Владимир Курносенко - Жена монаха Страница 11

Она садится напротив, у стола, и, не выказывая ни смущения, ни любопытства, учтиво, с полуулыбкой слушает его торопящуюся речь.

– Чаю, мадам? Кофе? – деловито-насмешливо осведомляется он. – Пятипроцентной глюкозы?

– Нет-нет, Вадим Мефодьич... Спасибо! Вы не... беспокойтесть! – и, бросив исподлобья краткий испытующий взгляд – что он? как? – снова окаменевает в величавой женской недвижности.

За приоткрывшейся дверью в «недра» мелькнуло полузнакомое – санитарка? лаборантка? – лицо, которое, как всякое в деревне, виделось уже раньше, но нынче что-то вот не узнается.

– Доброе утро! – бросает Е. В. туда, за захлопнувшуюся белую дверь, чтобы оттуда, как положено, услышать шепот, сдавленное девичье прысканье, звуки возни и толкотни.

Плохий от длящегося замешательства вытягивает из халатного кармана змейку фонендоскопа и, поиграв-поперемещав в разные положения головку, набрасывает его себе на шею.

Наверняка Як Якыч завернул вчера доложить об итогах переговоров, и вот Е. В. прибежала убедиться, что он, Плохий, и вправду не станет стрелять в ее алюминиевого Джо.

Она предлагает доктору «прогуляться».

Он скашивает припухшие зенки на белую дверь, опускает их вниз и словно бы думает, возможно такое или невероятно.

Ну бывают же вызовы, наседает она с энтузиазмом, ведь вызывают же на участок!

Расслышав и уловив двусмысленность в этом «вызывают», они оба попеременке улыбаются.

– Ну так как? – чуть даже пригибаясь, она старается поймать его взгляд. – Дозволительно или не дозволительно?

– Сейчас? – глупо уточняет он.

– Ага, – она снова улыбается; взблескивают зеленые ненамакияженные глаза.

Со вздохом он выбирается с места и, наперед зная, что пусто, заглядывает на всякий случай в предбанник, где ждут обычно зова явившиеся на прием.

Уходит, уковыливает в белую дверь.

– Вы извините, Лена, – говорит неуверенно, вернувшись, – но мне... переобуться тогда надо... Подождете?

И вот они, доктор и молодая красавица пациентка, движутся по центральной и не слишком потому грязной улице, поочередно то уходя вперед по кой-где брошенной в грязь досочке, то расходясь и сходясь по фронту на утоптанных и еще твердых внутри стежках-дорожках.

Моросит; едва заметно все-таки капает, и где-то впереди еле слышно урчит с угрозою гром.

– А знаете что, – останавливаясь и отставая, говорит Е. В., – а я ведь вам целое письмище накатала в свое время, ей-богу! Мы тогда приехали, а вы девочку у зоотехникши спасли... Вы не подумайте, не про любовь... так... От восхищения! По-человечески, елки-палки! Не верите?

Он, куда деваться, тоже останавливается. Ждет.

– Не верю, что по-человечески можно? – Он изо всех сил старается не улыбнуться. – Ну почему? Я сам бы мог вам написать, по-человечески! Вон вы какая... славная...

Они минуют дом на окраине, один из углов подпирает столбик из камней. Так было, когда Плохий принимал медсанчасть, и вот минуло восемь лет, и столбик держит, а дом стоит.

– Мы мамин. – показывает подбородком на столбик Елена Всеволодовна, – тоже третий год ремонтируем. – И она машет – А! – и на дом, и еще на что-то безнадежно-горестное рукою.

Улица переходит в дорогу, та в проселок, а с последнего они сворачивают в сторону леса по тропе.

– Вы нарочно меня... выгуливаете?! – осеняет Плохия догадка. – По моим же рекомендациям. Пожалели, да? Курацию решили осуществить?

Но она прямо, без утайки и без улыбки встречает его глаза.

– Нет, Вадим Мефодьевич, увы! До этого мы не дотумкали, простите. У нас дело.

Тропа подводит к поваленной березе на прилесном, в жухлой прошлогодней траве лужку. Елена Всеволодовна ведет пальцем по мертвому потускневшему стволу.

– У Хмелева, Як Якыча, рак, – глухо выговаривает она, разглядывая с вниманием следок на своей перчатке. – Шефиня наша узнала случайно в городе. – И без перерыва-паузы, стреляя в упор, в лицо, в лоб ему: – Вы, Вадим Мефодьевич, можете вылечить?

Без того через силу понуждающий себя передвигаться и стоять, Плохий тотчас и без размышлений сел.

«Так, – сказал про себя он, – та-ак...»

Села рядом, рискуя испачкать плащ, и Елена Всеволодовна.

Пахло тут натаявшей водой, перегнойным тленком и близостью еще не ожившего леса.

– Сможете? – некорректный, ни в какие врата не лезущий вопрос этот на ребре.

Он поднимает из-под ног сопревшую в зиму веточку, и та сама рассыпается под его пальцами в прах.

– Я вам потом отвечу... позволите?

На предплечье его ложится небольшая и узкая, но странно тяжелая ладонь в тонкой матерчатой перчатке.

– Спасите его, Вадим Мефодьич! Пожа-а-лыста! Это... это... Так бы...

Он осторожно снимает ее, эту руку, и, забраковав мелькнувшую было мысль поцеловать, ограничивается дружески ободряющим пожиманием.

Елена Всеволодовна плачет.

Из тумана и дыма вырезывается в воображении Вадима Мефодьевича потухшее, испрашивающее лицо Хуторянина, и уклонявшуюся умаянную душу его пробивает нечто вроде электрического разряда.

– Есть один момент «за», – выговаривает он нарочно, чтобы вытерпеть электричество. – Ирмхоф Лир Лоренцо! Понимаете? Не было бы у него надежды. Не завел бы!

Она поворачивает на высокой, повязанной шарфиком шее милую свою головку, вдумывается в соображенье и слегка пожимает плечом.

Это, дескать, все о двух концах и надвое бабушка.

Глаза поставлены широко, по-козьи. Все женщины, говорил когда-то в гараже школьный его дружок, делятся на кошечек и козочек.

– Я раньше, давно, – признается зачем-то Плохий этой женщине, – по людям сильно скучал... В общаге... Пить начал поэтому...

Она точно вспомнила что-то, что обязательно намеревалась сказать.

– Вы вот что, Вадим Мефодьич. Не мне вас учить, конечно, но ведь это все вы... – Она щелкнула пальчиком по сонной артерии. – С маленькой дочкой расстаетесь? Так? Дочка выросла и другая тыщу лет, а вы все горюете, растравляете себя, нету вам, такому-то, прощения, нет утешения! Как другим жить, знаю, а сам не хочу! Эдак, мил Вадим Мефодьич, не пойдет. Есть мера и скорби... И вы...

Он поднял руку, показывая ей – достаточно.

Она некоторое время молчит и с иным уже выражением голоса поражает его иначе.

– А скука, Вадим Мефодьич, – улыбается в отваге она, – это встреча с самим собой в факте собственного несуществования![22] Так как будто, елки...

Когда до медлительного ума Плохия добирается в конце концов смысловая мощь высказыванья, из горла его сам собою вырывается звук, напоминающий кряк селезня.

– Ничего себе! – отчасти чтобы загладить, поражается он и словесно. – Это кто ж такое догадался? Гениально! В десятку. Наповал. – Плохия даже пот прошиб.

– Был такой... один французский румын... Да нам-то с вами что? Соль в том, что верно.

Плохий приподнимается, снова садится. Вытирает рукавом лоб.

– Кто же из нас всех существует-то тогда?

Она вновь приподнимает плечи. На плечах погончики, на погончиках пуговички, а на пуговичках капельки воды, поскольку все-таки, как говорят казимовцы, бусит бусинец.

– Монах какой-нибудь, – пытается она отозваться предположеньями, – Диоген... Ребенок, покуда не схитрил... Некоторый русский человек за двести лет до итогов его развития, – засмеялась, – да все мы, наверное! Время от времени...

– Ясно, – говорит он, – почему зрелищ!

– Что? – не понимает она.

– Почему «хлеба и зрелищ», – разъясняет он. Потом они говорят о прогрессе, о цивилизации (попытке устроить жизнь без Бога), о том, что у истинного монаха истина должна быть и за жену; оба ненарочно смеются, и у них завязывается один из тех бесценно-редкостных разговоров, когда взаимосимпатия не мутит и не рушит, а, наоборот, сберегает для мужчины и женщины музыку смыслов.

Словно танцевали какой вальсок или гуляли по раю до подползанья «прагматического» гада...

«Без робкой нежности и тайного волненья»[23] .

Понеже сердце ее принадлежало другому, а он, – как объяснит себе Плохий впоследствии, – был достаточно чуток без семи похмельных шкур.

«Сам мир Божий соблюдал сердца их...»[24]

Плохий поделился с Еленой Всеволодовной ключом разумения, единственным, по сути, имуществом своим на этой земле.

Каждая тварь в самой себе имеет причины того, что находится в том или ином порядке вещей.

Отчасти это был ответ и о Хмелеве.

– Ориген! – назвал он имя еще одного рыцаря «истины-жены». – Был в третьем веке такой полуеретик...

– Поняла, – кивает она, прикусив губу. – Это как печку затопить, а заслонку недоотодвинуть...

И они обмениваются мнениями о том и о сем, о Гене Онегине, о Священном Синоде, о жизни, о выживании, о возрождении и перерождении.

Засим Елена Всеволодовна попальчично стягивает старенькую, но еще тугую перчатку и, ладошкою вверх, пробует определить, идет ли еще здесь, в дольнем мире дождичек.