Игорь Гергенрёдер - Дайте руку королю Страница 11

– О-о-ой, как голодно-то! О-о-ой!

Сестра Светлана смотрит на него:

– Что-нибудь придумаем. Подожди! – стремительно вышла. Вскоре принесла поднос с хлебом и тарелкой. На ней – котлетка, вермишель, политые противной томатной подливкой.

– В-во-о! – восхищенно воскликнул мальчишка. Быстро прибрал все без остатка.

– Стало получше? – сестра Светлана протянула руку. – Давай поднос.

– А? Под чей? – спросил Коклета.

– Что? – не поняла она.

– Под чей нос-то? И чего – под него?

– Теперь остришь, плакса? – улыбнулась, потрепала его по голове.

А Коклета вовсе не острил. Он в самом деле не знал, что эта штука, на которой ему принесли еду, называется подносом.

Сестра ушла, и Коклету подтащили к королю, что уселся на подоконнике.

– Ну ты, колхозник еб...й! Откуда научился так жалобиться?

Мальчишка рассказал: мать с бабкой научили. У них вся деревня воет, на коленях просит, когда приезжает какой-нибудь начальник.

– Чего просят?

– Улучшения.

Сашка-король хмыкнул.

– И... бывает?

– А то нет? – Коклета хитро усмехнулся.

Рассказал, что их главный (он имел в виду председателя колхоза) раньше ходил по дворам с двустволкой: не попадутся ли у кого-нибудь вместе свинья и гуси? Держать одновременно и свинью, и гусей было запрещено. Если председатель такое заставал, то, смотря по настроению, палил либо в свинью, либо в гусей.

После жалоб он уже так не делает. Где окажутся гуси и свинья, оставит зарубку на двери, и хозяева сами выбирают, кого зарезать и сдать заготовителям.

И еще он перестал в погреба лазить топтать картошку.

– Топтать картошку?

– Во, во... – кивнул Коклета.

Колхозникам запрещено также держать по две свиньи. Председатель подозревает то одного, то другого, что тот хочет тайком завести вторую. Смотрит: сколько в погребе картошки? Если кажется много: ага, для второй заготовлено! И давай картошку сапогами топтать.

– Давно уж перестал, – доволен Коклета. – Мы картошки едим, сколь хотим! Маманя по полному котлу варит. А в него заходит поболе ведра!

24

Однажды вечером в палате были только Скрип, Киря, Проша да еще двое-трое лежачих. Вдруг прискакал, стуча костылем, Коклета.

– Ой, режут! И ре-е-жут-то... ужасти! – упал ничком на кровать, зарылся лицом в подушку. Вздрагивает.

Оказывается, в этот вечер в столовой установили телевизор. Конечно, Коклета телевизоров никогда не видел. Включили – идет фильм о том, как пять пограничников воюют против целой банды, что переходит границу туда и обратно. Бандиты заставляют крестьян прятать их. Кто слово вякнул – закалывают кинжалом. Хвать за бороду старика – и горло перерезали...

Фильм кончился, поли возвратились в палату, хохочут над Коклетой. А он:

– Не, робяты! Для че глядеть это? Страх! Гольный страх и убивство...

Наутро Роксана Владимировна делала обход. Скрип и Киря стали упрашивать, чтобы разрешила по вечерам смотреть телевизор. Не отвечала ни полсловечка, точно и не слышала. А перед обедом заглянула сестра, от двери указала пальцем на Скрипа:

– Тебе разрешили.

– А мне? – спросил Киря.

– Нет!

Телевизор "Рубин" стоит на большой тумбочке. Столовую называют теперь еще и красным уголком.

Скрип впервые увидел телевизор в гостинице "Восток", где они с мамой жили – перед... Перед тем как...

Теперь он каждый вечер смотрит "Рубин". До чего интересно! Картина про пиратов: они заимели подводную лодку. Сидят в ней оравой, оттачивают страшные тесаки. А лодка несется под водой и острым носом – дульц! – в подводную часть громадного парусника...

А то – про охотника на тигров. Эх, и тигрище! Разинул пасть во весь экран – как рыкнет! Коклета бы описался. А Скрип только заслонился рукой – и все.

Дежурная санитарка злится, что появился телик. Ей приходится протирать полы в столовой после девяти вечера, когда детей гонят по палатам. Она не ждет, пока все выйдут. Шваброй "подсекает" искалеченные ноги отставшим. Дети грохаются, а она шипит:

– Навели вас тут! Могила вас вылечит!

А сама-то с дежурной сестрой сядет и давай дальше телик глядеть.

25

В тот вечер ожидалась картина "Смерть в седле". Это ль не интереснее всего, что только может быть? Даже на вытяжении лежать стало не так невыносимо – знаешь: фильм-то все ближе, ближе...

Днем дежурила Бах-Бах и за что-то наказала троих поли: среди них Владик. Бах-Бах забрала штаны и трусы, чтобы не смогли пойти в красный уголок. Двое взяли одежду Кири и Проши – все равно они лежат.

Настало время идти. Скрип, дождавшийся, наконец, этого момента, расстегивает петлю – а Владик и подскочи. Сорвал с него трусы. Хвать штаны. Натянул – и бегом.

У-у-ууу! Он дрыгал правой ногой, которая поживее левой. Бил себя кулаками по голове. Скрежетал зубами. И встал, снял с подушки наволочку, разодрал по швам. Киря помог обернуться ею, завязать сбоку узел. Поверх Скрип обернулся еще и полотенцем.

Тихонечко вошел в темноту красного уголка, полного детей, присел на стул с краешку. На экране строчил пулемет, за всадником в черной бурке мчалась погоня, конники в папахах стреляли на скаку, с каким-то завыванием размахивали саблями... Кажется, вся комната должна смотреть лишь на это...

Но по рядам поползли смешочки: "В белой юбке, хи-хи-хи!", "В юбочке сидит!"

Включился свет. Сгорбленная тонконогая, на высоченных каблуках, сестра Надя топает к нему. Она приняла у Бах-Бах дежурство.

– Вон оно что! Наказанный! А ну – марш в палату!

Скрип дрожит. Старается объяснить: он вовсе не наказанный!

– Вон кто... вон... – показывает на Владика.

– Он одетый! – вопит сестра Надя. – Еще и лжешь!

Схватила его за ворот пижамы, потащила к двери. Он уцепился за портьеру, рванулся что есть сил назад... Левая нога подогнулась: грох навзничь – и портьеру сорвал.

Надя пронзительно завизжала. Цап-цап его за ухо. Пока уцепила ухо, ногтями ободрала кожу вокруг. Он силился подняться, а она дергала-дергала его. И когда он все-таки встал – тут же упал на коленки от ее рывка. Но его ухо не выпустила. Тянула-тянула – пока не выполз на четвереньках в коридор.

– Др-р-рянь пр-роклятая! Сволочь! Тварь! – горбунья заходилась злобным хрипом, тряслась, вся багровая. Брызги слюны обдавали его.

Он не хотел ложиться на койку, и она с размаху дала ему по затылку. Киря и Проша не выдержали: не он наказан! Не он, а Краснощеков! Краснощеков надел его трусы, штаны...

– Ничего не знаю! – Надя оставила его совсем голым на кровати. Ушла. Вскоре пригнала Владика.

– Оба отдохните!

До чего же Скрип мучился, что Ийка, наверно, видела, как он ползет по коридору в дурацкой юбочке!.. Но Ийка не видела. Иначе – разве б не вступилась?

Накануне ей вырезали аппендицит.

Днем король объявил Скрипу кару за то, что "выдал своего". Его должны "обуть в горяченькое".

Шнурок от ботинка повозили в манной каше, положили на горячую батарею. Высохнув, он сделался заскорузлым, шершавым, как напильник.

Скрип лежит на вытяжении. Щиколотки охвачены ремнями, на которых висят гири. Ноги недвижны. Мальчишки пропускают шнурок меж пальцев ноги и, действуя им как пилкой, стирают кожу до крови. Владик здоровой рукой зажимает Скрипу рот. Четыре "расшивки" сделаны меж пальцев левой ноги. Столько же – между пальцами правой.

– Без канифоли скрипка не пиликает! – вскричал Сашка-король. – Канифоль!

Из столовой принесли солонку. Раздвигая пальцы ног, принялись втирать в кровавые ранки соль.

Скрип кусает Владику руку – тот отдергивает ее. И тогда Скрипка кусает руку себе, чтобы не закричать. Но все равно вырываются стоны, всхлипы. От боли по телу пробегает мучительная дрожь. Вдруг Сашка приказывает своим:

– Хватит карать! Пусть успокоится...

Король, его свита покинули палату. Из столовой взрослых они украли горчицу. Вечером Сашка подскочил к кровати Скрипа:

– Выбирай: или опять "расшивочку", или играем в "зажмуренные глазки"?

Снова раздерут раны между пальцами ног? снова – жуткая боль от соли? Нет-нет-нет! И он выбрал "зажмуренные глазки". Его освободили от лямок, от гирь, помогли слезть с койки. Посреди палаты поставили перевернутую кверху ножками табуретку. Сашка с пренебрежением махнул рукой:

– Он не усидит на ножке. Лучше "расшивку"...

– Нет, нет, не надо! Я усижу!

И он пытается усесться на ножку табуретки. Ему помогают: сесть нужно так, чтобы опираться только на копчик. Это, правда, немного больно, но он не показывает вида. Сашка держит в руке горчичницу:

– Закрой глаза крепче!

Зажмурился. Сашка намазал ему веки горчицей.

– Сиди, сколько выдержишь.

Боль в копчике все сильнее. Привстать бы! Но мальчишки развели его ноги, не дают упереться ими в пол. Он прикусывает губу. А ему шепчут в одно ухо и в другое: "На шестке сидит сверчок! Чок-чок. На шестке сидит сверчок!" Боль пронзает копчик: встать-встать-встать! "На шестке сидит сверчок..." Терпеть-терпеть-терпеть... Слеза сбежала по щеке.