Светлана Чулкова - Стеклянный человек Страница 11

Но получается так: чтобы ублажить одну бабушку, другую нужно сгнобить, и меня это напрягает. Из того факта, что эта Донна так упирается и не хочет переезжать в однокомнатную квартиру в Белозерске, упирается прямо руками и ногами, я делаю вывод, что для нее это практически смертельно.

Я гоню Олега домой и, поцеловав перед сном бабушку, отправляюсь в свою комнату. Мне снится короткий сон: я представляю себе: Олег-злодей пытается выпроводить Донну из ее дома, а та хватается за березу и кричит: «Женька! Женька!» Женька это я. Меня так назвали в честь дедушки, он погиб на войне.

Я резко сажусь в кровати и долго не могу заснуть, щелкаю выключателем ночника: светло, темно… светло, темно… Ладно, все-таки темно и надо спать.

«Ну вот, видишь? Всё само собой решилось…» — говорит Олег и деловито оглядывает убогую комнату, посреди которой как елка на новогоднем празднике (а с чем еще сравнить) стоит береза с аккуратно обрубленными сучками. По низу вокруг ствола мягкой цветастой кочкой обвит половичок.

Я смотрю наверх — как она жила тут зимой, это же никакой печкой не протопишь.

«Я ей, между прочим, в сенях деньги оставил», — говорит Олег. — «Может, хоть на них и похоронили…»

Мы начинаем разбираться. Олег привез зеленые мешки для мусора — такие, вроде как плетение рогожкой, но на самом деле синтетика. У Донны… Да что это я заладила… Хозяйку звали Галиной, имя у нее есть. У Галины нет родственников, но Олег оплатил трехгодовую страховку на тот случай, если вдруг кто объявится и можно будет у них отсудить. Не дом, конечно, а землю. Двадцать соток девственной рощи с маленьким огородиком — помножьте на две тысячи долларов, «это копейки», говорит Олег, и я понимаю, что на фоне реальных цен это действительно копейки.

Я выгребаю из сундука какие-то тряпочки, тряпочки, ленточки, полотенца, старомодные кофточки: все глаженое, но пахнет сыростью.

«О, смотри — литература», — Олег выкладывает с этажерки на кровать книжки. — «Вот тебе Пушкин и Лермонтов с «ятями», между прочим, ого… «Бауер Э., Франке А. Переплетное ремесло 1913 год»… По приколу, во бабка, а? Хмелевская — раз, два, три… Слушай, она Хмелевскую читала. Ты можешь себе представить, как она тут смеялась? Читая Хмелевскую?»

«Слушай, поимей совесть», говорю я из угла, зло взмахивая рукой и запутываюсь в паутине — паутина тоже сырая, тут все пропахло сыростью, не успевая просохнуть даже за долгое лето. Паучок попал между пальцев и нервно побежал вверх по руке.

«Убей — это ж к письму, к хорошей новости», — советует Олег. — «Ты же чтишь традиции».

Я беру паучка двумя пальцами и выношу на улицу, оставляю на скамейке.

«Могла бы и на березу его посадить, не выходя из дома», — говорит Олег, когда я снова возвращаюсь к сундуку. — «Слушай, а это ведь хорошая, здоровая на голову русская традиция — выращивать в избах березы, как считаешь? Опять же на Троицу все как положено — дом украшен по определению. Ну и, опять же, банька… венички свежие…»

«Слушай, а как ты относишься к матерным словам?» — говорю я, не оборачиваясь.

«А что? Послать хочешь?»

«Трехэтажным…»

«Слушай, а давай разовьем эту тему, а?» — Скрипят пружины, я оглядываюсь и вижу, что Олег присел на кровать. Вид, на самом деле, у него расстроенный. Я знаю, что чем он дурнее — тем больше расстроен. Он берет из рюкзака отвертки и начинает развинчивать кровать. Перекрестившись, пока он не видит, я начинаю засовывать в мешки хлам из сундука. Дно сундука обнажается, и я даже не удивляюсь, обнаружив толстую пачку писем, перевязанных красной ленточкой. Такие письма — треугольные вперемешку с обычными, в конвертах, хранятся во многих семьях — у кого пачка потолще, у кого совсем тоненькая, если сразу убили. А у Донны — толстая пачка, сантиметров двадцать надежды, примерно столько же, сколько было у моей бабушки…

«Если бы у нее был муж, то есть, если бы он вернулся, она вряд ли бы так жила, как думаешь?» спрашиваю я Олега, уже примостившись на полу и развязывая ленточку на письмах. Олег молча кивает.

«Мы же не можем это выбросить? Может, хоть какие родственники найдутся?»

Олег снова кивает. Ну да, страховка же оплачена.

Я открываю первое письмо и читаю. Первое письмо, потом второе, и уже начинаю хлюпать носом. Олег молча вытаскивает части разобранной кровати на улицу, потом возвращается и начинает развинчивать этажерку.

«А знаешь, почему она сказала тебе, что она Донна?» победно говорю я. Олег молча поднимает голову: «Ну?»

«Потому что каждое письмо начинается Здравствуй, дорогая моя Донна Красота. Так что никакая она не сумасшедшая. Она просто несчастная. И он все время подписывается Твой Навеки. И вообще ничего про войну, а только про любовь».

Олег снова молча кивает. Один ржавый болт не поддается, и Олег кладет этажерку на бок, надавливает ногой — с глухим звяком этажерка рассыпается сама. Олег засовывает металлический хлам в мешок и идет с ним к дверям: «Пойду на свалку отвезу. Остальное сожжем во дворе, как думаешь?»

Я слышу, как он гремит на улице рукомойником, снимая его с гвоздя, как закидывает в прицеп металлолом из дома и со двора. Я высовываюсь в окно и кричу: «А как ты думаешь, тут бомбили?»

«Что?» переспрашивает Олег, садясь в машину.

«Тут бомбили? Ну, немцы?»

«Не знаю», — он пожимает плечами. — «Тридцать километров всего до Москвы. Не знаю. У меня по истории тройка была».

…Когда он возвращается минут через сорок, начинает накрапывать дождь, но я жду его у ворот:

«Нет, тут не бомбили».

Олег опускает окно:

«Понятно. Проехать можно?»

Я отхожу в сторону. Он медленно ведет машину, а я иду рядом и повторяю:

«Нет, тут не бомбили. Это они вдвоем посадили эту рощу, понимаешь? То есть они хотели тут жить и стариться вместе с березами».

Потом я молча иду, а он молча едет. И потом мы вместе заходим в дом. Олег набивает мешки старой одеждой Донны, начинает разламывать шкаф и вытаскивает все это на улицу. Я читаю, а Олег разводит во дворе костер, время от времени возвращаясь сюда, чтобы забрать лавку, потом стол, растоптанную обувь, потом проходится по полу веником, наметая труху в совок и высыпая ее в целлофановый пакет. Он бросает в огонь полусгнившие рулоны рубероида, остатки поленницы. Уже начинает темнеть, но, кажется, за сегодня он все успеет. Я уже не могу разглядеть буквы и начинаю сгребать письма — конверты и треугольники: нужно перевязать их красной ленточкой и увезти их отсюда. Из одного конверта выпадает фотография — наконец-то он прислал ее Донне. Я беру фотографию, выхожу с ней на улицу. Я стою возле костра и смотрю на возлюбленного Донны.

«Это он?» спрашивает Олег, кивая в сторону фотографии. — «Кудрявый какой. И на Георга Отца похож. Что ты молчишь?» Он берет из моих рук фото и читает на обороте: «Дорогой Донне от Женьки».

«Женька, а…» — произносит Олег.

И я говорю ему, что у моей бабушки есть точно такая же фотография — эта, и еще много других, более ранних, довоенных…

…В начале октября Олег посадил в машину меня и троих своих друзей, и мы поехали в Фаустово. Они разобрали крышу, дом, они освободили березу от старого, прогнившего деревянного панциря, предоставив ей возможность дожить свой век столько, сколько Бог даст. Они сожгли все доски, все, что осталось — расчистили вокруг всю территорию, а потом мы все, даже Олег немножко, выпили водки и плотно закусили.

Мы уехали в Москву, к бабушке, покинули навсегда купленную нами маленькую березовую рощу — потому что все в этой жизни должно быть по-человечески…

Стеклянный Человек

Название пришло из фильма "Амели", вы не смотрели? Это такой волшебный французский фильм про девушку, которая без конца мечтает о чуде. Она такая чистая и добрая, она же не видит себя со стороны, но я вам скажу: она сама и есть настоящая фея, чудо. У Амели в комнате смешные говорящие картины, которые комментируют ее прошедший день. У Амели есть папа, который поставил в садике деревянного гнома в крашеных деревянных штанах и кофте. Папа Амели мечтает путешествовать, но уже не может себе этого позволить, и однажды Амели отправила гнома путешествовать, и он присылал папе открытки со всех столиц мира. Амели все время грезит наяву и наперед думает о людях только хорошее.

Еще у Амели был знакомый старик — «стеклянный человек», мсье Дюфель, старик с хрупкими как стекло костями и очень мудрый.

А у меня тоже есть свой «стеклянный человек»…