Катрин Панколь - Я была первой Страница 11

Время шло, и мы привыкали к богатому толстя­ку. Он тоже привык жить с нами: спать на раскла­душке в подвале и по первому слову нашей матери доставать чековую книжку. Он смирился с положе­нием червяка, влюбленного в далекую звезду.

Он расслабился и вернулся к своим прежним при­вычкам: обжирался жареным картофелем, стаканами хлестал красное вино и, грузно опустившись в низ­кое кресло в гостиной, задирал штанину до самого колена и принимался смачно чесаться. Так и сидел, оголив ногу и выставив на всеобщее обозрение воло­сатую икру, покрытую прыщами. Мы оставляли его выходки без внимания: главное, что он платил. Он был наш «дядюшка», звал нас по именам, ворча, ме­нял колеса на наших велосипедах, приносил на своей спине новогоднюю елку, дарил нам ножички, свечки, мотки веревки из своего магазина, учил завязывать морской узел и рубить ветки для шалаша.

Время от времени он наводил красоту, вместо ней­лоновой рубашки облачался в парадную хлопковую, проводил расческой по лысине, туго затягивал ре­мень и предлагал нашей матери выпить шампанско­го и поужинать в городе. Мать соглашалась не сразу, но в конце концов они ехали вместе. Мать гордо шла к машине, высокая, элегантная. Он послушно семе­нил сзади. Возвращались они не поздно. Мы слыша­ли как хлопает дверца автомобиля, как мать поднима­ется к себе в спальню, а он спускается в подвал.

Казалось, так может продолжаться вечно.

Его звали Анри Арман. Своего сына он вырастил в одиночку. Теперь мальчику было двадцать четыре года. Он учился на дантиста. Его мать трагически погибла в Лондоне под колесами автобуса. Она пе­реходила улицу, спешила на встречу к любимому мужу, по привычке посмотрела не в ту сторону… Анри называл Англию не иначе как коварный Аль­бион. Любой намек на этот туманный край вызывал в нем такую глубокую скорбь, что в его присутствии никто не посмел бы напеть мелодию Битлз или Роллинг Стоунз. Он носил шорты свободного покроя, белые льняные рубашки, тирольскую шляпу, теп­лые шерстяные носки и походные ботинки с шот­ландскими шнурками. Свою трубку он величал «но­согрейкой». Он любил ходить пешком. У него был твердый, пружинящий шаг и походка победителя.

Он и соблазнил нашу мать. Когда он первый раз взошел по нашим ступеням, дядюшка мирно похра­пывал в своем кресле, а мать подпиливала ногти и размышляла, какому лаку отдать предпочтение: бес­цветному или же ярко-красному. Она подняла голо­ву и сказала мне: – Слышишь как он ступает? Так хо­дят мужчины, которым принадлежит мир. В ее голосе слышались восторженные нотки. – Лучше бесцветный, – как ни в чем не бывало отвечала я, – красный слишком строгий. – Нет, ты послушай как он ступает, – восхищалась мать. – Ты только послу­шай. Господи, он идет сюда. Помоги мне все собрать. Она живо спрятала пилочку и убрала руки за спину.

Анри Арман и вправду был победителем, «насто­ящим Бигбоссом». Он недавно переехал и по-сосед­ски зашел познакомиться. Он бросил было удивлен­ный взгляд на храпящего дядюшку, но мать быстро отвела его в сторону и с озорной улыбкой прошеп­тала: «Это наш престарелый родственник, сами по­нимаете, семья…» Анри улыбнулся в ответ, посочув­ствовал: «Семья – это святое». Мать засуетилась, предложила кофе. Он стал отказываться, не хотел ее затруднять, он заскочил просто так. Она не отставала, «Нескафе» готовится в два счета. Ну раз уж она наста­ивает, хотя он пришел не за этим. Она переспросила как его зовут, а то сразу как-то не уловила. Арман, Ан­ри Арман. Мать оторопела: – Вы владелец предприя­тий Арман? В ее вожделенную Тару у подножья Альп явился долгожданный Волшебный принц. Без кольца на пальце. В этом она удостоверилась, прежде чем пригласить соседа на чашечку кофе.

Мы все, сыновья и дочери, с ужасом наблюдали за этой встречей. Свершилось. На сцену вышел Биг-босс, готовый похитить мать на глазах у детей.

А мы-то наивно полагали, что здесь, в альпийских лугах, нам бояться нечего. Мы чувствовали себя в пол­ной безопасности среди белоснежных глубоких сугро­бов в обществе нашего общего дядюшки. В чайничке настаивался душистый иссоп. Угрюмые пастухи мол­ча погоняли своих баранов. Звенели колокольчики. А Бигбоссы тем временем наслаждались солнечным Сан-Тропе, катались на собственных яхтах с загорелы­ми нимфетками и рвали букеты гладиолусов. Нор­мальному Бигбоссу и в голову не придет бродить по заснеженным вершинам, купаться в ледяных реках и зарабатывать себе мозоли, гоняясь за сернами.

Как мы заблуждались! В первую минуту мы гото­вы были разбудить дядюшку, хорошенько встрях­нуть его, крикнуть: «Не спи, а то твой бесценный клад достанется другому! Вставай, заправь рубашку, втяни живот, расправь плечи! Ты должен нас защи­тить! Нам нужна твоя помощь! Как ты можешь спо­койно храпеть, переваривая гусиный паштет и пер­сиковое мороженое, когда владелец предприятий Арман того и гляди умыкнет твою невесту?»

Мать вдруг вся преобразилась. Она носилась по дому в пышных свободных юбках и обтягивающих маечках, то и дело напевая себе под нос, принимала солнечные ванны, без конца меняла прически, разда­вала поцелуи направо и налево, расточала ласки, об­нимала нас, твердила, что очень нас любит. Любовь сделала ее нежной. Любовь течет как река от одного любовника к другому, орошая все на своем пути, на­полняя живительной влагой все одинокие сердца, встретившиеся ей по пути, но едва достигнув своего избранника, быстро забывает обо всех прочих.

Глядя на нас со слезами на глазах, мать спрашива­ла, красива ли она. Она боялась показаться ему неле­пой, хотела быть изысканной и непринужденной. Мы были ее послушными зеркалами, мы осыпали ее ком­плиментами, пели ей дифирамбы. Мы бросали к ее ногам всю свою любовь, а мать с готовностью ее при­нимала. Она прикрывала глаза, улыбалась, раздавала нам карманные деньги и велела ехать кататься на озе­ро. Мы шепотом благодарили и быстро сваливали. На озере мы с братиком изо всех сил крутили педали, чтобы поспеть за старшими. Мы не узнавали мать: ее словно подменили. Она будто светилась изнутри. Рас­цвела, повеселела, стала легкой, воздушной.

– Ты думаешь, с папой все тоже так начиналось? – спрашивал братик.

– Конечно, – отвечала я, – любовь всегда так на­чинается. Это такое волшебное чувство…

– А ты откуда знаешь?

– В книжках читала.

– Думаешь, с папой у нее тоже было волшебное чувство?

Когда он приходил, чтобы увлечь нас за собой по одной из тропинок, ведомых только ему, мы всякий раз удивлялись откуда он возник. Он настигал нас из-за угла по дороге в школу, выпрыгивал из машины на перекрестке, влезал в окно, проникал в дом через ка­минную трубу как заправский Санта Клаус, и сразу принимался нас обнимать и подкидывать со словами: «Детки мои! Детки мои!» Мы старались скрыть от ма­тери свое веселье, со смехом зарывались в рукава его потертой кожаной куртки, терлись подбородком о его плечо, вдыхая терпкий аромат. Наш отец был разбой­ником, сильным и благородным. Он был не в ладах с законом, не похож на людей воспитанных и почтен­ных, этакий веселый жулик, жухала и шулер. Любовь и жажда жизни били в нем ключом.

С ним постоянно что-то происходило: сегодня он был без гроша и беззаботно альфонствовал, а назав­тра вдруг оказывался директором фабрики по произ­водству синтетических покрытий или владельцем се­ти парфюмерных магазинов. Сегодня на нем были дырявые ботинки, а назавтра он щеголял в дорогой итальянской обуви. Сегодня карманы были набиты деньгами, а назавтра в дверь звонили судебные при­ставы. Что бы ни случилось, он не переставал смеять­ся. – Деньги должны крутиться, деньги нужны, что­бы приносить радость, – учил он нас, – спешите жить, в гробу особо не покайфуешь! Жажда, отвага, риск, желание – все остальное его совершенно не волновало. – Живи пока живется, – говорил он, усаживая меня к себе на колени, – чтобы быть живым, надо да­вать, не считая, надо с головой бросаться в бурлящий поток, жить не жалея себя. Живи не считая, дочка. Те кто считает, хоронят себя заживо. Главное, не бойся рисковать. Ты будешь рисковать, обещаешь? – Да, папа, – отвечала я, убедившись, что мать меня не слышит. – Вот и славно, – отвечал он, потирая руки, – ты достойная дочь своего отца. Девочка моя! И он подкидывал меня вверх, заставляя хихикать и виз­жать от страха. Я с бьющимся сердцем падала к нему на колени и просила: «Еще! еще!»

Он был чужаком, цыганом, сумрачным и пыл­ким. Его бабушка с дедушкой бродили с кочевым табором, а мать вдруг решила зажить оседлой жиз­нью. В восемнадцать лет она заявила, что останется в Тулоне, и родным пришлось с этим смириться. Она хорошо говорила по-французски, выучилась грамматике и орфографии, и за это соплеменники ее уважали. Мужчины распрягли лошадей и отпра­вились в город искать работу. Работали они шорни­ками, жестянщиками, кузнецами – этим ремеслам их научила бродячая жизнь. Женщины послушно убрали свои цветастые наряды, постригли волосы, смыли красный лак с ногтей и зеленые тени с век, выбросили сигареты, отказались от платков, низко надвинутых на лоб. Они слонялись по своим тес­ным жилищам, то и дело натыкаясь на стены, и вы­ходили на улицу подышать. Все стремились заслу­жить милость в глазах гордой крошки, решившей заделаться настоящей дамой.