Сергей Бабаян - Mea culpa Страница 11

– Все?

Елисеев вздохнул, прямо – чуть насмешливо – посмотрел в глаза Николаю, процедил – изнутри, не разжимая губ: «Все, Копыльцов», – в Николае вновь поднялось раздражение, почти ненависть к этому лощеному дармоеду (всплыло вдруг в памяти угловатое, с запавшими висками серое лицо Бирюкова…). Он вышел, не остерегаясь пристукнув дверью.

По глухому, лоснящемуся бурым линолеумом коридору он медленно пошел к выходу. На душе было тяжело… было такое чувство, как будто Елисеев – и как-то ощущалось, что не он один, – принижал, даже оскорблял и смерть Бирюкова, и самого Бирюкова. В то же время всплыла вдруг как будто знакомая (кажется, что-то похожее было вчера… ну да, с Наташкой, с Немцовым…) и как будто виноватая мысль: «Елисеев-то в чем виноват?…»

Дверь в комнату слева была приоткрыта – сумрачный коридор перегораживала кулиса дневного пыльного света. Николай машинально взглянул и увидел Петра Александровича, маленького коренастого старичка из отставников, проводившего инструктаж по технике безопасности со вновь поступающими на работу. Петр Александрович сидел за казавшимся рядом с ним огромным столом, подогнув под себя и скрестив короткие, в остроносых армейских ботинках ноги, и что-то записывал в школьную, с ядовито-зеленой обложкой тетрадь – и старое лицо его, с хохолками седых бровей, клубеньковатым лоснистым носом и глубоко-складчатыми щеками (лицо обыкновенно значительное, преисполненное чувства собственного достоинства), было сейчас по-детски – откровенно, преувеличенно – сосредоточенным, усердным и даже как будто немного обиженным…! Николай был с ним знаком – недавно тянул проводку в его кабинетик – и уважал уже за резко диссонирующие с его малорослой фигурой многочисленные колодки медалей и орденов, никогда не покидавшие нагрудный карман его до блеска заглаженного и неизменно застегнутого на обе пуговицы пиджака; в другой раз Николай непременно зашел бы к нему – на заводе, где у старика было мало ровесников, он казался совсем заброшенным, – но сейчас ему не хотелось ни с кем говорить и он думал пройти незаметно… Но старик – наверное, заслышав его шаги – проворно (как будто он давно и с нетерпением кого-нибудь поджидал) поднял склоненную над столом стриженную белым щетинистым ежиком голову – и приветственно замахал Николаю рукой… Николай вздохнул и вошел.

– Заходи, заходи… – Петр Александрович встал и протянул ему через стол свою сухую, морщинистую, изрытую черными венами сложенную лодочкой руку. – Заходи, Коля… Как же это вы так, а? Все водка проклятая…

Николая опять резануло. Необъяснимо для него: когда он слышал – от Немцова, от Елисеева, теперь вот от Петра Александровича, – что Бирюков был пьян (а ведь Бирюков был действительно пьян…), ему становилось не по себе. Ему становилось – плохо. Он неопределенно покачал головой и – чтобы перевести разговор – кивнул на мелко исписанную тетрадь на столе у Петра Александровича.

– Что это у тебя, дядя Петя?

Старик с досадой махнул рукой и взглянул на него как будто страдающими, прозрачно-голубыми в красноватых жилках глазами.

– Да вот!… – Голос его сейчас был тонок и сипл (во время инструктажа – энергично-скрипуч). – Позавчерашний случай… описываю. Елисеев приказал внести в инструктаж. Раньше-то я, если помнишь, все о домашнем умельце Косте рассказывал, который в перегоревшую пробку вставляет жучок… ведь на моей памяти у нас по электричеству ни одного несчастного случая не было. А тут вот… – Петр Александрович понизил голос, взглянул на дверь: – Елисеев говорит – все напиши как есть: и фамилию, и имя-отчество, и сколько лет, и какая семья осталась… и сколько водки выпил – все! – чтобы, значит, живой пример. Ну, мое дело – исполнять, только как-то это… – Старик заморщинился и задвигал утонувшими в складках губами.

– Зачем фамилию-то, дядя Петя?! – заволновался Николай. – Бирюков… они ведь рядом живут! Да здесь каждый третий мальчишка идет на завод, все дома заводские… Девочке скоро в школу идти! – вдруг ярко представил он. – В классе будут говорить: ее отца по пьянке током убило… Он что, начальник твой, о… одурел?!

– Правильно, правильно, – заторопился старик, – и я так думаю… Я в инструктаже-то напишу, мне же ему докладывать, – а говорить буду просто: один электромонтер…

Николай представил себе парикмахерскую физиономию Елисеева – прямо сердце заныло от злобной тоски… Он протянул старику руку.

– Ну ладно, дядя Петя. Пойду.

– Иди, Николаша, иди… – Старик его любил, и Николай – с ощущением непонятной вины – чувствовал это. – Ты смотри там, поаккуратней… Вишь, как бывает…

Вернувшись к себе, Николай достал сигареты (разволновавшись, забыл в столе) и отправился в тамбур, к наружной двери – курить. Всегда курил у себя, что официально не разрешалось, но сейчас… Он вышел в тамбур – и понял, что он не один: окна занавесило синим туманом, ведро пестрело окурками – хотя обычно зимой здесь никто не курил, только летом, когда в открытую настежь дверь дышали кусты сирени… Но это ненадолго – на неделю, на две, – потом все опять задымят на стульях и между станками: полгода назад, когда Марчуку оторвало руку, весь третий цех две недели ходил как на съемку: халаты застегнуты на все пуговицы, из-под беретов ни один волосок не торчит, на манжетах резинки – Володьку как раз за манжету и потащило… а сейчас зайдешь – к концу смены половина едва на ногах стоит, халаты нараспашку, а вокруг все так вертится. До следующей руки… Из-за угла появился Лямин – поднял руку, приветствуя, – не доходя до него, свернул в кабинет Немцова. Дверь осталась открытой – Николай невольно прислушался.

– Ну, включил?

– Включил, Владимир Егорыч. Все в порядке.

– Теперь посмотри… ну-ка, поди сюда. А ну дыхни.

– Да пиво, Владимир Егорыч! Что уже, пива в обед нельзя выпить?

– Ты смотри, Александр! Один уже выпил.

– Да… ей-богу, пиво, Владимир Егорыч!

– Ладно. Смотри сюда…

Николай бросил в ведро окурок и вернулся к себе. Делать ничего не хотелось. Он посмотрел на часы – пора… взял регистрационный журнал и пошел к распределительному устройству. Шум цеха дробился о коридорные повороты, ступенчато угасал, наконец осел последними брызгами на пороге закрытой двери. Николай открыл ее и вошел. Здесь было тихо – приглушенной щитами, звенящей басовыми струнами трансформаторов тишиной. Люминесцентные трубчатые лучи заливали голубоватым холодным светом тускло поблескивающий линолеум и матовые панели щитов. Он открыл первую ячейку, переломил журнал, начал записывать, поглядывая в мертвые глазницы приборов. Амперметр… так. Вольтметр… так. Ваттметр… Счетчик… Фазометр… Он закрыл дверцу – язычок щелкнул камнем, упавшим в колодец, – перешел к следующей. Ампер. Вольт. Ватт. Киловатт-час. Косинус фи… Он обошел зал, вернулся в дежурную комнату, сел, закурил – в тамбур не пошел… напрягся: он обреченно чувствовал – что-то как будто подкрадывается к нему изнутри, – ходит на цыпочках вдоль границы сознания, готовится к прыжку – сейчас прыгнет, ворвется… Вот оно.

Мысли-слова аккуратно пошли одно за другим – твердо, бесстрастно, стройно.

Пьян был Бирюков или нет, но он видел, что второй кабель отключен от сети, когда расписывался в журнале. Если бы Николай не включил рубильник, Бирюков был бы жив. Николай это сделал – и Бирюкова убило. Неважно, кто из них был прав по инструкции. Оба были не правы. Но он включил – и Бирюкова убило.

Он сидел и медленно курил, невидяще глядя в противоположную стену. С ним никого не было, чтобы ему помочь. Но сейчас никто и не смог бы ему помочь: душевно он слишком устал, чтобы пробужденное кем-нибудь чувство его невиновности могло ввести в заблуждение разум. Да, Бирюков допустил ошибку (какое детское слово…) – не проверил рубильник перед началом осмотра, – потому что за час или два перед этим видел его в положении «вниз»; но если бы Николай его не включил, Бирюкова бы не убило. А самое главное было то (он забыл об этом, Светка вчера, с его собственной подсознательной помощью, его загипнотизировала), – было то, что включив рубильник он должен был Бирюкова предупредить. Просто так, безо всякой инструкции, на всякий случай – предупредить работающего с тобой человека, что вот сейчас был ноль, а сейчас пошла фаза. Он этого не сделал. Он не подумал об этом.

Он потушил сигарету – в пепельнице в виде выпотрошенного сверху ежа, – машинально придвинул к себе стопку технических описаний, взял верхнее, перелистнул титульный лист. «Малообъемный масляный выключатель МВ48-13К предназначен для…» Захлопнул и посмотрел на часы – просто так, ему не хотелось домой, он чувствовал, что нигде не найдет себе места – ни на работе, ни дома. Все говорят, что Бирюков был пьян. Елисеев говорит об этом равнодушно, как о чем-то само собой разумеющемся; Немцов – с облегчением, ему не отвечать; Михеич и Петр Александрович – сокрушенно; алкаш Быстрецов, не вылезающий из вытрезвителя, с гордостью за себя: «Я – я! – даже если через губу переплюнуть не в состоянии, в запитанный контур не полезу. У меня это – как инстинкт!» А Бирюков, пусть он и был пьян, и не лез в запитанный контур; пусть его действия были чудовищным, самоубийственным легкомыслием («не таким уж и чудовищным…»), – но он видел и был уверен, что линия отключена. Он не знал, что Николай перед уходом включит рубильник. И действительно… выключить – тоже глупость, если тебе уходить, но еще куда ни шло, – но включить?!