Владимир Курносенко - Свете тихий Страница 11

– Одним словом, опять одна сплошная эта дочь Сталина! – с легкою усмешкою вздыхает Ляля.

– Какая еще дочь? – не понимает Вера. – О чем ты?

– А внебрачная! – охотно поясняет Ляля. – Идешь-идешь в «разрешающем-то неразрешимую» направлении, а тут бац – и опять какая-нибудь очередная внебрачная дочь.

Повисает пауза.

– Ты это про... Любаньку, да? – уточняет в явном замешательстве Вера. – Я что-то не то... Я... не понимаю, Ляль.

– А ты думаешь, я понимаю? – хмыкает Ляля.

– Она хочет сказать, – вмешивается наконец и Серафима, – что спервоначалу всё перепутают, а потом...

– Х-ха! Догадалась! – перебивает радостно Вера. – Ну, Симчик, молодец! Все тайное становится явным! Так? Это? Ты это хотела сказать, Лялечка?

Но ответа Лялиного не слыхать. Она, возможно, пожимает плечами или высовывает язычок в подтвержденье либо отрицая Верину «догадку». Это отцу Варсонофию останется неизвестным теперь уж до скончания его дней.

Вера еще что-то говорит, разглагольствует о необходимости строить душу, о любви к врагам, на которую чувствует себя категорически неспособной, что есть враги человеку – и это одно, а есть – церкви, и это совсем-совсем другое, а между тем поезд, столько времени буровивший пространство, подбирается к знакомым до родственности привокзальным путям.

Отец Варсонофий спускается с верхней полки, завязывает на импортных, на толстой подошве, ботинках длинные шнурки, надевает шарф, шляпу и долгополое, по последней моде, пальто.

Вера двигает к проходу похудевшие дорожные сумки. Где-то там, в неровном рядке покрытых ночной испариной легковушек, ждет их сейчас уютно-угретый «жигуленок» Чижика.

Отец Варсонофий вытаскивает из внутреннего кармана потертое кожаное портмоне и, вытянув оттуда три зеленоватые маслянистые купюры, дает по одной каждой из своих подпорщиц-певчих. Премия!

– Спаси вас Бог, батюшка! – кланяется Серафима и безошибочно юрким движеньем усовывает денежку в тайную щель сложных своих одежд.

Крупные красивые пальцы Ляли нерешительно, точно неохотно или колеблясь, сворачивают купюру вдвое, еще вдвое, еще...

– Спасибо, – краснея и стыдясь неясно чего, она потупливается и уходит поскорей в коридор.

– Спаси и сохрани вас Бог, батюшка! – счастливо блестя зелеными стрекозиными глазами, по-сержантски сипло, громогласно отчеканивает благодарность и Вера Уткировна Чижикова.

P.S.

В одной из деревенек старой еще Яминской губернии жил да был некоторый муж именем Симеон, рукомеслом скорняк, а по упованию-душенастрою православный христианин. Выл он не нищ, не богат, шил односелянам из овчин шубы, проповедовал, как умел, Евангелие, а известен в округе был тем, что, сработав на заказ добротную носкую шубу, оставлял якобы в рукаве али где под воротом мелкую недошитую дыру. И делал сие будто бы он, Симеон, с тоею целью, чтобы заказавший, обнаружа по прошествии недодел, не поминал его всуе «добрым словом», а, напротив, немного и поругал. Таковым способом, аки камень водою, отачивал умный Симеон свою слабую, как у всякого и любого, падкую до похвал грешную душу...

И отошли дни, приспели сроки, отдал Симеон эту душу Господу Вогу; соседи-земляки снесли бренные останки его на деревенский погост. А спустя тридцать лет и три года, ко всеобщему диву и изумлению, поднялись кости Симеоновы из глуби могильной на лице земли.

Слух о чуде достиг ушей тогдашнего яминского архиерея. У покосившегося на могилке креста отслужили молебен, а мощи отвезли в Яминский кафедральный собор.

В роковом семнадцатом собор переделали в историко-атеистический музей, кости же «якобы святого» Симеона, выставленные на специальной застекленной витринке, стали служить вещдоком хитроумной глупости народного опиума.

В 198.. году прибывший в Яминск на жительство молодой честолюбивый священник, воспользовавшись борьбой сил пробудившихся с силами недремавшими – борьбой председателя ямгорисполкома с секретарем горкома за кресло мэра, – сумел вызволить экспонат из музейной подотчетности, и спустя годок, когда музей опять объявили храмом, мощи воротились ко прежнему.

Во дни реконструкционного ремонта знакомый отцу Гурию плотник сколотил раку, а приглашенный из Союза художников портретист написал по мокрой штукатурке, как представлял себе, Симеоново изображение. Восой, чернобородый, в армяке с веревочной подпояской, мужик средних лет держит на отлете здоровенную скорняжью иглу. Смутный компромисс плоскостного иконного с некоей как бы художественной перспективою. Лик на редкость невыразительный, никаких чувств.

Но, странное дело, трехглавый подсвечник-шандал с более чем полусотнею гнездышек не бывает на службах не заставленным до отказу. Вывшие комсомолки-энтузиастки, они же тыловые бессонные труженицы, вдовы сгинувших на войне героев, а ныне обратившиеся к Вогу бабушки, любят поставить тонкие дешевые свечечки именно сюда.

Если по сильной потребе и от сердца помолиться, разъяснят вам они, попросить что у святого Симеона, внепремен сбудется и поможет. Очень он, дескать, «чудок» на такую нашу нужду, сей местный святой.

Выла бы только, говорят они, молитва твоя чиста.