Александр Тарнорудер - Продавец красок Страница 11

— Это что за болезнь? — меня спрашивают.

— ДКБ, — отвечаю, — декомпрессионная болезнь. Она от быстрого всплытия происходит.

— А-а, так это мыши, которые с тонущих кораблей?

— С подводных лодок, — отвечаю.

Только не верит никто.

Владик вообще-то уезжать не хотел, в отличие от детей, говорил: «Кто меня выпустит с моей секретностью?» История с «Курском» его доконала, никак не мог примириться, что весь экипаж погиб, все сто восемнадцать человек. До сих пор, двенадцатого августа — не подходи.

Они в своем КБ на голом энтузиазме тему толкали, костюмы разрабатывали, типа акваланга, оборудование всякое, чтобы из лодки выходить. Придумали людей через торпедный аппарат выталкивать. Только с обычным аквалангом через эту трубу не протиснуться. Так они сделали специальные баллоны маленькие, на тысячи атмосфер, Ладка какой-то гениальный клапан изобрел, для костюма. Убивает ведь не высокое давление — убивает кессонка при быстром подъеме. Вся проблема в скорости подъема и азоте. «Курск» на небольшой глубине затонул, всего-то сто восемь метров. Ладка говорит, что со ста метров людей вытащить — тьфу, ни один погибнуть не должен. Он где-то вычитал, что «Курск» был напичкан ИСС, то есть индивидуальными средствами спасения. НАПИЧКАН. Говорили, что спасатели некоторое время слышали стук изнутри. А что стучать, если они вполне могли САМИ ВЫЙТИ!? Ладка просто выл и на стены кидался.

Говорит: «Двадцать лет жизни угробил, чтобы хоть одного спасти! И что, какая-то гнида выход запретила? Или все ИСС на базе оставили?»

Не хочу, говорит, мышиным спасателем быть. В двухтысячном году после двенадцатого августа вся их группа распалась.

Представляете, какое счастье может принести живая мышь с тонущего корабля? Ребята собирались не на дни рождения, а мышей праздновать: на юбилейную стометровую мышь они все перепились от радости, а стопятидесятиметровая мышь аккурат перед путчем девяносто первого выжила. Мы девятнадцатого августа вместе с мышью в клетке закатились в ресторан, уже не помню куда. Клетку на середину стола, и все тосты — за мышь. И за Ладку кто-то отдельный тост предложил, за голову его светлую, мышь мышью, а не надо забывать, кто мышиный спасатель. Так и стали его называть: «мышиный спасатель». Нам с тех пор все стали дарить фигурки мышей, картинки разные, забавные фотографии. Жаль, что не смогли все увезти.

Официанты прибежали и кричат:

— Комендантский час объявили — освободите помещение!

Ладка хорошо уже выпил, встал, обнял метрдотеля за плечи и тихо так ему сказал:

— Мы, уважаемый, сейчас все встанем и уйдем, но только при одном условии… Согласен выполнить?

Все притихли, смотрят на него, ждут, чего отчебучит. Весь персонал уже по домам разбежался, почти никого не осталось.

— Согласен, — говорит, — на каком условии?

— А таком, что ты, лично, эту мышь съешь! Можешь в кляре — я не садист какой-то.

Мы из-за его допуска и уезжали не как все, а по старинке: через Венгрию и Австрию, и квартиру бросили. Правда, в две тысячи первом за нее много не получили бы.

Говорит: «Поехали отсюда, видеть их не могу. Когда страна предает своих детей — это страшно».

Я в Израиле очень быстро работу нашла: сначала даже не поняла, что выиграла по автобусному билету. Искали специалиста мышей резать и морских свинок — так это ж я. Это уже потом на дверь табличку прибили: «Др. Шпильман». А Владик попытался к военным морякам сунуться — так от ворот поворот. Они его, что ли, за шпиона приняли. Он пытался им втолковать, что занимался спасением утопающих подлодок, да куда там — и слушать ничего не захотели.

Его злости на русских хватило примерно на год, а потом он как-то потух. Говорит: «Везде одно и то же. Не представлял, что евреи — такие же козлы». Он всегда был уверен, что везде что-нибудь да найдет, чтобы семью кормить, а тут я оказалась главным кормильцем. Говорит: «Куда годится у жены на шее сидеть». Так и пошел в охранники. Я была очень против, считала, что уж лучше дома сидеть. Да где там, если решил, то не сдвинешь. С машиной, правда, он со мной согласился, что не потянем. В Москве как-то обходились без машины, он и права-то получил перед самым отъездом. Он всю жизнь на военку работал, а оружия не любил. Когда его взяли в Хоум Центер, то больше всего радовался, что от пистолета избавился.

А так, положа руку на сердце, не знаю, много ли он выиграл. Как начнет про сотрудников своих новых рассказывать, особенно про начальника — туши свет. Игру себе выдумал, как ребенок — в цвета, наверное, чтобы не свихнуться. У него память прекрасная: он как принимается все эти названия забавные выдавать, так остановиться не может. Последний раз, когда на экскурсии были, даже теток моих завел:

— Это дерево, — говорит, — типичный Spring Vigor.[30] Ух, ты, да это ж классический Green Willow.[31] А сосна-то какая! Прямо-таки Kiwi Squeeze,[32] а сухая трава вокруг — Downy Fluff.[33]

Иногда он одежду начинает классифицировать. Как на кого пристально поглядит, мне сразу неловко становится, думаю, сейчас выдаст что-нибудь этакое, типа: «Посмотри, как ей идет Melted Butter![34]» Я пытаюсь сдержаться, чтобы очень громко не засмеяться: рожа-то — вылитый кусок масла, точнее не скажешь.

А нашу лабораторию он вообще окрестил: «свиноморский курорт».

— Так где же папка? — спрашиваю.

— В машине оставил, я сейчас сбегаю.

— Марш в душ!! — командую. — Завтра суббота, не удерет твоя папка.

Мне жутко хочется секса, этот рассказ его так меня возбудил, как раньше, в молодости. Я люблю его руки, когда он меня гладит. Вообще-то я не люблю прикосновений, но Ладка едва касается меня подушечками пальцев, и я просто уплываю, мне даже не надо все остальное. А сейчас, несмотря на свою больную от катания на лошади попу, я хочу почувствовать его внутри. Мне хочется оседлать его сверху, чтобы он сжал меня, чтобы его самого сжать ногами, как коняку эту.

Субботним утром просыпаюсь рано, потому что попа болит еще сильнее, чем вчера. После лошади надо было переждать дня три, а не бросаться на мужа. Или… горжетку подложить. Он-то еще небось спать будет заполдень. Я накидываю ветровку на махровый халатик и бегу вниз к стойлу, чтобы взять из машины знаменитую «папку».

Ставлю вариться кофе и по-быстрому сооружаю себе сепаратный завтрак — яичницу в пите. Тру пармезан, мелко режу помидор и кинзу — субботний деликатес получается. Так, с питой в одной руке, кофе в другой и с папкой под мышкой иду на диван «изучать материал».

Первая вырезка — из нашей местной газеты: «Любовь лечит от рака». Бабушка рассказывает корреспонденту свою историю, как приехали в Израиль в пятидесятые годы. Длинно, со многими подробностями, рассказывает обо всей огромной семье, разлетевшейся по миру, что дети и внуки ее зовут переехать во Францию, но она не хочет, привыкла к городу N. Она никогда не ходила по врачам, а когда почувствовала себя совсем плохо, то диагностировали рак толстого кишечника в запущенной стадии, случай, по всеобщему мнению, неизлечимый. Ей дали прогноз на три-четыре месяца. Внуки сделали все, чтобы скрасить старушке последние дни — окружили ее вниманием и заботой, покрасили комнаты в розовый цвет, навещали почти каждый день. Через год старушка все еще жива, более того, СТ показывает, что от рака не осталось и следа. Она расписывает, какие замечательные у нее внуки, и что она переписала на них свой домик. Внуки на фотографии прасноглазые, смотрятся не хуже вампиров, видно, снимали со вспышкой и не сделали никакой коррекции. Репортеру они клянутся в вечной любви к бабуле. Орли, так зовут внучку, хвастается, что когда покупали краску для дома, то выбрали «Grandma's», чтобы бабушке было приятно.

Что ж, отмечаю, довольно логично, любовь лечит. Перебираю пластиковые конверты и вынимаю последний, я вообще-то люблю начинать с конца.

История все из той же местной прессы. В четверг после полудня на популярную радиостанцию приглашают знаменитостей. Поскольку популярность не всемирная и даже не общеизраильская, то и знаменитости исключительно местного пошиба: шеф-повар отвратительного, но отчаянно дорогого ресторана; начинающая певица, которую нельзя и на выстрел подпускать к микрофону; модный диск-жокей, славный дискотекой, где постоянная поножовщина. Среди гостей попадается женщина-медиум, которая берется по телефону в прямой трансляции давать судьбоносные советы наивным радиослушателям. (Я вспоминаю сладенький голос радиостанции «Маяк»: устраивайся поудобнее, дружок… я рассказу сказку.) Звонит одинокая женщина сорока девяти лет и жалуется, что она всеми силами пытается найти спутника жизни, но не может. Медиум с первых же секунд прерывает ее и говорит:

— Я вижу основную проблему в том, что ты себя не любишь. Это верно?

— А что ты имеешь в виду?