась, в глаза хлынул кипящий, перемешанный с дождем свет.

Выбежал, сжимая в кармане покрытый холодным потом пистолет.

Никого. Внутренний двор. Обглоданная стена, два бака с дымком.

Все это его почему-то обрадовало — именно та предельная четкость, не затуманенная безумием, с которой он видел и осознавал эту дырявую стену, эти баки, эту вонь и этот дождь, летевший на его смятое вдруг в улыбке лицо.

— Еще двадцать минут, еще можно…

Бросился в пролом в бетоне.

Через секунду Триярского можно было видеть вылезающим из-под лозунга:

«Толерантность — залог нашего мира. Областной Правитель».

Звон стекла наверху заставил Триярского задрать голову.

И отскочить — прямо на него откуда-то сверху Башни падал, стремительно увеличиваясь, человек.

И рухнул в клумбу в паре метрах от Триярского.

— Аххх-а… Трия…ский… — прохрипел упавший.

Черноризный.

В руке была зажата все та же японская сабля; рубашка сползла жгутом, голая поясница. Харакири… или как его там. Не успел.

Рухнуло с металлическим звоном второе тело.

— Обунаи-йоо… обунаи-йо!

Искореженный Ерема, аварийно мигая, пытался подняться.

— Хадзукащи… До-о щтара… Во поре береджонька стояра!

Черноризный таращился на нависшие над ним гнилые хризантемки клумбы.

— …ярский… спуск во втором корпусе шлифовального цеха, обязательно. И спасетесь…

— Как найти?

— … она покажет…

Триярский обернулся — за ним стояла Изюмина.

— Ариадна… новна… моя самая эффективная… идея…

Изюмина всхлипнула.

— Во поре береджонька стояра… — напевал Ерема, — во поре кудорябенька стояра… А… дэкита! Поручирощ! Во поре кудорябенька стояра…

— Заткните его… Эх — как все… предупреждал же Исав… Исав!

Новая конвульсия прокатилась по телу бывшего зама.

Последняя.

— А теперь — побежали, товарищ Триярский! — дернула за рукав Изюмина.

Она была права: из окна, из которого только что вылетел Черноризный со своим ассистентом, выглянула бритая голова. Защелкали выстрелы.

Завыла сирена. Триярский бросился за угол следом за Изюминой.

— Во поре кудорябая стояра…! Рю-ри-рю-ри… — неслась вслед лебединая песня Еремы.

Они неслись по Заводу: ограды, пирамиды металлолома, таборы грузовиков, желтые лужи; лестницы, ввинчивающиеся в пустоту. Стены: крашеные — кирпичные — в кафеле цвета хозяйственного мыла — подпирающие новый лозунг…

За какой-то из стен выскочил один из лихой четверки — на мотоцикле; автомат. Триярский выстрелил — догонявший рухнул; мотоцикл полетел дальше.

Снова замелькали бывшие цеха, наполненные битым стеклом, переходы с карфагенскими арками.

— Кто это был? — крикнул Триярский, когда они спускались в какой-то люльке на первый этаж полузатопленного цеха.

— Дети… наслоились семейные обстоятельства… облучение…

«Сама-то, тоже облученная… Куда еще заведет», Триярский вглядывался в восторженное лицо Изюминой.

— Не волнуйтесь, это самый кратенький путь… — словно поймав его мысли, кричала Изюмина. — Я же выросла на заводе: отец, Иван Пантелеич, красавец — я вам рассказывала…

Триярский в полутумане ловил ее запыхавшуюся болтовню. Пространство начинало искривляться, вздуваться, выплевывать какие-то пузыри. Головная боль вскипала до степени рвоты — а он все бежал, бежал за фиолетовым плащом этой двужильной кандидатки бабаягинских наук, обжигавшей детей невидимыми лучами во имя науки и драгоценного Ермака Тимофеевича…

Снова улица… ну, вот и началось! Семь всадников в лохматых шапках, и еще несколько пеших, копья, перья какие-то шевелятся.

— Ариадна Ивановна… я схожу с ума… у меня галлюцинации!

— Это не галлюцинация, это наша монголо-казахская самодеятельность, — тянула его за руку сквозь строй рогатых шлемов Изюмина. Здоровалась с кем-то; шлемы улыбались, кивали. — Репетируют, бедные, под дождиком…

Самодеятельная орда, расступившись, осталась позади.

— Нет у них помещения. Им сегодня тоже в Толерантности выступать… Ну, пришли.

За поворотом открылся новый цех с уцелевшей со времен Белого Дурбека надписью на латинице (была мода): «SСHLIFOVALNI SEX».

«Шлифовальный цех», сообщала надпись поменьше.

Цех был обитаем: вертелись станки, бегали однообразные женщины в комбинезонах.

— Де-евоньки! — закричала Изюмина. — А ну-ка ручки вверх — и за голову! Триярский, помашите-ка вашим пистолетом, порадуйте коллектив…

Они бежали между застывшими комбинезонами.

— Салям… салямчик… — успевала здороваться Изюмина, — здоровьечко как… Руки, ручки за голову, говорю… Нет, не заложница — приказ Ермака Тимофеевича… Да, передам ему привет, все ему передам…

Забежали в подсобку — запах гуаши и скипидара.

— Стенды здесь изготовляем — не запачкайте. Вот и второй корпус.

Пространство снова выгнулось, взъерошилось, полетели пузыри. Штативы, реторты, шайбочки сухого спирта… Около одного завала Изюмина стала судорожно расчищать пол.

— Готово, — улыбнулась Изюмина, указывая изрезанной в кровь ладонью на железный люк. Вдруг разом посеревшее лицо Изюминой пугало даже больше ее кровавых ладоней и съехавшего набок фиолетового парика.

— Что там, Ариадна Ивановна? — Триярский нагнулся, сдвигая люк.

— Спасение… Быстрее! Вот фонарик. Как спуститесь — поворачивайте все время направо. Ну, теперь прощайте, мне пора…

— Куда? — Триярский был уже наполовину в люке.

— Куда… мм… лозунги рисовать, как вы мне и сказали. Верю-верю, что шутили… А кто сверху люк опять замаскирует? А погоню отвлечь? Хи-хи, фрау доктор Изюмина… все им покажет — вундербар.

Поправила парик и послала исчезающему в темноте Триярскому поцелуй.

Держась изрезанными пальцами за сердце, Изюмина закидала люк прежним мусором. Зашагала обратно; остановилась, достала зеркальце, пошаркала губы помадой. Побрела, пошатываясь… В комнате, пахшей гуашью и скипидаром, свернула к свежегрунтованным стендам, ожидавшим своей участи в виде изречений Чингисхана или Ницше.