Сергей Матюшин - Место под облаком Страница 11

И, повернувшись, поковыляла на тоненьких ножках в крапивные заросли развалин сарая.

Степанов выдрал неподатливую травинку, пожевал. Горькая. «Тьфу! Надо же так устать… Глюки начались. Дурацкая бабка, дурацкая коза… Тьфу… Ладно хоть не боднула, паршивка такая», — подумал Степанов.

Он забрался в машину. Душно, противно, тяжело. Голова пухнет, в руках слабость. «Нельзя нарушать режим, Степанов! Надо бы все-таки поесть чего-нибудь. В этих коробках в багажнике, наверное, есть съестное».

И правда, там были завернутые в фольгу, еще теплые, очень сильно поджаренные перепелки, обмазанные острым соусом, внутри печеные яблочки…

Машина, послушная (какой отличный бензин!), бесшумно неслась по ровной полевой дороге.

У тополиной рощи, обрамлявшей оконечность старицы, была развилка. В начале правой дороги стоял свежий знак, на дощечке было написано: «Ремонт! Объезд слева».

Однако по правой до дачи было много ближе.

За недалеким поворотом правой был большой пологий овраг, его все собирались засыпать гравием, устроив в дамбе дренажную трубу, а то спуск и подъем по откосам оврага трудно было преодолевать, особенно после дождей.

«Неужели наконец-то отремонтируют? Наверное, это Чураков подсуетился. Ладно, только вперед, как-нибудь по полям объеду. Если ехать по левой дороге, то пилить почти до города, всю длинную старицу придется объезжать, это километров восемь, а потом назад, по берегу, еще десяток. Сколько же я буду кататься? Вперед, вперед, объеду как-нибудь». Он представил, как там, на даче, на открытой веранде, обвитой вьюнком и плющом с белыми колокольчиками цветов, в таких удобных плетеных креслицах, удачно купленных за гроши по случаю, наверное, уже сидят его мальчики, Олежка и Константин, и жена Надька Павловна, в таком открытом платье в желтый горошек, и Бойко с семейством, и милая собачка Чика носится между грядками за бабочками, и все посматривают на улицу, ждут, когда он приедет, и выбегут обниматься, а Чика будет подпрыгивать, визжать от радости и норовить лизнуть в нос. «У меня целый багажник гостинцев. У меня очень хорошее настроение. Все будет очень хорошо. Воду в бочках заменим. Немного посплю в моей любимой мансарде, оттуда такой прекрасный вид на реку, лес, поля… А ребята тем временем рыбки подловят, Надька Павловна, девочка моя, она тоже любит удить пескарей. Люблю речную рыбу, жареную, с огурчиком с грядки, картошечка, сметанка, укропчик… Хорошо! Костенька, он у меня на гитаре мастер, споет новую свою песню, он бард, менестрель, как сам о себе говорит, а потом вместе с мамой исполнят для меня, лично для меня и для Бойко, любимый мой романс «Утро туманное, утро седое… нивы…», дальше не помню, бабушка ужасно любила, «На заре ты ее не буди, на заре она сладко так спит…», да я и сам неплохо пою, Александр Иванович, то есть Петрович, когда настроение подходящее… Хорошо…»

Впереди над тополиной рощей начала проявляться радуга, с каждым мгновением она становилась все ярче, наряднее, почему-то особенно выделялась зеленая полоса. «Хороший знак! — улыбался Степанов, прибавляя газу. — Все будет отлично!»

Он оглянулся.

Под небольшой темно-серой тучкой определялись косые полосы дождя. Солнце просвечивало их — вот и радуга.

Степанов чувствовал себя очень бодро, легко, хотя и несколько возбужденно, так иногда бывает после напряженной бессонной ночи, если впереди ждет желанный отдых. А что может быть лучше родной дачи! «Надька Павловна, я скоро приеду!»

Дорога была гладкая; до поворота — он помнил — еще далеко, можно прибавить скорость. Степанов опустил оба стекла — ворвался душистый цветочный воздух, его ароматы были дивно смешаны с несравненным запахом дорожной пыли, слегка тронутой дождичком. Синие цветки цикория обрамляли дорогу. Черные, с широким желтым кругом листьев тарелки подсолнухов смотрели на солнце. Радуга впереди становилась все ярче.

«А ведь в самом деле — чего бояться смерти? Мир прекрасен, если любишь жизнь и живешь достойно, в полном согласии со своей совестью, и тебя любят и ждут близкие, и ты полон сил и здоровья, пока живешь и радуешься, и удача не покидает, ведь никакой смерти нет. А если придет она — ну и что? Меня уже не будет».

Степанов на мгновение огорчился: все же какие-то ненужные мысли, откуда взялись они?

Радуга… Какие насыщенные цвета! Один конец прекрасной небесной дуги касался дальнего луга на холме, и там виднелось неописуемо нарядное пятно цветов и трав, другой конец был скрыт за тополиной рощей. «Где радуга касается земли, там зарыт клад», — вспомнил Степанов.

Цветная дуга была похожа на небесные врата в рай, прямо к ним неслась машина.

Степанов, весь в счастливом возбуждении, прибавил скорость.

«А вот интересно, почему в радуге нет главных цветов жизни — черного и белого? Наверное, это такая божественная мудрость, напоминание нам, людям, что жизнь совсем не черно-белая. Вот в чем смысл радуги, теперь я знаю. Дивны дела твои, природа!»

За поворотом как-то сразу возник, загородив весь горизонт, огромный оранжевый грейдер, от него врассыпную бросились к обочинам оранжевые люди, машину раз, потом другой подбросило на глубоких ухабах, она пошла юзом, резко и коротко развернулась на мелких камнях гравия, Степанова закинуло на правое сиденье, он потерял управление, машина с грохотом врезалась в громаду грейдера и сразу превратилась в бесформенную груду железа.

Оторвавшееся колесо, вихляясь, покатилось обратно по дороге, завязло, упало.

Измятого, переломанного Степанова выбросило на обочину.

Не чувствуя никакой боли, он лежал в высокой траве и с удивлением смотрел в тускнеющее бездонное небо, где в беззвучной тишине, под дугой радуги, на фоне белого облака медленно реяли черные стрижи и ласточки.

Лунные погоды

Молодой аспирант кафедры биологии Василий и его товарищ, студент пятого курса Виктор, едут на велосипедах вдоль рыжеватой опушки низкорослого сосняка. На спинах у них рюкзаки.

Василий и Виктор совершают путешествие к Рыбинскому водохранилищу.

В дороге они больше недели, все режимы и уговоры забыты, и сейчас, после привала с плотным обедом и слишком долгим лежанием на травяном бережке лесного озера, едут они медленно, блаженно глазея по сторонам.

— Такой, слушай, русский пейзаж… — сказал Василий, глядя на голубое поле цветущего льна. — Пыльная дорога, лен, сосенки, деревеньку бы на холме и церковку при ней. Лен-долгунец, — прибавил он, слегка устыдившись примитивной лирики. Но лирика оказалась сильнее:

— Помнишь это… И цветы, и шмели, и трава, и колосья, и лазурь, и полуденный зной…

— Не помню, но звучит понятно и прилично, — сказал Виктор.

— Срок настанет, Господь сына блудного спросит, был ли счаслив ты в жизни земной?

— Господь? Иди ты! И чего же блудливый сыночек ему прогуторит, путаясь, как я понимаю, в слезах и соплях?

— Слушай, слушай, Виктор! — токовал Василий. — И забуду я все, вспомню только вот эти полевые пути меж колосьев и трав…

Виктор, жмурясь от сытости, солнца и сигаретного дыма, поддакивал невпопад:

— Меж колосьев и трав? Коров, значит. А ты гляди-ка, какая елочка. Она выбежала к дороге нас, значит, встречать. О! Вон малинник. Давай поклюем на десерт.

— А как же, — улыбаясь, посмотрел на поляну восторженный Василий. Повилял рулем и, свернув с тропы, врезался в трескучую чащу малинника.

Горячей душистой волной колыхнулся навстречу полуденный травостой.

Они долго и молча собирали падучую ягоду, в сладкой медлительной лени бродили по зарослям, определяя друг друга по вздрагивающим пирамидкам лилового иван-чая, перекликаясь и преувеличенно хвалясь добычей. А потом, истомившись, вдруг затевали петь песни — каждый свою, одинаково нелепую и смешную, но зато самодельную, импровизировали, пытаясь переорать друг друга: «Как много малины в лесу до-рого-ом… Мы с Васей тут вместе все сразу сожре-о-ом!» — резвился не имеющий никакого слуха Виктор; у Василия получалось лучше: «Малина, малина, прекрасная ты, цветут надо мной иван-чая цветы…»

Немножко угрожая, пролетали тяжелые, как ядра, шмели. Деловитые пчелы возились в тесных кулечках царской травы. Слегка обжигала загрубевшие икры крапива, колкие стебли малинника были злее и решительнее.

Не очень-то вкусны ягодки: поздние, суховатые, через две на третью червивые, распадающиеся в пальцах на красноватые икринки, — десерт третьего сорта. Но ехать уже не хотелось. Перегрелись, разморило. Хорошо бы сейчас в озерцо — опять бултых!

Василий выбрался из малинника и сел на траву у дороги.

Где-то в белесой голубизне неба счастливо звенели и переливались трелью невидимые жаворонки. В жухлых сорняках обочины неистовствовали кузнечики. Вот один вылетел на дорогу и увяз в нежной пепельной пыли. Василий взял его за твердые коленки и поставил на ладонь посмотреть, а тот пощекотал ладонь и сразу сгинул — застрекотав, улетел навсегда в родное разнотравье.