ШАНЬ СА - ЧЕТЫРЕ ЖИЗНИ ИВЫ Страница 11

Брат избегал третью наложницу. Он стыдился происходивших с ним перемен. У него начал ломаться голос, он не говорил — «каркал», и каждый месяц отмечал свой рост на стене. Хрипота беспокоила его, лишала уверенности в себе.

Однажды Чунь И взглянул в зеркало и не узнал себя. Лицо утратило детскую округлость, над верхней губой начали пробиваться усики, глаза, опушённые длинными чёрными ресницами, дерзко сверкали.

В ту же ночь ему приснилась обнажённая женщина. Охваченный неясным чувством вины, он спрятался за цветочным кустом, но шедшая к нему девушка обернулась лошадью. Он вышел, чтобы взять её под уздцы, и с ужасом обнаружил, что у животного голова третьей наложницы. Она улыбнулась и потянулась к нему, чтобы потереться шеей, он закричал и проснулся.

Я стала молчаливой и больше времени посвящала чтению. Наслаждалась игрой на цитре. Стихи раскрыли мне символическую суть природы, и она утратила в моих глазах свою девственность. Луна олицетворяла одиночество, одиночество- непонимание. Цветы увядали, унося с собой время, ненастья были оружием жестокого, ополчившегося на красоту мира. Мне не давал покоя жестокий жребий образованных женщин. Император принёс в жертву принцессу Ван Чжаоцзюнь, отослав её из Китая и насильно выдав замуж за татарского хана. Прекрасная куртизанка Зелёная Жемчужина выбросилась из окна, чтобы не отдавать своё тело на поругание врагам. Поэтесса Чжу Шучжэн вступила в брак с торговцем, тот оказался жестоким человеком, и вся её жизнь стала юдолью слёз. Поэтесса Ли Цинчжао нашла достойного мужа, но война разорила семью, и она умерла в изгнании от тоски и бедности.

Кожа у меня была светлой, вышитые башмачки сдавливали изуродованные повязками ноги. В должный срок грудь у меня набухла, до неё было больно дотронуться. Потом пришли месячные. В первый раз на белье остались чёрные следы, во второй текла алая кровь, и я поняла, почему каждая из служанок раз в месяц жаловалась на боли в животе, судороги, головокружение, мигрени и приливы жара.

Заинтригованный Чунь И шпионил за мной, принося то птичку, то стрекозу. Я раздражённо гнала его прочь. Стрекозы кружили по комнате, выброшенная в окно птица исчезала в небесах. Меня охватывала печаль, и я ударялась в слёзы.

Старая служанка умерла во сне. Говорили, что на губах у неё была загадочная улыбка. Та, что её заменила, раньше прислуживала Матушке. Она рассказала по секрету, что родители подумывают о моём замужестве.

Отец собирался обменять меня на власть, деньги, почести, как поступают все отцы на свете!

Я забывала свою печаль, уединяясь на стене. Теперь я жила только ради того, чтобы любоваться окрестностями. Мои глаза привыкли к бескрайнему простору и научились следить за орлом в небе и всадниками в степи. Я слушала шум ветра. Мечтала, что мои руки станут длинными-предлинными и я смогу прижать к груди землю и небо.

До нас дошли слухи о падении Маньчжурской империи. Весь дом пришёл в волнение. Мой отец очнулся от опиумного дурмана и заговорил о поездке в Пекин, дабы убедиться, что варваров действительно прогнали. Возможно, нас ждал переезд. Мне не терпелось познакомиться со столицей. Новость отложила свадьбу, но вскоре до нас дошли другие слухи. Говорили, что в Пекине провозгласили Республику во главе с президентом, но она тут же пала. На трон взошёл один из военачальников, провозгласивший себя императором. Его правление продлилось всего сто дней, после чего снова была провозглашена Республика. В стране разгорался пожар войны, хищники убивали друг друга, сражаясь за президентское кресло. Вскоре всё совсем запуталось: военные действия прекратились, но имени победителя никто не знал. Восторги угасли, и жизнь вошла в привычную колею.

Наш шестнадцатый день рождения был отпразднован с большой пышностью. Три дня у нас выступали артисты оперетты. После представления я пригласила к себе певиц.

Из их рассказов выходило, что мир за стенами нашего дома сильно изменился. Женщины стали одеваться совершенно иначе. В моду вошли шёлковые куртки с воротником-стойкой и брюки с вышитыми отворотами. Самые смелые кокетки предпочитали обтягивающие маньчжурские платья без рукавов с разрезом до самого бедра. В городе больше не бинтовали ноги. Говорили об общественной школе. По вечерам в больших отелях давали балы, на которых играли европейскую музыку. Китаянки одевались, как белые женщины: носили жемчуг и расшитые бриллиантами платья до колен. Напудрив шею, спину, руки и грудь, они кружились в танце, обутые в атласные туфельки на высоких каблуках. Певицы рассказывали о пароходах, железных дорогах и автомобилях. Я слушала их, вытаращив от изумления глаза: получалось, что в нашем доме время остановилось.

— Так вы видели столицу? — стараясь скрыть любопытство, спрашивала я.

Девушки в ответ качали головами.

Пекин далеко, очень далеко, на севере, за облаками, за Голубой рекой, за Жёлтой рекой.

После дня рождения я решилась бежать из дома, но не умела ездить верхом и не знала, где pi как перейти преграждающие путь к свободе горы. Я заплачу проводнику. Украду одежду Чунь И и выдам себя за мальчика. Натолкаю в сапоги тряпок и ваты, как сделал Мулан, чтобы отправиться на войну. Я буду путешествовать, как дедушка, которого я никогда не знала. Научусь скакать на лошади и владеть саблей. Пересеку равнину и пустыню, взойду на самые высокие вершины, где стоят самые знаменитые храмы, увижу бурные реки, крутые скалы и древние развалины. Я доберусь до столицы, поселюсь в старом квартале и заживу праздно и весело. Время от времени меня будет одолевать тоска по родине, и тогда я стану смотреть на запад, туда, где садится солнце, в тот час, когда Батюшка уединялся в курильне, а Чунь И мчался по степи, спеша вернуться домой. И моё сердце переполнят любовь, печаль и блаженство. Наверное, это и есть жизнь?

Третья наложница неустанно преследовала моего брата. После занятий он всякий раз замечал эту женщину в саду. Её платье было красивей живых цветов, а веер напоминал порхающую бабочку. Они то и дело сталкивались на галерее, она поджидала Чунь И, стоя у перил, но заговаривала с ним лишь для того, чтобы сделать замечание: «Какой ты грязный! Как плохо ты одет! У тебя лицо загорело, как у пастуха!» Она втыкала в причёску цветки жасмина, а когда обмахивалась веером, рукав платья соскальзывал к плечу, обнажая тонкое запястье. Чунь И краснел, а она смеялась.

Когда мой брат приходил в покои Матушки, он нередко заставал там третью наложницу. Она вела беседу, пила чай и выглядела серьёзной и застенчивой. Чунь И принуждён был низко кланяться и называть её «Матушка». В дни пиров или больших праздников женщина ластилась к нашему отцу, смешила нашу мать, хвалила меня, но никогда не смотрела в сторону Чунь И.

Он злился и обдумывал месть. Подложить дохлую крысу в постель было бы слишком по-детски. Нарядиться призраком — слишком банально. Одна странная идея неотступно преследовала его: подсмотреть, как она купается.

Он увидит её обнажённой, а сам останется незамеченным.

Женщина, которая не убереглась от чужих глаз, покрывает себя позором, третья наложница будет опозорена вдвойне, ибо останется в неведении. Утратить достоинство, не ведая того, — для женщины нет унижения хуже! Третья наложница станет для Чунь И нечистой, и все её подстрекательства и насмешки утратят над ним власть.

Его план казался дерзким и безумным, но мой брат был необычным юношей, риск всегда возбуждал его.

Одним прекрасным тёплым днём брату предоставился шанс осуществить свой план. Слуги на кухне грели воду в огромном чане. Чунь И, повсюду совавший свой нос, спросил, для кого она, и ему ответили — для третьей наложницы. В час послеобеденного отдыха две крепкие служанки пришли за деревянной лоханью с водой для купания. Чунь И дождался, когда они выйдут, и на цыпочках прокрался в покои наложницы. Он прошёл через три комнаты, никого не встретив.

Жара становилась непереносимой. Воздух был пропитан запахом сандала и мускуса.

Чунь И наткнулся на запертую дверь, за которой слышался плеск воды. Он осторожно приподнял шёлковый полог и услышал, как третья наложница велит прислужнице потереть ей спину. Он собирался проделать дырочку в рисовой бумаге, чтобы было удобней подглядывать, и тут она принялась стонать от удовольствия. У Чунь И мурашки побежали по коже от её коротких прерывистых вздохов. Он стоял, застыв, как пьяный, как безумный, как умирающий от жажды и жара, и не мог шевельнуться.

Внезапно прогремел гром. Чунь И убежал. На улице, глотнув свежего воздуха, он понял, что принял за раскат грома бой часов.

Он долго блуждал по саду. Кровь стучала в висках, его обуревали незнакомые, неописуемые желания, но буря не разразилась. Чунь И показалось, что он сходит с ума.

Он случайно остановился у круглой двери, выходившей на цветущий двор, понял, что это покои первой наложницы, и вошёл, чтобы совладать с собой.