Юрий Бригадир - Мезенцефалон Страница 11

Но в тот летний день дядя Витя труперсом не был. Он катал во рту глоточек синей жидкости и ясными глазами смотрел ВНУТРЬ себя. То есть окружающие красоты его интересовали мало. Ну, то есть – вообще. Ну, как будто нет ничего и никого, и никогда не было. Так примерно пробуют коньяк знаменитые дегустаторы. Причем – язык-то длинный. На кончике – один вкус, на середине – другой. А вкус есть еще и на боковой стороне языка. В общем, пока дегустатор глоток по языку погоняет, времени ого-го сколько пройдет. А еще ж послевкусие. Это когда коньяк уже впитался, и его нет. А тень вкуса осталась. Такая резная, как от клена или от сирени в полдень. Пятна солнечные в тебя впитываются – в кожу, в волосы, в одежду, если совсем, конечно, под крону не залезешь. Тогда хрен тебе, а не резную тень. Вот у дегустатора, значит, на языке такая резная тень. Как бы ее нет. А как бы и есть.

Дядя Витя в дегустатора недолго играл. Ясные глаза вдруг стали смотреть вперед, куда надо, и заморгали, и стали конкретными, как у киллера. После чего он выдохнул и непитейную эту ни разу синеву (ровно половину) залил в себя. Запил мутной речной водой (ровно половина из стеклотары) и тогда уже, крякнув, вдохнул. Зрелище – класс! То есть меня передернуло. Я удочку выронил. Ну и, само собой, дядя Витя меня увидел.

– А, юнга, ептыть! – обрадовался моряк дальнего плавания. Он на ТОФе служил и гордился этим необычайно. Положа руку на сердце, не было у него в жизни ничего лучше. Значимей. Конкретней. Полезней. И для себя. И для социалистического, мать его, общества в целом.

Ну, перекинулся я с туманным родственничком парой ничего не значащих фраз и пошел дальше удочкой размахивать. А дядя Витя остался. Созерцать. Размышлять. Переваривать. Жара. Июль. Каникулы. У меня – школьные. У дяди Вити – вечные. Он больше никогда не работал. Ну, по закону. По трудовой книжке. За трудодни, там, или за оклад. Никогда. Стеклотару – да. Сдавал. Находил где попало и сдавал. Разгружал чего-то. Получал денежки и тут же их пропивал.

Что, скажете – зря прожил жизнь дядя Витя? А ведь, знаете, и я так когда-то думал. Вот так вот жестко считал – зря жизнь прожил туманный мой родственничек. Даже не жестко считал – жестоко. Мудак. Это я про себя. Мудак и есть. Ни одна жизнь зря не проживается. А уж тем более человека, никогда никого не обидевшего. А уж тем более, тем паче – человека, отслужившего четыре года на ТОФе. Вечная ему память.

А?

Как умер? Да никак. И не умирал даже специально и подвигов никаких не совершал. Вот, как я уже рассказывал, шла через весь город теплотрасса. Минус тридцать мороз. И где-то авария. Хрен его знает, где там авария, – город большой. Узел какой-то вымерз на хрен. Оно и понятно. В минус пятнадцать аварии не случаются. Повода нет физического. А в минус тридцать – сплошь и рядом. И вот вылетает этот узел на хрен и возникает серьезная опасность всему городу. Дядя Витя спит, обняв трубу, и созерцает. А Советского Союза уже нет. Партии нет. Вообще – кого ебать, непонятно, а главное – кто будет ебать за аварию – тоже непонятно. В советское время сразу бы нашли. А тут – нет.

Пока разбирались – еще сигнал. Где-то что-то еще раз перемерзло, уже разбираться совсем некогда. И кто уж приказ дал – не знаю, но отопление выключают и экстренно воду сливают. Труба, которая завсегда всю зиму горячая была, вмиг похолодела, задубела даже. И к ней, созерцая и медитируя, приморозился к утру дядя Витя. Ну, мук он никаких не испытывал. Не орал и не требовал к себе санитарок. Замерз просто – и все. Фактически в эмбриональной позе. Ну, почти эмбриональной. В ней, говорят, отходить – одно удовольствие. В общем, этих гедонистов поутру нашли четыре штуки – и трое без документов.

Дядю Витю вообще случайно опознали. У него в кармане какая-то справка была. Из которой следовало, что он – дядя Витя. В общем, было кому сообщить. А остальные трое так безвестными в рай и пришли. А куда ж еще-то? В рай, конечно. Зла они не творили. А это, по большому счету, самое стопроцентное добро в мире.

Ну вот. В общем, не важно, правильно ли жил дядя Витя. В конце концов, я тоже… это… неизвестно, правильно ли живу. Живу, аж иногда самому противно. То ли правильно… то ли нет.

И вот, значит, показал мне тогда дядя случайно вещь, которая по-умному называется спиртосодержащая жидкость, а по-народному, по-глупому то есть – коньяк с резьбой.

Тогда я, конечно, внимания никакого не обратил. Ну, мелькнуло и мелькнуло. Ну, пьет дядя Витя гадость неожиданно красивого цвета. Ну, значит – надо. Он взрослый, он моряк, ему виднее. Может, это у него ностальгия такая по синему-пресинему морю.

Я вспомнил об этом через лет десять, когда надо было похмеляться, а похмеляться, значит, нечем, а похмеляться, значит, надо, и это все так вот тут, в голове засело, занозой такой страшной, из виска в висок, что я пошел в промтоварный отдел и купил там на сорок копеек знакомый пластиковый бутыль. Полиэтиленовый, наверное. Точно не скажу – пластмасс много, и все высокомолекулярные…

И пришел домой, и мне тогда повезло.

Я остался жив…

А остался я жив не потому, что вовремя похмелился. Это все в данном случае не имеет значения. А потому, что спирт в нитхиноле был этиловый.

Н-да.

А вот вы спросите, а какой еще бывает спирт в нитхиноле, и вот вам сейчас будет смешно, а мне, задним ходом, страшно.

Когда-то нитхинол был только на этиловом спирту. Ну, в период развитого социализма, в самый его расцвет. Этиловый такой, технический.

Вы вообще пили нитхинол? По глазам вижу – не все. Это такая синяя… ярко-синяя жидкость. В ней есть спирт. Не столько, конечно, сколько в водке. Но и не столько, сколько в вине. Конечно, точно не скажешь, и на этикетке не написано. Но по ощущениям – градусов двадцать пять. Там еще есть нашатырный спирт – это чувствуется. И вот эта самая синяя составляющая. Возможно, еще какие-то мыльные добавки или ПАВ. Поверхностно-активные вещества, расшифровываю. Говорить о том, что это амброзия, я не буду. Ну, не амброзия это. Более того – даже не напиток.

Пить это нельзя. Но я пил. И выжил.

Так вот. Пока в нитхиноле был только этиловый спирт, его алкаши пили, не задумываясь. Армейские алкоголики, кстати, пропускали жидкость через патрон противогаза, и тогда синий цвет исчезал. Оставалась кристально прозрачная субстанция.

Я не знаю, использовал ли кто-нибудь нитхинол по прямому назначению – для мытья стекол. Не знаю. Ну, не видел. Вполне допускаю, что кто-то мыл. В основном его сплошь и рядом бухали лица без определенного места жительства и без определенных занятий. И бухали много.

Гром грянул, когда кто-то из бомжиков дал дуба прямо в магазине. Он отошел от прилавка, открутил крышечку, приложился, хапнул где-то сотку и уснул навеки. Потому что в стране возникло еще два ГОСТа нитхинола – на основе изопропилового спирта (это еще куда ни шло) и на основе метилового (не шло вообще ни в какие ворота).

Какая гнида в этих сраных министерствах легкой промышленности придумала последние два ГОСТа, мы, очевидно, никогда не узнаем. Хотелось бы очень, но не узнаем. Гнида разрабатывала ГОСТ, совершенно точно зная, что его будут бухать. Не мог ублюдок не знать этого. Совершенно сознательно он собирался убивать людей. Не лучших, прямо скажем, представителей социума, но все же – людей. Не баранов. Пусть эти алкаши никогда не читали Пауло Коэльо – на хуй он им вообще нужен, – но это ж все ж таки были люди. Пиплы.

Были.

И умерли.

Еще бы. Метанол – это вам не сироп. Это – в ящик, и в рай незамедлительно. Смертельная доза – примерно двадцать граммов. А двадцать граммов сроду на Руси никто не пил. Поэтому – ха, вот сюда, за воротник – и в дамки. «И летят покойники и планеты…» Андрей Вознесенский.

От метанола на Руси много умерло. Вообще – что за спирт такой, прости господи? Откуда он взялся? Ну, есть же этиловый! Ладно, пусть гидролизный, пусть денатурат – все вытерпим. Нет, суки, метиловый давай во все подряд флаконы совать! Кто его выдумал вообще? Для чего? Молчат ребята. Которые выпили – молчат. А которые еще выпьют – тоже молчат. В память о тех, кто уже выпил. И которые пьют – тоже молчат. Рот занят потому что.

Н-да. Я метиловый не пил, господа. А вот изопропиловый один раз употребил. Дело было так.

Забегаю я к одному слесарю-фотографу. Что за специальность, спросите вы и добавите: такой херни не бывает. И будете правы, но лишь отчасти. Потому что такая хрень все же в советское время была. Я в нормах «чего-куда и скока» не силен совершенно. Но было такое правило, согласно которому штатный фотограф в организации был положен при количестве работающих, скажем, более пятисот. Или четырехсот – не в этом суть. Суть в том, что в этом НИИ людей было меньше, чем нужно, фотограф был необходим, как воздух, а иметь его не полагалось. А зато слесарей-столяров можно было нанимать сколько угодно без проблем. И вот в данном НИИ фотограф был на самом деле слесарем по трудовой книжке. А в соседнем – механиком. А еще рядом – трактористом-машинистом третьего класса. И всем было счастье.